По ошибке называет помещичьи угодья вместо Маниловки Заманиловкой, ничего манящего и «заманивающего» в деревне и барском доме нет: несколько хиленьких клумб, дом и стены оттенка голубого, похожего на серый, нигде нет зелени, мрачные серые бревенчатые избы.

Манилов , на первый взгляд, кажется очень приятным человеком. Но в приятности этой «чересчур … сахару», аж до приторности. Только заманчивая улыбка в его образе привлекательна. В нем нет «задора», ничто его не увлекает, только пространные мысли постоянно бродят в голове.

Человеку, можно сказать, в этой жизни ничего не надо - живёт себе и живёт. Точнее, существует по принципу: будет день - будет пища. Автор отмечает, что у Манилова всё шло «как-то само собою»: и хозяйство, и внутреннее обустройство дома, и взаимоотношения со слугами.

Основная и печальная черта Манилова: все проекты, добрые и хорошие начинания остаются словами: от прочтения книги (закладка в которой уже незнамо сколько лет лежит на четырнадцатой странице) до подземного хода с каменным мостом через пруд. Не сделано - и ладно. В доме много нерешенных проблем, но помещика занимают только мечтания. Пусто в кладовой, на кухне непонятно что готовится, воровка ключница, пьяницы слуги - всё это предметы низкие, недостойные барских господ.

Пройдоха Чичиков сразу почувствовал определяющую особенность личности Манилова - слащавость в манерах и поступках, а также стремление угодить. Потому весь разговор Чичикова с Маниловым - сплошное заискивание и лесть. Обо всех чиновниках города N говорится в превосходной степени: «препочтеннейший», «прелюбезнейший человек», общество самое обходительное, все чрезвычайно приятные и достойные.

Даже прохождение Чичикова через дверные проемы кабинета и столовой в доме Маниловых превращается в настоящий пафос: гость и хозяин не могут договориться, кто же из них пойдет первым, так как каждый ну очень хочет уступить другому. В итоге, оба проходят в двери одновременно. Аферист Чичиков «подстраивается» под Манилова, под эту перенасыщенную сахаром вежливость, чтобы осуществить свою корыстную цель - покупку «мертвых» душ.

При озвучивании Чичиковым своего выгодного предложения Манилову, последний пребывает в сильном недоумении. У него аж выпадает трубка изо рта, он утверждает будто «послышалось странное слово», даже подозревает Чичикова в сумасшествии («не спятил ли» гость). Но стремление угождать подталкивает Манилова к поступку - продать Чичикову «умерших» крестьян. Притом, происходит это на основании того, что у Чичикова «блестящее» образование, которое «видно во всяком … движении» и глубокое выражение лица, характерное только для «слишком умного министра».

Обращают на себя внимание (буквально режут слух) греческие имена у детей Манилова (Фемистоклюс и Алкид). Сейчас тоже некоторые родители стремятся назвать своих детей редкими «экзотическими» именами. Они, как и Манилов, пытаются казаться образованными, умными и начитанными. Но этот факт говорит только о внутренней пустоте и показной напыщенности, за которой ничего не стоит.

До конца разговора читатель надеется, что Манилов, даже несмотря на слащавость и угодничество - не такой уж плохой человек. Но окончательно этот миф развенчивает последнее выражение Манилова в разговоре с Чичиковым о том, что «умершие души - совершенная дрянь». Даже меркантильного Чичикова эти слова приводят в замешательство, и он возражает: «Очень не дрянь!».

Пустые мечтания, слащавая показная вежливость и лесть - увы, все составляющие Манилова.

Н. Садур. «Брат Чичиков». Омский театр драмы.
Режиссер Сергей Стеблюк, художник Игорь Капитанов

«Брат Чичиков» Омской драмы получился захватывающе интересным, зрелищно ярким и волнующим с самого начала до (почти) самого конца. У этого крупноформатного по всем параметрам спектакля ясная и удобная для восприятия пространственно-временная композиция, простая и внятная событийная логика. Замечу, между прочим, что «Брат Чичиков» для меня вторая встреча с режиссурой C. Стеблюка, а познакомился я с ней в великолепном спектакле екатеринбургского театра «Волхонка» «Месяц в деревне». Но там психологически тонкий и теплый мир тургеневской пьесы был воплощен на крошечном пространстве, которое и сценой-то можно назвать весьма условно — лицом к лицу с тремя десятками зрителей. В Омске же Стеблюк работал с совершенно иными масштабами: большой актерский состав и многочисленные зрители подчинились ясному и точному мышлению режиссера, как подчинилась ему и сценография Игоря Капитанова, современная в своем выразительном минимализме (несколько сменяющих друг друга «предметов»: вырастающая, раскрывающаяся у нас на глазах люстра-цветок, подвешенная и покачивающаяся на тросах бричка, разноцветный подвесной потолок, то возвышающийся шатром над персонажами, а то опускающийся и укрывающий их). Столь же точна и «точечная» музыкальная партитура спектакля (Марина Шмотова). Иначе говоря, перед нами случай художественно оправданной, по-настоящему профессиональной технологии.

Но эта в хорошем смысле рациональная и внятная зрителю технология порождает, как и положено в настоящем искусстве, многомерные образные смыслы, не поддающиеся однолинейной трактовке, не сводимые к плоским рациональным формулам, рождающие, буквально по Канту, «повод много думать». И, что не менее важно, технология эта создает и излучает сложную, клубящуюся, наполняющую каждую точку художественного пространства и времени эмоциональную атмосферу, пульсирующее и захватывающее, интригующее и волнующее духовно-душевное напряжение — «нерв» спектакля. Об этом средоточии и тайне художественности «Брата Чичикова» говорить и писать столь же трудно, как о любом конкретном запахе и вкусе, фантоме сознания или непосредственно переживаемом «веществе существования».

…Холодная ночь в виртуальной Италии. Перед чуть приподнятым занавесом мерзнет, тщетно пытаясь укутаться газетами, Чичиков. Ночной, чуть подсвеченный лунноснежными бликами колорит сцены — колорит тайны. Она не только в особом освещении, но и в двух переминающихся, постукивающих друг о друга, чтобы не замерзнуть, но все равно мерзнущих женских ножках в ботиночках. В этой ночи с ее неотвязным холодом и чичиковским дискомфортом и в этих прелестных, грациозно мерзнущих ножках, источающих нетерпеливую женственность и шарм и обещающих — мы уже уверены в этом — красоту и значительность пока невидимой нам их обладательницы, — во всем этом уже колдует искусство, уже живет волнующее предчувствие сюжета, интриги, приключения*.

* На сцене в это время есть еще один молодой человек, названный «Кто-то» — по-видимому, демон героя, в дальнейшем надолго исчезающий за ненадобностью, поскольку демонические функции, среди прочих, берет на себя Незнакомка.

В. Майзингер (Чичиков), М. Кройтор (Незнакомка).
Фото А. Кудрявцева

Затем следует встреча Чичикова с Незнакомкой, ее попытка «соблазнить» Павла Ивановича и его неловкое сопротивление, и их странный союз-сговор. Во всем этом тоже много тревожной неопределенности, интригующей недоговоренности, странно притягивающей тайны. Первая, под гитару и скрипку идущая сцена Чичикова (Владимир Майзингер) и прекрасной таки Незнакомки (Марина Кройтор) имеет ключевое значение для всего спектакля. И не только потому, что в ней рождается замысел (по-современному — проект) «мертвых душ». Отныне Незнакомка всегда будет рядом с Чичиковым, и их дуэт-диалог станет лирическим центром спектакля. Внутренний мир героя — маленького человека с большими амбициями, разрывающегося между Богом и мамоной, между совестью и жаждой благополучия и богатства, между любовью-жалостью к Родине и презрением к ней, наконец, между живым и мертвым, — раскроется перед нами в этом неотвратимом до изнеможения и вместе необходимом для него и желанном диалоге. При этом Чичиков обретет в спектакле физиономическую и поведенческую конкретность и войдет человеком во плоти в другую — «эпическую» ипостась спектакля, станет нашим проводником в мир гоголевских типов, мертвых и живых. Незнакомка же, незримая для всех, кроме Чичикова, останется странным его видением и загадкой для нас: мы, зрители, до конца будем мучиться вопросом, кто же она. И не сумеем найти однозначного ответа. Потому что в замечательном исполнении Марины Кройтор Незнакомка, эта женщина-фантом, реальна и фантастична одновременно, она — и мечта-любовь героя, образ «вечно Женственного», и «беглая душа» — воплощение трагического женского одиночества и неприкаянности, и женщина-вамп, жаждущая крови Чичикова, но она же и alter ego героя, фантастическая ночная материализация его «бессознательного», его алчных земных вожделений и его совести, провокатор-соблазнительница и судья в одном лице, его сила и слабость, благородство и низость, его сокровенное тайное зеркало, то любящее, а то ненавидящее и презирающее того, кто в нем отражается.

В диалогах Чичикова с Незнакомкой современно зазвучит любимая и болезненная гоголевская тема Родины, Руси, и российская жизнь, увиденная вместе с героем, осядет (засядет) в душах и умах наших, слитая-спаянная с горьким, но придающим всему особый смысл (и, кажется, вечным) его вопросом: кто ее, Русь, так обмызгал? И с проходящим через весь спектакль его (и нашим) ощущением Руси: «зябко, зябко насквозь».

Первая сцена с Незнакомкой, таким образом, есть подлинный смысловой исток спектакля Стеблюка. Но в ней же и его художественно-языковой, стилевой «генотип» — матрица авторского способа видеть и строить мир на сцене, играть в него и с ним. В этом мире серьезное и трагическое естественно оборачивается уморительносмешным, карнавальным, фарсовым и обратно, правдоподобное и фантастическое (даже фантасмагорическое) переходят друг в друга, психологизм и лиризм свободно монтируются с причудливыми гиперболами и гротеском. Так, в первой же сцене после надрывно-исповедального Незнакомкиного «тошно мне, спой» и чичиковской — в ответ — попытки прикинуться «итальяно гондольеро» герои вместе лихо затягивают удалую русскую «Маруся, раз-два-три…», которая сменяется плясками итальянского карнавала за чуть приподнятым занавесом. В свою очередь, первым откровениям Чичикова предшествует вполне гротескная деталь: Незнакомка вытаскивает из-за пазухи пребывающего в душевном раздрае Павлуши веревки с дамским бельем, что заведомо комически снижает искреннее чичиковское: «Для супруги будущей и деток стараюсь».

Весь спектакль Стеблюка «прошит» такими игровыми сопряжениями и «амбивалентностями» эстетически полярных начал: они внутри отдельных образов (практически всех, начиная с самого Чичикова), и в парных актерских ансамблях, и в решении коллективных (групповых) сцен. Например, рядом с вполне конкретными, имеющими лицо и имя крестьянами (запоминающимися к тому же великолепным актерским исполнением — «во главе» этой группы я бы поставил отличную работу Владимира Девяткова — мечтающего о Риме и женитьбе рыжего Селифана, чичиковского Санчо Пансы) в спектакле живут неотступно преследующие героя безликие, неразличимо одинаковые «мертвяки» — люди-призраки, люди-символы присваиваемого Чичиковым царства мертвых душ, вносящие в атмосферу спектакля ноту мистического ужаса и, опять же, инфернального холода. В финале они устраивают форменный шабаш в разорванном и помрачающемся сознании милейшего Павла Ивановича — шабаш, знаменующий окончательную победу мертвого над живым и крах, распад личности, добровольно подчинившейся фетишу обогащения.

Но прежде Чичиков, сопровождаемый Незнакомкой и «мертвяками», откроет нам фантасмагорию российской провинциальной жизни, конкретно-исторические черты которой для авторов условны и, в общем, малоинтересны, а по-настоящему сущностна и реальна как раз ее гротесково-безумная ирреальность.

Это парад-алле омской труппы. Тут и о небольших ролях не скажешь: «второго плана». Кифа Мокиевич Юрия Музыченко, плюшкинская Мавра Елизаветы Романенко, женственно-нежный и «философичный» Губернатор Моисея Василиади с вышиванием и прилепившимся к заднему месту стульчиком и губернаторская дочка — бойкая Улинька как всегда фехтовально острой Анны Ходюн, уморительные «трое русских мужиков» Владимира Авраменко, Николая Михалевского и Владимира Пузырникова — все они на сцене лишь несколько кратких мгновений, но каждый образ вполне внутренне и внешне завершен, ярок и сочен. Каждый — полнокровный и самоценный «кусочек» общей карнавально-гротескной стихии спектакля, в каждом по-своему трепещет общая его тема парадоксального русского симбиоза живого и мертвого, богатства и бедности, реальности и фантастики.

А виртуозно солируют, конечно же, «помещики», придающие «призрачной» гоголевской реальности полнокровную плоть и непреложную убедительность земного быта-бытия, а в нем столь же органично и разом отыскивающие и обнажающие реальность невероятную, запредельно-странную, «неможетбытьную». Фантазия режиссера и событийствующих с ним актеров культурна: знает и помнит первоисточник и традицию; проникновенна: за, кажется, сплошной насмешливостью тона — серьезное, пристальное и, как у самого Гоголя, любовно-сочувственное отношение к персонажу, напряженное обдумывание его.

И все же такими мы наших старых знакомцев — гоголевских помещиков — еще не видели. Большую роль здесь играют отвечающие общему режиссерскому решению, во многом неожиданные костюмы Фагили Сельской и пластика Николая Реутова. И вот они, со школьных лет известные каждому и никогда прежде не виданные Манилов, Собакевич, Плюшкин, Ноздрев, Коробочка.

Манилов Олега Теплоухова — безумно похожий на Жака Паганеля маленький рыжий клоун, восторженный и грустный, застенчивый и трепетный, в белом пальто-крылатке, с раскрашенными щеками, с куделями из-под панамки (потом Манилов снимет ее вместе с куделями) и нелепым зонтом. Тонкие душевные свои материи выражает танцем (а восторженная жена его у Юлии Пелевиной так и просто куколка-балеринка в пачке, рюшевых штанишках и чалмочке). У Зощенко — помните? — было: «он не интеллигент, но в очках», Манилов как раз наоборот — в очках и интеллигент. Точней, конечно, пародия на него. К классической, приторной маниловской любезности и любвеобильности, мечтательности Теплоухов неожиданно добавляет внутреннее одиночество, потерянность, глубокий, на всю жизнь, испуг (о мертвых душах — шепотом, признание в любви к Чичикову — зонтиком по земле). И — смиренную покорность хозяйничающей в Маниловке смерти. Милая, тонкая мертвая душа.

Собакевич Сергея Волкова молод, высок, увереннорезок. Блестящие сапоги, черные в белый рисуночек штаны и рубаха, картуз — по-своему (и неожиданно) элегантен. Не традиционный разъевшийся медведь, а подтянутый, успешно хозяйствующий офицер в отставке. К тому же ярый патриот-антизападник. Правда, в отличие от других помещиков, Собакевич пока скорее каркас, контур, который Волкову еще предстоит наполнить особенной жизнью — придумать «историю» своего героя.

Плюшкина играет Евгений Смирнов. И, как всегда у этого выдающегося актера, — ни одного «приспособления», ни малейшего шва или заплатки. Подобно тому, как смирновский Плюшкин внимательнейше и с наслаждением разглядывает мир через цветное стеклышко-осколочек и, почти всего лишившись, с аппетитом вспоминает-смакует детали былой жизни («Сливу я едал…» — это надо слышать), любовно прибирает к рукам то, что еще осталось, — так и сам актер с аппетитом, наслаждением и любовью смакует каждый миг, каждый шаг и жест, каждую реакцию и каждое слово своего несчастного героя. Как этот похожий на бабу, в лохмотьях и обмотках Плюшкин облюбовывает всякую завалящую бутылочку или баночку, как дорожит каждой дырочкой на старом прохудившемся ведре и как любуется через стеклышко бедным своим миром: «Мир-то как играет…»! И, о чудо, происходит единственная для «Брата Чичикова» обратная метаморфоза: бедность становится богатством, мертвое — живым. А мы, в свою очередь, любуемся актером и не хотим, чтобы его роль кончилась. Шедевр, одно слово!

Ноздрев Валерия Алексеева — безумный запорожский казак (и одет соответственно), опьяневший от вечной игры в войну. «Чапаев» с шашкой наголо: подвернись ему под руку ненароком — зарубит и застрелит, не сомневайтесь. И речи соответствующие, безумные. И вдруг в этом бредовом потоке воинских команд и реляций неожиданной и пугающей правдой: «Русь сотряслась, брат Чичиков». А после вроде бы абсурдное, но тоже почему-то правдивое: «Никого на Руси не осталось, хоть заорись». И на минуту становится тоскливо и страшно. Это от хрестоматийного-то пустобреха Ноздрева…

А «под занавес» — неожиданная Коробочка Валерии Прокоп в кружевной ночной рубахе и валенках. С игривостью, кокетливостью, откровенным намеком на неумершую и ждущую «жертвы» сексуальность. И в то же время, как и положено, пугливая, подозрительная, суеверная. По-гоголевски подробная, посюсторонняя, однако и причастная к чему-то иному, по ту сторону… Вот и на кровати Коробочки странно-таинственно колокольчик позвякивает. Или это только нам с Чичиковым кажется?

Тем временем и все вокруг делается каким-то странным. И музыка тоже. И «Бесы» Пушкина звучат. И начинается сон Чичикова или бред его — чертовщина, одним словом. Спектакль идет к финалу, идет, надо сказать, неоправданно долго — в первый и единственный раз проседает, надламывается и утомляет до этого стройная художественная конструкция.

А что же, кстати, Чичиков? Пора и о нем сказать. По-моему, Владимир Майзингер отлично справился с этой трудной (не только духовно, но и физически — весь спектакль на сцене), многоплановой ролью. Чичиков, во-первых, даже чисто внешне нов и свеж: зритель быстро забывает о «классическом», мхатовском Чичикове — чиновнике средних лет с брюшком и бачками. В Омске он молод, романтичен и красив, как Майзингер, а Майзингер, как никогда, энергичен, легок, стремителен, уверен в себе. Во-вторых, у привычного нам театрального Чичикова не было никакой внутренней жизни. Майзингер же, играя, само собой, Чичикова — путешественника, гостя и собеседника, интригана и охотника за мертвыми душами, одновременно играет, и играет сильно, по сути, еще один и гораздо более сложный «спектакль в спектакле»: историю Чичикова, судьбу его сознания, разрываемого противоречиями, мятущегося в холодном ужасе жизни и в ужасе трагического выбора. И если в первом, как уже сказано — эпическом спектакле Майзингер—Чичиков прежде всего корректное и умное зеркало других, то во втором, лирическом спектакле он — и дорога, и почти мистическая скачка по ней, и сводящий с ума холод и ужас российской жизни, и главное — «мильон терзаний» и трагедия ложного выбора, мучительная и безуспешная попытка соединить несовместимое и обрести нравственное самооправдание и внутреннюю гармонию.

…Будучи в Омске, сидели мы как-то вечером с Олегом Семеновичем Лоевским и рылись в памяти, какую бы рекомендовать для постановки одному омскому театру пьесу о том, что происходит сейчас с Россией и русским человеком. Не нашли, конечно, ибо, к сожалению, таких пьес пока никто не написал. Однако уже дома, в Екатеринбурге, я вдруг понял, что, в отличие от нас с Лоевским, Сергею Стеблюку и Омской драме найти такую пьесу удалось.

Н. В. Гоголя. Автор опубликовал ее в 1842 году. Первоначально он планировал трехтомное произведение. В 1842 году свет увидел первый том. Однако второй, практически готовый, уничтожил сам писатель (в черновиках сохранилось несколько глав из него). Третий же даже не был начат, о нем имеются лишь отдельные сведения. Поэтому мы рассмотрим отношение Чичикова к Ноздреву только на основании первого тома произведения. Начнем со знакомства с этими героями.

Кто такие Чичиков и Ноздрев?

Павел Иванович Чичиков - бывший чиновник, а ныне махинатор. Этот коллежский советник в отставке занимался скупкой "мертвых душ" (то есть письменных свидетельств об умерших крестьянах) для того, чтобы заложить их, как живых, получить кредит в банке и приобрести влияние в обществе. Он следит за собой, щегольски одевается. Чичиков даже после пыльной и дальней дороги умудряется выглядеть так, как будто только что побывал у цирюльника и портного.

Ноздрев - это 35-летний молодцеватый "говорун, кутила, лихач". Это третий помещик в произведении, с которым Чичиков решил затеять торг о мертвых душах. Попробуем ответить на вопрос о том, как относился Чичиков к Ноздреву. Для этого следует проследить всю историю их взаимоотношений.

Знакомство Чичикова с Ноздревым

В первой главе произведения происходит их знакомство, во время обеда у прокурора. Затем герои случайно сталкиваются в трактире (четвертая глава). Чичиков едет от Коробочки к Собакевичу. В свою очередь, Ноздрев вместе с Межуевым, своим зятем, возвращается с ярмарки, где проиграл и пропил все, включая экипаж. Помещик сразу же заманивает в свое имение и гоголевского афериста. Ясно, что хотел Чичиков от помещика Ноздрева, почему он согласился поехать с ним, - его интересовали "мертвые души".

Доставив гостей, помещик сразу же принимается показывать хозяйство. Ноздрев начинает с конюшни, затем рассказывает о волчонке, который живет у него и питается только сырым мясом. Затем помещик переходит к пруду. Здесь, по его рассказам, водятся которых вытащить могут только два рыбака вместе. Далее следует показ псарни, где Ноздрев выглядит среди собак как "отец семейства". После этого гости отправляются в поле, где, конечно же, русаков ловят руками. Ясно, что отношение Чичикова к помещику Ноздреву после всего этого хвастовства вряд ли будет положительным. Ведь этот герой весьма проницателен.

Выпивка и ее последствия

Помещик не очень озабочен обедом. Только в 5 часов гости садятся за стол. Он объясняет, что еда - не главное в его жизни. Зато у Ноздрева очень много напитков, причем ему не хватает имеющихся и он выдумывает свои собственные невероятные "составы" (шампаньон и бургуньон вместе, рябиновка, отдающая сивухой, "со вкусом сливок"). При этом помещик щадит себя. Чичиков, заметив это, незаметно выливает и свои рюмки.

Тем не менее, "щадивший" себя хозяин наутро является к нему в одном халате и с трубкой в зубах. Он уверяет, как и следует гусарствующему герою, что у него во рту "эскадрон ночевал". Вовсе неважно, есть похмелье или нет. Важно только то, что порядочный гуляка непременно должен страдать от него. Какое было отношение у Ноздрева к Чичикову? Лучше всего его раскрывает ссора, произошедшая во время торга.

Ссора Чичикова с Ноздревым

Автору важен мотив этого ложного похмелья еще и в другом отношении. Во время торга, произошедшего накануне вечером, Ноздрев крупно поссорился с Чичиковым. Дело в том, что тот отказался сыграть в карты на "мертвые души", а также купить жеребца настоящих "арабских кровей", а души получить "в придачу". Отношение Ноздрева к предложению Чичикова, таким образом, требует оправдания. Однако вечернюю задиристость помещика нельзя списать на алкоголь, так же как и объяснить утреннее миролюбие забвением сделанного в пьяном угаре. Ноздрев в своих поступках руководствуется только одним душевным качеством: граничащей с беспамятством безудержностью.

Игра в шашки на души

Помещик не планирует, не задумывает ничего, он просто не знает ни в чем меры. Чичиков, согласившись (весьма опрометчиво) сыграть в шашки на души (так как шашки краплеными не бывают), чуть не становится жертвой разгула Ноздрева. Поставленные на кон души оцениваются в 100 рублей. Помещик сдвигает рукавом по 3 шашки сразу и таким образом проводит одну из них в дамки. Чичикову не остается ничего другого, как смешать фигуры.

Игра на души подчеркивает сущность обоих героев, а не просто раскрывает то, как относился Чичиков к помещику Ноздреву. Последний просит за души 100 рублей, а Чичиков хочет сбить цену до 50. Отношение Ноздрева к предложению Чичикова следующее: он просит включить в эту же сумму или какого-нибудь щенка. Этот помещик, будучи неисправимым игроком, играет вовсе не ради выигрыша - ему интересен сам процесс. Ноздрева раздражает и злит проигрыш. Финал игры предсказуем и привычен - это переходящий в драку конфликт.

Бегство Чичикова

Чичиков в то же время думает в первую очередь не о физической боли, а о том, что дворовые люди станут свидетелями этой неприятной сцены. А ведь репутацию следует поддерживать всевозможными средствами. Герой разрешает конфликт, угрожающий его имиджу, привычным способом - спасается бегством. Впоследствии, когда всему городу становится известно о покупке "мертвых душ", он поступает так же. Отношение Чичикова к Ноздреву, их шулерская сделка - пародия на предпринимательскую деятельность. Она дополняет характеристику обоих персонажей, демонстрируя пошлость и низость господ "средней руки".

Кажется, что расправа над Чичиковым неминуема. Помещик кричит в азарте: "Бейте его!" Гостя спасает только появление капитан-исправника, грозного человека с огромными усами.

Сцена на балу у губернатора и визит Ноздрева

Чичиков надеется на то, что он больше не увидит Ноздрева. Однако этим героям предстоит встретиться еще дважды. Одна из встреч происходит на балу у губернатора (восьмая глава). В этой сцене покупатель "мертвых душ" едва ли не был погублен. Ноздрев, неожиданно с ним столкнувшись, кричит во весь голос, что это "херсонский помещик", который "торгует мертвыми душами". Это порождает множество невероятных слухов. Когда, окончательно запутавшись в различных версиях, чиновники города NN призывают Ноздрева, он, ничуть не смущаясь разноречивости всех этих мнений, подтверждает их все (девятая глава). Чичиков якобы накупил мертвых душ стоимостью в несколько тысяч, он фальшивомонетчик и шпион, пытался увезти дочку губернатора, а венчать молодых должен был за 75 рублей поп Сидор. Ноздрев подтверждает даже, что Чичиков - Наполеон.

В десятой главе помещик сам же сообщает об этих слухах Чичикову, которому наносит визит без приглашения. Ноздрев, вновь забыв о своей обиде, предлагает ему помощь в "увозе" дочки губернатора, причем всего лишь за 3000 руб.

Внутренний мир Ноздрева

Этот помещик, как и другие герои поэмы Гоголя, как будто переносит очертания собственной души на очертания быта. У него дома все устроено бестолково. Деревянные козлы стоят посередине столовой, в кабинете нет бумаг и книг, на стене висят якобы турецкие кинжалы (Чичиков видит на одном из них имя мастера - Савелий Сибиряков). Ноздрев именует органом свою любимую шарманку.

Гоголь сравнивает развращенную и расстроенную душу помещика с этой испорченной шарманкой, которая играла не без приятности, однако в середине что-то пошло не так, поскольку мазурка завершалась песней "Мальбруг в поход поехал", которая, в свою очередь, заканчивалась каким-то знакомым вальсом. Уже помещик давно перестал ее вертеть, но в этой шарманке был одна бойкая дудка, которая никак не желала угомониться, и долго еще свистела одна. Конечно, в покалеченных душах героев Гоголя весьма примечательны эти "Божьи дудки", свистящие иногда сами по себе и сбивающие с толку хорошо продуманные, безукоризненно и логично спланированные аферы.

Как раскрывает себя Чичиков во взаимоотношениях с Ноздревым

Отношение Чичикова к Ноздреву раскрывает внутренний мир гоголевского афериста. Убегая от помещика, который делает очередную "историю", охотник за "мертвыми душами" не может взять в толк, для чего он отправился в усадьбу, зачем доверился ему, "как ребенок, как дурак". Однако он не случайно прельстился этим помещиком: по своей природе тот ведь тоже авантюрист, который для достижения корыстных целей без зазрения совести может переступить через все нравственные законы. Заканчивая раскрывать тему "Отношение Чичикова к Ноздреву", отметим, что приврать, обмануть да еще и пустить слезу при этом первый способен не меньше, чем второй.

Достаточно долго работает над своей поэмой « ». За свои годы жизни он вдоволь насмотрелся на окружающую его обстановку в обществе, на чиновничий беспредел. Поэтому, в его голове, после подсказки А.С. Пушкина, зарождает мысль о создании такого увлекательно сюжета. К тому же, он был достаточно реальным. Ведь в те времена, можно было совершенно спокойно нажиться и заработать на покупке мертвых душ.

И так, главный герой – Чичиков Павел Иванович, совершает объезд главных поместий города NN и знакомится с их хозяевами.

Первое знакомство происходит с помещиком Маниловым. Усадьба этого героя выглядит серой и скучной. Помещик знакомится и встречает своего гостя с улыбкой и выражает такие эмоции и в дальнейшем разговоре. Это немного скрашивает первое впечатление Павла Ивановича.

Их разговор за обеденным столом и после трапезы был достаточно пустым. Герои беседовали о губернаторе, о вице–губернаторе, говорили про их персоны достаточно лестные и далеко не правдивые слова. Сладко-приторные фразы Манилов выражает и в отношении Чичикова.

Такой пустой разговор ярко характеризует персону помещика. Главный герой, используя свою смекалку и хитрость, подстраивается под мягкий типаж Манилова и ведет с ним такие же задушевные беседы.

Серьезный разговор о покупке мертвых душ происходит уже в кабинете у помещика. Резкий вопрос Манилова о чрезмерной заинтересованности Чичикова в мертвых душах, привел в ступор обоих мужчин. от неожиданности услышанного предложения даже выронил трубку. После нескольких минут недоумения, Павел Иванович берет себя в руки и продолжает лестный разговор в стиле Манилова. Он объясняет всю поверхностную суть задуманного, неоднократно говорит о том, что все делается в рамках закона. Только лишь из уст Чичикова прозвучали фразы о законности сделки, Манилов сразу же согласился на нее. Ведь, по сути, души умерших крестьян казались ему некой дрянью, и не более.

После согласия помещика, не закончил играть свою роль. Он эмоционально выразил благодарность Манилову, он пустил слезу, чем до глубины тронул мнительного помещика.

Вот так и прошла первая успешная сделка Павла Ивановича. Удача ее проведения напрямую зависит от напористого характера Чичикова и от мнительного образа Манилова. Именно этот помещик становится первым в цепочке, по которой будет следовать главный герой. Таких персон, как Манилов, Павел Иванович больше не встретит в городе NN и его округах.

Приступая к работе над поэмой «Мертвые души», Гоголь ставил перед собой цель «показать хотя с одного боку всю Русь». Поэма построена на основе сюжета о похождениях Чичикова - чиновника, скупающего «мертвые души». Такая композиция позволила автору рассказать о разных помещиках и их деревнях, которые посещает Чичиков с целью совершить свою сделку. По словам Гоголя, перед нами следуют герои, «один пошлее другого». С каждым из помещиков мы знакомимся только в течение того времени (как правило, не более одного дня), которое проводит с ним Чичиков. Но Гоголь избирает такой способ изображения, основанный на сочетании типичных черт с индивидуальными особенностями, который позволяет составить представление не только об одном из персонажей, но и о целом слое российских помещиков, воплощенном в данном герое.

Очень важная роль отводится при этом Чичикову. Авантюрист-мошенник для достижения своей цели - покупки «мертвых душ» - не может ограничиваться поверхностным взглядом на людей: ему надо знать все тонкости психологического облика того помещика, с которым предстоит заключить весьма странную сделку. Ведь дать на нее согласие помещик может только в том случае, если Чичикову удастся уговорить его, нажав на нужные рычаги. В каждом случае они будут разными, поскольку различны люди, с которыми Чичикову приходится иметь дело. И в каждой главе сам Чичиков несколько меняется, стараясь чем-то походить на данного помещика: по манере поведения, речи, высказываемым представлениям. Это верный способ расположить к себе человека, заставить пойти его не только на странную, но, по сути, преступную сделку, а значит, стать соучастником преступления. Вот почему так старается Чичиков скрыть свои истинные мотивы, предоставив каждому из помещиков в качестве объяснения причин своего интереса к «мертвым душам» то, что именно этому человеку может быть понятнее всего.

Таким образом, Чичиков в поэме не просто аферист, его роль важнее: он необходим автору как мощный инструмент для того, чтобы испытать других персонажей, показать их скрытую от посторонних глаз сущность, раскрыть их главные черты. Именно это мы видим в главе 2, посвященной посещению Чичиковым деревни Манилова. В основе изображения всех помещиков - один и тот же микросюжет. Его «пружина» - действия Чичикова, покупателя «мертвых душ». Непременными участниками каждого из пяти таких микросюжетов являются два персонажа: Чичиков и помещик, к которому он приезжает, в данном случае это Чичиков и Манилов.

В каждой из пяти глав, посвященных помещикам, автор строит рассказ как последовательную смену эпизодов: въезд в усадьбу, встреча, угощение, предложение Чичикова продать ему «мертвые души», отъезд. Это не обычные сюжетные эпизоды: не сами события представляют интерес для автора, а возможность показать тот предметный мир, окружающий помещиков, в котором наиболее полно отражается личность каждого из них; не только дать сведения о содержании разговора Чичикова и помещика, а показать в манере общения каждого из героев то, что несет в себе черты как типические, так и индивидуальные.

Сцена купли-продажи «мертвых душ», которую я буду анализировать, в главах о каждом из помещиков занимает центральное место. До нее читатель уже может вместе с Чичиковым составить определенное представление о том помещике, с которым ведет беседу мошенник. Именно на основе этого впечатления Чичиков и строит разговор о «мертвых душах». А потому успех его целиком зависит о того, насколько верно и полно ему, а значит, и читателям, удалось понять этот человеческий тип с его индивидуальными особенностями.

Что же нам удается узнать о Манилове до того, как Чичиков приступает к самому для него главному - беседе о «мертвых душах»?

Глава о Манилове начинается с описания его усадьбы. Пейзаж выдержан в серо-голубых тонах и все, даже серый денек, когда Чичиков посещает Манилова, настраивает нас на встречу с очень скучным - «серым» - человеком: «деревня Манилова немногих могла заманить». О самом Манилове Гоголь пишет так: «Он был человек так себе, ни то ни се; ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Здесь использован целый ряд фразеологизмов, как бы нанизанных друг на друга, которые все вместе позволяют нам сделать вывод о том, насколько в действительности пуст внутренний мир Манилова, лишенного, как говорит автор, какого-то внутреннего «задора».

Об этом же свидетельствует и портрет помещика. Манилов поначалу кажется приятнейшим человеком: любезным, гостеприимным и в меру бескорыстным. «Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами». Но автор не зря замечает, что в «приятность» Манилова «чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства». Такая слащавость проскальзывает и в его семейных отношениях с женой и детьми. Недаром чуткий Чичиков сразу, настроившись на волну Манилова, начинает восхищаться его миловидной женой и вполне заурядными детьми, «отчасти греческие» имена которых явно выдают претензию отца и его постоянное стремление «работать на зрителя».

Это же проявляется и во всем остальном. Так, претензия Манилова на изящность и просвещенность и полная ее несостоятельность показана через детали интерьера его комнаты. Здесь стоит прекрасная мебель - и тут же два недоделанных кресла, обтянутых рогожей; щегольской подсвечник - а рядом «какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале». Всем читателям «Мертвых душ», конечно же, памятна и книжка в кабинете Манилова, «заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он читал уже два года».

Знаменитая вежливость Манилова оказывается тоже только пустой формой без содержания: ведь это качество, которое должно облегчать и делать приятным общение людей, у Манилова перерастает в свою противоположность. Чего только стоит сцена, когда Чичиков несколько минут вынужден стоять перед дверями в гостиную, поскольку он стремится перещеголять хозяина в вежливом обхождении, пропуская вперед, а в результате они оба «вошли в дверь боком и несколько притиснули друг друга». Так в частном случае реализуется авторское замечание о том, что в первую минуту о Манилове можно только сказать: «Какой приятный и добрый человек!», затем уже «ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое!» - и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную».

Зато сам Манилов считает себя человеком культурным, образованным, хорошо воспитанным. Таким представляется ему не только Чичиков, явно всеми силами старающийся угодить вкусам хозяина, но и все окружающие люди. Это очень хорошо видно из разговора с Чичиковым о городских чиновниках. Оба они наперебой расхваливают их, называя всех прекрасными, «милыми», «прелюбезными» людьми, нисколько не заботясь о том, соответствует ли это истине. Для Чичикова - это хитрый ход, помогающий расположить к себе Манилова (в главе о Собакевиче он тем же чиновникам будет давать весьма нелестные характеристики, потакая вкусу хозяина). Манилов же вообще представляет отношения между людьми в духе идиллических пасторалей. Ведь жизнь в его восприятии - полная, совершенная гармония. Вот на этом-то и хочет «сыграть» Чичиков, собираясь заключить с Маниловым свою странную сделку.

Но есть и другие козыри в его колоде, позволяющие с легкостью «обыграть» прекраснодушного помещика. Манилов не просто живет в иллюзорном мире: сам процесс фантазирования доставляет ему истинное удовольствие. Отсюда и его любовь к красивой фразе и вообще к любому роду позирования - именно так, как показано в сцене купли-продажи «мертвых душ», он и реагирует на предложение Чичикова. Но самое главное то, что кроме пустых мечтаний Манилов ничем заниматься просто не может - ведь нельзя же, в самом деле, считать, что выбивание трубки и выстраивание «красивыми рядками» грудок пепла и есть достойное занятие просвещенного помещика. Он является сентиментальным фантазером, совершенно не способным при этом к действию. Недаром его фамилия стала нарицательным словом, выражающим соответствующее понятие, - «маниловщина».

Праздность и безделье вошли в плоть и кровь этого героя и стали неотъемлемой частью его натуры. Сентиментально-идиллические представления о мире, мечты, в которые он погружен большую часть своего времени, приводят к тому, что хозяйство его идет «как-то само собой», без особого с его стороны участия, и постепенно разваливается. Всем в имении заправляет мошенник-приказчик, а хозяин даже не знает, сколько у него умерло крестьян со времени последней переписи. Для ответа на этот вопрос Чичикова хозяину имения приходится обратиться к приказчику, но выясняется, что умерших много, но «их никто не считал». И только по настоятельной просьбе Чичикова приказчику дается распоряжение их перечесть и составить «подробный реестрик».

Но дальнейший ход приятной беседы повергает Манилова в полное изумление. На вполне закономерный вопрос, зачем посторонний человек так интересуется делами его имения, Манилов получает шокирующий ответ: Чичиков готов купить крестьян, но «не то чтобы совершенно крестьян», а мертвых! Надо признать, что не только такого непрактичного человека, как Манилова, но и любого другого подобное предложение может обескуражить. Впрочем, Чичиков, справившись с волнением, тут же уточняет:

«Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые».

Это уточнение уже о многом позволяет догадаться. Собакевичу, например, и вовсе не потребовалось никаких объяснений - он сразу схватил суть противозаконной сделки. Но Манилову, ничего не понимающему и в обычных для помещика делах, это ни о чем не говорит, а изумление его переходит все границы:

«Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол и как разинул рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут».

Чичиков выдерживает паузу и начинает наступление. Расчет его точен: хорошо уже поняв, с кем он имеет дело, мошенник знает, что Манилов не допустит, чтобы кто-то подумал, будто он, просвещенный, образованный помещик, не способен уловить суть разговора. Убедившись, что перед ним не сумасшедший, а все тот же «блестяще образованный» человек, каким он почитает Чичикова, хозяин дома хочет «не упасть лицом в грязь», как говориться. Но что же можно ответить на такое действительно сумасшедшее предложение?

«Манилов совершенно растерялся. Он чувствовал, что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос - черт его знает». В конце концов он остается «в своем репертуаре»: «Не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?» - спрашивает он, проявляя показной интерес к государственным делам. Впрочем, надо сказать, что он вообще единственный из помещиков, который в разговоре с Чичиковым о «мертвых душах» вспоминает о законе и интересах страны. Правда, в его устах эти рассуждения принимают нелепый характер, тем более, что, услышав ответ Чичикова: «О! помилуйте, ничуть», - Манилов совершенно успокаивается.

Но хитрый расчет Чичикова, основанный на тонком понимании внутренних импульсов поступков собеседника, даже превзошел все ожидания. Манилов, считающий, что единственной формой человеческой связи является чуткая, нежная дружба и сердечная привязанность, не может упустить возможность проявить великодушие и бескорыстие по отношению к новому другу Чичикову. Он готов не продать, а подарить ему столь необычный, но почему-то нужный другу «предмет».

Такой поворот событий даже для Чичикова оказался неожиданным, и первый раз в течение всей сцены он чуть приоткрыл свое истинное лицо:

«Как он ни был степенен и рассудителен, но тут чуть не произвел даже скачок по образцу козла, что, как известно, производится только в самых сильных порывах радости».

Даже Манилов заметил этот порыв и «посмотрел на него в некотором недоумении». Но Чичиков, тут же спохватываясь, вновь все берет в свои руки: надо всего-навсего выразить как следует свою признательность и благодарность, и хозяин уже «весь смешался, покраснел», в свою очередь уверяя, что «хотел бы доказать чем-нибудь сердечное влечение, магнетизм души». Но тут в длинный ряд любезностей врывается диссонирующая нота: оказывается, для него «умершие души в некотором роде совершенная дрянь».

Недаром Гоголь, человек глубоко и искренне верующий, вкладывает в уста Манилова эту кощунственную фразу. Ведь в лице Манилова мы видим пародию на просвещенного русского помещика, в сознании которого опошляются явления культуры и общечеловеческие ценности. Некоторая внешняя привлекательность его по сравнению с другими помещиками - лишь видимость, мираж. В душе он так же мертв, как и они.

«Очень не дрянь», - живо парирует Чичиков, нисколько не смущающийся тем, что собирается нажиться на смерти людей, человеческих бедах и страданиях. Более того, он уже готов расписывать свои беды и страдания, которые якобы претерпел за то, «что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!» Ну, тут и Чичикова явно занесло, почти как Манилова. О том, за что он действительно испытал «преследования» и как помогал другим, читатель узнает только в последней главе, но уж о совести ему, организатору этой аморальной аферы, говорить явно не пристало.

Но все это нисколько не волнует Манилова. Проводив Чичикова, он вновь предается своему любимому и единственному «делу»: размышлению о «благополучии дружеской жизни», о том, как «хорошо было бы жить с другом на берегу какой-нибудь реки». Мечты уносят его все далее и далее от реальной действительности, где свободно разгуливает по России мошенник, который, пользуясь доверчивостью и неразборчивостью в людях, отсутствием желания и способности заниматься делами таких людей, как Манилов, готов обмануть не только их, но и «надуть» государственную казну.

Вся сцена выглядит очень комичной, но это «смех сквозь слезы». Недаром Гоголь сравнивает Манилова со слишком умным министром:

«…Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего и в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела».

Здесь авторская ирония вторгается в запретную сферу - высшие эшелоны власти. Это могло означать лишь то, что иной министр - олицетворение высшей государственной власти - не так уж и отличается от Манилова и что «маниловщина» - типичное свойство этого мира. Страшно, если разоряющееся под властью нерадивых помещиков сельское хозяйство, основу экономики России ХIХ века, могут захватить такие нечистые на руку, аморальные дельцы новой эпохи, как «подлец-приобретатель» Чичиков. Но еще хуже, если при попустительстве власти, волнующейся только о внешней форме, о своем реноме, вся власть в стране перейдет к людям, подобным Чичикову. И это грозное предупреждение Гоголь адресует не только своим современникам, но и нам, людям ХХI века. Будем же внимательны к слову писателя и постараемся, не впадая в маниловщину, вовремя заметить и убрать подальше от дел наших сегодняшних чичиковых.

Непознанное