|
В 1926 году органы ОГПУ изъяли у Михаила Булгакова дневник, красноречиво озаглавленный им "Под пятой" . Больше писатель не решался обращаться к столь личностной форме изложения своих мыслей и переживаний, но мужественно продолжал спор творца с властью: его письма к Сталину, правительству СССР, Ягоде, Рыкову, Луначарскому, Горькому, родным, друзьям развили и углубили многие мысли его дневника. С 1933 года и до самой смерти писателядневник, по его настоянию и часто под его диктовку, вела Елена Булгакова - верный друг и жена Мастера, прообраз Маргариты в знаменитом романе. Дневники и письма Булгаковых составили летопись жизни классика литературы ХХ столетия. Составление, предисловие, комментарии: В. И. Лосева Издательство: "ПРОЗАиК" (2012) Булгакова, Елена СергеевнаЕле́на Серге́евна Булга́кова (урождённая Нюренберг , в первом браке Неёлова , по второму мужу Шиловская ; - ) - третья жена русского советского писателя и драматурга , хранительница его литературного наследия. Основной в романе « ». Родная сестра (1891-1948), сотрудницы , личного секретаря . БиографияЮностьНесмотря на блестящее положение жены крупного советского военачальника, Елена Сергеевна не была удовлетворена своей жизнью. В в письме сестре Ольге она признавалась: «Иногда на меня находит такое настроение, что я не знаю, что со мной делается, я чувствую, что такая тихая семейная жизнь совсем не по мне. Ничего меня дома не интересует, мне хочется жизни, я не знаю, куда мне бежать, но очень хочется (…). Во мне просыпается моё прежнее „я“ с любовью к жизни, к шуму, к людям, к встречам. (…) Я остаюсь одна со своими мыслями, выдумками, фантазиями, неистраченными силами. И я или (в плохом настроении) сажусь на диван и думаю, думаю без конца, или - когда солнце светит на улице и в моей душе - брожу одна по улицам». Мастер
В 1940 году забрала с кладбища камень «голгофа», лежавший на могиле и оставшийся здесь после перезахоронения Гоголя на . Этот камень она установила на могиле мужа на том же Новодевичьем кладбище. Елена Сергеевна умерла на 77-м году жизни, пережив всех троих своих мужей и старшего сына Евгения. Похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с мужем под гоголевской «голгофой». «Несмотря на всё, несмотря на то, что бывали моменты чёрные, - писала Елена Сергеевна в -е годы, - совершенно страшные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, если вы мне скажете, что у нас, у меня была трагическая жизнь, я вам отвечу: нет! Ни одной секунды. Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбрать, самая счастливая. Счастливее женщины, какой я тогда была, не было…». Составленный Е. С. Булгаковой в вместе с сборник «Воспоминания о Михаиле Булгакове» увидел свет уже после смерти обоих авторов в издательстве «Советский писатель» в 1988 году Категории:
|
“ПОД ПЯТОЙ”, дневник Булгакова, имеющий подзаголовок “Мой дневник 1923 года” (фактически записи в дневнике продолжались с 24 мая 1923 г. по 13 декабря 1925 г.). При жизни Булгакова Под п. не публиковался. Впервые: Театр, М., 1990, № 2. Во время обыска, проведенного 7 мая 1926 г. на квартире Булгакова (Обухов пер., 9), сотрудниками ОГПУ была изъята рукопись Под п., а также рукопись и машинопись повести “Собачье сердце”. Картина этого обыска запечатлена в воспоминаниях второй жены писателя Л. Е. Белозерской: “В один прекрасный вечер”, – так начинаются все рассказы, – в один прекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было) и на мой вопрос “кто там?” бодрый голос арендатора ответил: “Это я, гостей к вам привел!”
На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек – следователь Славкин и его помощник с обыском. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то примет он приход “гостей”, и попросила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен прийти.
Все прошли в комнату и сели. Арендатор, развалясь в кресле, в центре. Личность его была примечательная, на язык несдержанная, особенно после рюмки-другой... Молчание. Но длилось, оно, к сожалению, недолго.
– А вы не слышали анекдота, – начал арендатор...
(“Пронеси, господи!” – подумала я.)
– Стоит еврей на Лубянской площади, а прохожий его спрашивает: “Не знаете ли вы, где тут Госстрах?”
– Госстрах не знаю, а госужас вот... (В анекдоте обыгран тот факт, что ОГПУ, как и его нынешняя наследница ФСБ, помещается в здании бывшего страхового общества “Россия” на Лубянской площади. – Б. С.).
Раскатисто смеется сам рассказчик. Я бледно улыбаюсь. Славкин и его помощник безмолвствуют. Опять молчание – и вдруг знакомый стук.
Я бросилась открывать и сказала шепотом М. А.:
– Ты не волнуйся. Мака, у нас обыск. Но он держался молодцом (дергаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. “Пенсне” стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.
И тут случилось неожиданное. М. А. сказал:
– Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. (Кресла были куплены мной на складе бесхозной мебели по 3 р. 50 коп. за штуку.)
И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный.
Под утро зевающий арендатор спросил:
– А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?
Ему никто не ответил... Найдя на полке “Собачье сердце” и дневниковые записи, “гости’” тотчас же уехали.
По настоянию Горького, приблизительно через два года “Собачье сердце” было возвращено автору...”
Обыск у Булгакова был проведен из-за начавшейся по принятому в конце апреля 1926 г. решению Политбюро кампании против сменовеховцев. В те же дни был арестован и на три года выслан за границу редактор сменовеховского журнала “Россия” И. Г. Лежнев (Альтшулер) (1891-1955), опубликовавший “Белую гвардию”, а сам журнал был закрыт. Булгаков неоднократно пытался вызволить арестованные рукописи. 24 июня 1926 г. он обратился с прошением к председателю Совнаркома А. И. Рыкову (1881-1938) с просьбой вернуть изъятые во время обыска 7 мая 1926 г. два экземпляра повести “Собачье сердце” и три тетради рукописи “Мой дневник”. 6 июля 1928 г. Булгаков выдал супруге Максима Горького (Алексея Максимовича Пешкова) (1868-1936) Екатерине Павловне Пешковой (1878-1965) доверенность на получение рукописей из ОГПУ, которые ему обещали вернуть, затем обращался с повторными просьбами об этом к заместителю председателя ОГПУ Г. Г. Ягоде (1891-1938), а позднее в том же месяце писал Горькому: “В 1926 году, в день генеральной репетиции “Дней Турбиных”, я был в сопровождении агента ОПТУ отправлен в ОГПУ, где подвергся допросу. Несколькими месяцами раньше представителями ОГПУ у меня был произведен обыск, причем отобраны были у меня “Мой дневник” в трех тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей “Собачье сердце”... Я подавал много раз прошения о возвращении мне рукописей из ГПУ и получал отказы или не получал ответа на заявления”.
Судя по воспоминаниям Л. Е. Белозерской, Под п. был возвращен Булгакову во второй половине 1929 г. Неизвестный осведомитель ОГПУ 3 марта 1930 г. информировал: “Мих. Булгаков рассказывал о своих неудачах... Он обратился с письмом к Рыкову, прося о загр. паспорте; ответа не последовало, но – “воротили дневники” (в кавычках здесь – подлинные булгаковские слова. – Б. С.)”. По свидетельству третьей жены писателя Е. С. Булгаковой, после получения дневника обратно Булгаков его уничтожил. Однако с рукописи в ОГПУ перед возвращением ее автору сняли машинописную и фотографическую копии, которые в 1989-1993 гг. были обнародованы органами государственной безопасности. 1 сентября 1933 г., начиная вести свой дневник, Е. С. Булгакова записала: “Сегодня первая годовщина нашей встречи с М. А. после разлуки (последовавшей в феврале 1931 г. по настоянию ее второго мужа Е. А. Шиловского (1889-1952). – Б. С.). Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того, как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, – дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран”.
Характерно, что в переписке Булгаков всегда называл рукопись своего Под п. “Мой дневник”, хотя в фотокопии отчетливо видно, что это – подзаголовок, а основное название – “Под пятой”. Однако это последнее несло несомненный политический оттенок и было неудобно для цитирования в письмах Горькому и Ягоде.
В булгаковском архиве сохранились вырезки из его дневниковых записей 1922 г. Первая из сохранившихся записей от 25 января начинается словами: “Забросил я дневник”, из чего можно заключить, что он был начат ранее, скорее всего, сразу после приезда Булгакова в Москву в сентябре 1921 г. В недатированном заявлении Г. Г. Ягоде, оставшемся в копии в булгаковском архиве, писатель говорит о дневниках, “содержащих крайне ценное лично для меня отражение моего настроения в прошедшие годы (1921-1925)”, что также подтверждает, что начаты они были в 1921 г. Вместе с тем, раз в архивах госбезопасности сохранились копии дневника только за 1923-1925 гг. и именно эта часть была озаглавлена “Под пятой”, логично предположить, что лишь Под п. как некое законченное произведение был изъят ОГПУ, а тетрадь с записями 1921-1922 гг. сохранилась у Булгакова, и впоследствии, после возвращения Под п., он уничтожил все свои дневниковые записи, оставив только небольшие фрагменты на память и как доказательство, что дневник существовал. Из этих сохранившихся записей наиболее красноречива та, что сделана 9 февраля 1922 г.: “Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой (Т. Н. Лаппа. – Б. С.) голодаем”. Скорее всего, записи 1921-1922 гг. еще не рассматривались как литературные заготовки, а лишь отражали тяжелую борьбу за существование. Только со стабилизацией своего материального положения в качестве постоянного фельетониста “Гудка” и “Накануне” Булгаков начал Под п. как некое литературное произведение (об этом говорит наличие заглавия), в силу предельной откровенности предназначенное, очевидно, лишь для посмертной публикации (нецензурность Под п. для условий 20-х годов сомнений не вызывает). В дневнике писатель сформулировал свое отношение к политическому течению сменовеховства, с которым были связаны берлинская газета “Накануне” и московский журнал “Россия”. В этих органах Булгаков публиковался. Сменовеховство ведет свою историю со сборника “Смена вех”, вышедшего в Праге в июле 1921 г. Его авторы – видные деятели эмиграции – Ю. В. Ключников (1886-1938), Ю. Н. Потехин (1890-1938), А. В. Бобрищев-Пушкин (1875-1938?) и др. Идейный вождь сменовеховства бывший министр в правительстве Колчака Н. В. Устрялов (1890-1938) провозглашал путь “эволюции умов и сердец”, необходимость признания эмиграцией советской власти и совместной работы с ней, в расчете, что большевики будут эволюционировать в сторону возрождения русского национального государства на цивилизованных началах. Один из вождей большевиков Л. Д. Троцкий сразу по выходу “Смены вех” так оценил значение сборника: “Люди, которые давали министров Колчаку, поняли, что Красная Армия не есть выдумка эмигрантов, что это не разбойничья банда, – она является национальным выражением русского народа в настоящем фазисе развития. Они абсолютно правы... Наше несчастие, что страна безграмотная, и, конечно, годы и годы понадобятся, пока исчезнет безграмотность и русский трудовой человек приобщится к культуре”. Сменовеховцы хотели видеть в нэпе признаки желательной для них эволюции. Однако на самом деле нэп для большевиков был не более чем тактическим маневром, а после устранения Троцкого от реальных рычагов власти (этот процесс писатель точно фиксировал в Под п.) никто всерьез дела со сменовеховцами иметь не собирался. Булгаков, в отличие от них, в термидорианское перерождение советской власти не веривший (статья Н. В. Устрялова в “Смене вех” так и называлась “Путь термидора”), о сменовеховстве и сменовеховцах в Под п. отзывался крайне нелестно. Свое неверие в благотворную эволюцию большевизма он выразил в сатирических повестях “Роковые яйца” и “Собачье сердце”. В дневниковой записи 26 октября 1923 г. Булгаков на личном опыте утверждал: “Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг “Накануне”. Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь “Накануне”, никогда б не увидали света ни “Записки на манжетах”, ни многое другое, в чем я могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем.
Я, к сожалению, не герой”. (Автор Под п. еще не знал, что с 1929 г. ему придется оказаться точно в таком положении). А 23 декабря 1924 г. писатель очень верно предрек судьбу сменовеховцев: “Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василевский (И. М. Василевский (Не-Буква) (1882-1938), известный журналист-сменовеховец, первый муж второй жены Булгакова Л. Е. Белозерской. – Б. С.) одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей (речь идет о лидере кадетов П. Н. Милюкове (1859-1943), в эмиграции редактировавшем газету “Последние новости”. – Б. С.) и Пасмаников (либеральный журналист Д. С. Пасманик (1869-1936) был сотрудником Милюкова. – Б. С.), сидящих в Париже, что они все еще доигрывают первую, в то время как логическое следствие: за первой партией идет совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации – Бобрищев погибнет”. Особенно возмущало Булгакова то, что “сменил вехи” такой крайне правый публицист, как А. В. Бобрищев-Пушкин, выпустивший сразу под двумя псевдонимами, П. Арский и Ал. Дмитриев, в серии “Вожди и деятели революции” книгу о М. М. Володарском (Гольдштейне) (1891-1918), петроградском комиссаре по делам печати, агитации и пропаганды, убитом террористом и канонизированном большевиками: “Но все-таки поймите. Старый, убежденный погромщик, антисемит pur sang(чистокровный (фр.) – Б. С.) пишет хвалебную книгу о Володарском, называя его “защитником свободы печати”. Немеет человеческий ум”. В “Смене вех” Бобрищев-Пушкин утверждал: “Советская власть при всех ее дефектах – максимум власти, могущей быть в России, пережившей кризис революции. Другой власти быть не может – никто ни с чем не справится, все перегрызутся”. В большевиках он увидел ту твердую власть, за которую ратовал до 1917 г. Булгаков же насчет возможностей сохранения свободы и даже самой жизни при такой твердой коммунистической власти не обольщался и относительно будущей судьба сменовеховцев оказался провидцем: в 1937-1938 гг. Н. В. Устрялов, И. М. Василевский, А. В. Бобрищев-Пушкин и др. были репрессированы и погибли. “Веселые берлинские бляди”, как назвал сменовеховцев Булгаков в Под п. в записи от 3 января 1925 г., веселились недолго и кончили очень плохо. Невольными жертвами борьбы с ними стали и сам автор Под п., на долгие годы получивший небезопасный ярлык “сменовеховца”, и его дневник, угодивший в руки ОГПУ.
В Под п. проявился свойственный Булгакову бытовой антисемитизм. Он всячески подчеркивает еврейскую национальность несимпатичных ему людей, вроде издателя “Белой гвардии” З. Л. Каганского или некоторых руководителей “Накануне”. Возможно, подобное отношение к евреям укрепилось у него еще в семье. Так, А. И. Булгаков, отец писателя, в статье “Современное франкмасонство” (1903) с тревогой отмечал, что “в настоящее время ряды франкмасонских лож наполняются евреями” и “понятное дело, что от таких лож нельзя ожидать ничего доброго для христианства”. В Под п., например в записи в ночь с 20 на 21 декабря 1924 г., осуждаемые писателем действия французского премьера Эдуарда Эррио (1872-1957), который “этих большевиков допустил в Париж”, объясняются его мнимо-еврейским происхождением: “У меня нет никаких сомнений, что он еврей. Люба (Л. Е. Белозерская. – Б. С.) мне это подтвердила, сказав, что она разговаривала с людьми, лично знающими Эррио. Тогда все понятно”. А отзываясь о публике, посещающей “Никитинские субботники”, организованные создателем одноименного издательства литературоведом Е. Ф. Никитиной (1893-1973), писатель в ночь на 28 декабря 1924 г. подчеркивал, что это – “затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев”. В донесении анонимного агента ОГПУ от 10 ноября 1928 г. содержится сходный по духу булгаковский отзыв: “О “Никитинских субботниках” Булгаков высказал уверенность, что они – агентура ГПУ”.
В то же время черносотенно-погромных настроений Булгаков не разделял и, как видим, осуждал за подобные настроения в прошлом А. В. Бобрищева-Пушкина. Характерно, что в двух известных до сих пор булгаковских фельетонах, “Грядущие перспективы” и “В кафэ”, нет ни следа антисемитизма, хотя цензура ОСВАГа не препятствовала антисемитским публикациям, например, того же В. В. Шульгина и наверняка не стала бы изымать антиеврейские пассажи и из булгаковских фельетонов.
В 20-е годы Булгаков уже не был монархистом. 15 апреля 1924 г. в связи со слухами, что по Москве ходит манифест великого князя Николая Николаевича (1856-1929), которого часть русских монархистов считала претендентом на престол, писатель раздраженно заметил: “Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало”.
В Под п. Булгаков уже окончательно осознает писательство, как единственное дело своей жизни. Например, 30 сентября 1923 г. он с удовлетворением констатировал: “В литературе я медленно, но все же иду вперед. Это я знаю твердо. Плохо лишь то, что у меня никогда нет ясной уверенности, что я хорошо написал”. Такая уверенность в Под п. проявилась у него только по отношению к рассказу “Богема”. 4 января 1925 г. в связи с его публикацией в журнале “Красная новь” Булгаков записал: “Это мой первый выход в специфически-советской тонко-журнальной клоаке. Эту вещь я сегодня перечитал, и она мне очень нравится... Кажется, впервые со знаменитой осени 1921-го года (времени приезда в Москву. – Б. С.) позволю себе маленькое самомнение и только в дневнике, – написан отрывок совершенно на “ять”, за исключением одной, двух фраз”. Но порой писателя охватывали сомнения: 26 октября 1923 г. Булгаков признавался: “Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого.
Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить”.
Свои убеждения, политические и эстетические, писатель выразительно определил в записи 30 сентября 1923 г. (в скобках поставив старый стиль – 17 сентября) в связи с двухлетней годовщиной приезда в Москву: “Вероятно, потому, что я консерватор до... “мозга костей” хотел написать, но это шаблонно, ну, словом, консерватор, всегда в старые праздники меня влечет к дневнику... Два года! Многое ли изменилось за это время? Конечно, многое. Но все же вторая годовщина меня застает все в той же комнате и все таким же изнутри”. Подобные взгляды выразились в неприятии коммунистов и революции. Даже в письме к правительству от 28 марта 1930 г. Булгаков осторожно указывал на свой “глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции”. В дневнике 26 октября 1923 г., характеризуя соседа пекаря, писатель выразился гораздо определеннее: “В голове у малого то же, что и у всех, – себе на уме, прекрасно понимает, что большевики жулики, на войну идти не хочет, о международном положении никакого понятия. Дикий мы, темный, несчастный народ”. Что же касается литературы, то здесь булгаковский консерватизм выразился в неприятии русского авангарда, в частности, прозы А. Белого. 16 января 1925 г. Булгаков зафиксировал впечатления от состоявшегося накануне, 14 января, в кружке П. Н. Зайцева чтения Белым воспоминаний о Валерии Брюсове (1873-1924): “Белый в черной курточке (вольный или невольный булгаковский каламбур. – Б. С.). По-моему, нестерпимо ломается и паясничает.
Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор... символисты... В общем, пересыпая анекдотиками, порой занятными, долго нестерпимо говорил... о каком-то папоротнике... о том, что Брюсов был “Лик” символистов, но в то же время любил гадости делать...
Я ушел, не дождавшись конца. После “Брюсова” должен был быть еще отрывок из нового романа Белого. Merci” (по иронии судьбы этот роман, “Московский чудак”, несший в себе влияние повести “Роковые яйца”, 20 сентября 1926 г. был подарен Белым Булгакову).
6 ноября 1923 г. Булгаков записал в Под п.: “Теперь я полон размышления и ясно как-то стал понимать – нужно мне бросить смеяться. Кроме того – в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я никогда больше не вернусь. Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе... Страшат меня мои 32 года и брошенные на медицину годы, болезни и слабость... Я буду учиться теперь. Не может быть, чтобы голос, тревожащий меня сейчас, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним – писателем. Посмотрим же и будем учиться, будем молчать”.
Писатель высоко оценивал реалистическую прозу даже “несимпатичного” Горького, а свое литературное будущее связывал уже не с сатирой и юмором, а с произведениями серьезного жанра, вроде эпической “Белой гвардии”. Правда, насчет художественного значения романа его терзали сомнения, отразившиеся и в Под п. 5 января 1925 г. Булгаков записал: “Ужасно будет жаль, если я заблуждаюсь и “Белая гвардия” не сильная вещь”. Ему не дано было предугадать тогда, что подлинную славу принесет последний роман “Мастер и Маргарита”, где эпическое соседствует с сатирическим, юмор с демонологией, а философия – с московским бытом.
В Под п. зафиксирована также булгаковская вера в Бога и возмущение воинствующим атеизмом коммунистов, их глумлением над Христианством, в частности, в статьях “Безбожника”. 5 января 1926 г. писатель так передал свои впечатления от этого атеистического журнала: “Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера “Безбожника”, был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены... Большинство заметок в “Безбожнике” подписаны псевдонимами. “А сову эту я разъясню” (цитата из повести “Собачье сердце” – Б. С.)”. Здесь Булгаков нападки на Христа связывает с еврейским происхождением большинства авторов “Безбожника”. “Разъяснил” он их в “Мастере и Маргарите”, сатирически показав циничный атеизм Михаила Александровича Берлиоза и бездумный – Ивана Бездомного.
Михаил Булгаков. Собрание сочинений
О «Письмах» М. Булгакова и о нем самом
В последние годы имя Михаила Афанасьевича Булгакова прочно вошло в сознание русских читателей, привлекло внимание всего читающего мира. Огромен интерес не только к творчеству, но и к судьбе, личности художника. Пока, к сожалению, в удовлетворении этого интереса гораздо более преуспели заграничные издатели, чем соплеменники знаменитого писателя. Но сколько в этих заграничных изданиях неточностей, а то и просто ошибочных сведений. Сколько здесь всяческого вымысла и домысла, рассчитанных на сенсацию. Одни представляют Булгакова как жертву культа личности, искажают факты, чтобы представить его несчастным мучеником 30-х годов. Другие стремятся выпятить его имя в литературе тех лет настолько, что оно заслоняет других выдающихся художников того времени...
Казалось бы, после публикации «Мастера и Маргариты» (1966 - 1967) наступила пора трезвого осмысления личности и творчества М.А. Булгакова, сразу обретшего мировую славу. И действительно, в наши издательства «посыпались» предложения издавать его сборники рассказов, повестей, фельетонов, пьес, издавать монографии о его творчестве. Но кому-то из «державных» людей показалось, что слава писателя наносит ущерб нашему государству. И вот - издатели попадали в зависимость от вышестоящего чиновника, слово которого всегда оказывалось решающим...
Но это время прошло и сейчас началась кропотливая работа по собиранию и реконструкции фактов жизни великого русского писателя.
В жизни Булгакова было много действительно драматического. Чаще всего к этим фактам его биографии и привлекают внимание исследователи. Но были ведь и счастливые годы. Да и в годы тяжкие жизнь не замыкалась кругом страданий. В частности, вспомним май 1931 года. В письме Генеральному секретарю ВКП(б) И.В. Сталину Булгаков со всей откровенностью перечисляет все, что им сделано за последние два года. Сделано немало. Здесь же он признается в том, что устал от многолетней травли, говорит о переутомлении, о надрыве. И это все так, соответствует фактам его биографии. Но вот проходит месяца два после письма Сталину, и Булгаков пишет своей приятельнице Н.А. Венкстерн: «План мой: сидеть во флигеле одному и писать, наслаждаясь высокой литературной беседой с Вами. Вне писания буду вести голый образ жизни: халат, туфли, спать, есть... Расскажу по приезде много смешного и специально для Вас предназначенного... Буду сидеть как Диоген в бочке».
В письме Сталину Булгаков правдиво рассказал о своем положении в обществе и о своем душевном состоянии. Положение, конечно, ужасное. Но жизнь полна неожиданностей, контрастов, противоречий. И читатель, прочитав письма, может себе представить его жизнь во всей ее многогранности.
Предлагаемый десятый том представляет современникам возможность познакомиться с эпистолярным творчеством выдающегося русского художника нашего века, его дневниками, автобиографиями.
Письма родным, брату Николаю Афанасьевичу Булгакову в Париж, письма Сталину, Горькому, Станиславскому, Вересаеву, писателям Евгению Замятину, Юрию Слезкину, другу Павлу Попову, наконец, жене Елене Сергеевне Булгаковой... Сколько неповторимых подробностей запечатлено в этих документах, сколько деталей быта, примет времени, сиюминутных настроений и забот, сколько страданий и радостей, творческих достижений и несбывшихся надежд... Читаешь письма Михаила Булгакова, подлинные, без всяких вольных усекновений, которые позволяют себе авторы многих монографических трудов о нем, - и вспоминаешь прекрасные слова Герцена о сокровенности письма: «Письма больше чем воспоминания: на них запеклась кровь событий, это - само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное». В письмах настоящего сборника предстает подлинный Булгаков, который даже в самые трудные и критические годы жил полной жизнью, много работал, любил женщин, умных, обаятельных, прекрасных в своей неповторимости, поигрывал в карты, играл в теннис, биллиард, много страдал, но и много смеялся, познал шумный успех, но и изведал горе одиночества... Работа порой беспощадно захлестывала его, заставляя торопиться, спешить с ее исполнением, но потом что-то менялось в планах заказчиков, и что-то сразу рушилось - тут же расторгали договор, требуя возвращения аванса, уже, как обычно, истраченного, прожитого; но тут же возникали новые предложения и новые договоры, заставлявшие вновь и вновь спешить и торопиться с исполнением заказа. И снова беспощадная к самому себе, изнурительная работа - работа на износ. Так продолжалось все двадцать лет его творческой жизни. Он работал много, самозабвенно и самоотверженно. Брался порой за вещи, за которые мог бы не браться, если б не нужно было зарабатывать на жизнь.
Письма, публикуемые здесь, намечают пунктиры биографии М.А. Булгакова с 1914 года по 1940-й, год его кончины. Они, за редким исключением, расположены хронологически и дают представление о важнейших этапах его судьбы и творчества. Здесь собраны разные письма как по своему значению, так и по своему содержанию. Есть просто записки, написанные, как говорится, на скорую руку. А есть письма, в которых раскрывается душа художника, его внутренний мир, его убеждения, суждения, его эстетическая программа.
Конечно, при чтении писем М. Булгакова необходимо помнить, в какое сложное и противоречивое время он жил и работал... Уже в самом начале своего творческого пути М. Булгаков опасался полной откровенности, а потому предупреждал свою сестру не доверяться целиком белому листу бумаги: он опасался перлюстрации писем. Но бывало и так, что его холодная осторожность уступала бурным признаниям, и он подробно и откровенно изливал свое самое наболевшее. Так было и в письмах Советскому правительству, в письмах И.В. Сталину, П.С. Попову, В.В. Вересаеву, Н.А. Булгакову... Время требовало порой осмотрительности, приспособленчества, угождения власть имущим, но читатели увидят, что М.А. Булгаков не внял этим требованиям и остался самим собой, беспощадно правдивым и бескомпромиссным.
При чтении писем Булгакова родным необходимо знать, что Н.А. Земская, сестра Михаила Афанасьевича, публикуя их частично (1976), кое-что весьма существенное опустила. Купюры были сделаны по охранительным соображениям - Н.А. Земская не решилась оставить те фразы, которые свидетельствовали о мыслях М.А. Булгакова покинуть пределы России. Еще в феврале 1921 года в туманных выражениях он писал двоюродному брату Косте: «Во Владикавказе я попал в положение „ни взад ни вперед“. Мои скитания далеко не кончены. Весной я должен ехать или в Москву (может быть, очень скоро), или на Черное море, или еще куда-нибудь... » (подчеркнуто мною. - В. П. ) Выделенные слова при публикации Н. Земской были опущены. Такие же намеки содержались и в других письмах писателя тех лет к родным.
Здесь читатели познакомятся с двумя автобиографиями М.А. Булгакова, 1924 и 1937 годов, прочитают письма выдающихся деятелей культуры того времени Е.С. Булгаковой, в которых глубоко и зримо показано значение М.А. Булгакова как художника, раскрыты черты его характера, масштабы его личности...
Что ж сделал он в русской культуре? Об этом много говорилось в предыдущих томах. Но...
Перелистаем страницы его произведений. Напомним лишь некоторые, как нам представляется, ключевые факты его биографии. Подведем некоторые итоги: здесь неизбежны повторения полюбившихся автору мыслей.
«Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный, очень умный, с ним, даже тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно на самом деле, то в этом нет ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил» (письмо Л.А. Фадеева к Е.С. Булгаковой от 15 марта 1940 г.).
Если к этим словам Фадеева, довольно точно передающим сущность творческой личности Михаила Булгакова, приобщить высокие отзывы о нем Горького как о прозаике и драматурге, напомнить восторженные оценки Станиславского его режиссерского и актерского таланта, если рядом с этими оценками привести воспоминания о Булгакове его близких и знакомых, то перед нами предстанет облик не только всесторонне одаренного художника, но и очень своеобразного человека с добрым и бескорыстным сердцем, человека благородного, мужественного и принципиального, умеющего даже в самые тяжелые для него времена смотреть на жизнь с оптимизмом, с юмором, с верой в доброе и светлое.
Она начала его в сентябре 1933 года, в первую годовщину ее брака с Михаилом Булгаковым, и с очень небольшими перерывами вела на протяжении всей их совместной жизни.
Записывала события жизни Булгакова, малые и большие (иногда несоразмерно, но кто же может в момент события определить его истинный масштаб?). Отмечала вехи литературной работы, встречи, даты, которые считала значительными. Любовно заносила в дневник подлинные реплики Булгакова, часто афористичные. Записывала их точно или почти точно, насколько точно можно было их записать через час или назавтра, - как правило, без кавычек, в виде прямой речи, с красной строки. («Меня Миша приучил очень критически относиться к кавычкам», - писала в мае 1961 года брату, А. С. Нюренбергу, в ФРГ.)
Это был не бытовой - это был литературный дневник, и вместе с тем - просто дневник, потому что творческая жизнь Булгакова была ее жизнью.
Записи 1933–1940 годов стали ценнейшим литературным и историческим документом.
В самом начале 60-х годов Елена Сергеевна первая уловила то, чего еще никто, кроме нее, не понимал: творчество Булгакова начало пробиваться сквозь плотный пласт молчания, прорастать сквозь толщу небытия. Шла в печать - и еще срывалась «Жизнь господина де Мольера» (впервые выйдет в свет в 1962 году); шли в печать - и еще срывались «Записки юного врача» (выйдут в свет в 1963-м). Елена Сергеевна писала брату (1961, июль): «О «Белой гвардии» пока что разговора со мной нет ни у кого. А между тем, мне очень важно, чтобы она вышла…» («Белая гвардия» выйдет в 1966-м). И вместе с тем, 14 сентября 1961 года она пишет Николаю Булгакову, в Париж: «Я знаю, я твердо знаю, что скоро весь мир будет знать это имя!»
В это время, на едва забрезжившей заре признания, она принимается редактировать свои дневники. Думая об их публикации в будущем? Или о том, что они уже становятся документом, к которому начинают обращаться исследователи? Может быть и так. Но вероятнее всего, человек необыкновенной аккуратности во всем, она просто испытывает потребность привести их в порядок. Пишет брату в феврале 1961 года: «Я сейчас привожу в порядок свои дневники…»
Ее уважение к рукописи как документу было безмерно. Редактируя тексты Михаила Булгакова, она никогда не делала поправок, казалось бы, самых необходимых, непосредственно в рукописи, скажем, «Мастера и Маргариты». Правя свои собственные дневники, делала на них легкие пометы карандашом - перечеркивания, проекты поправок или вставок, и затем неспешно и заново переписывала тетрадь за тетрадью. В переписанные тетради иногда вносила новые исправления, теперь уже пером или шариковой ручкой.
Заметно правила дневники стилистически. Иногда уточняла, даже изменяла оценки, вглядываясь в прошлое из опыта прожитой жизни. И особенно тщательно опускала то, что считала сугубо личным.
В первой редакции о чтении пьесы «Александр Пушкин» у Вересаевых: «Впечатление сильное, я в одном месте (сумасшествие Натальи) даже плакала». В первой редакции о чтении «трех первых глав романа» Г. Конскому: «На Гришу впечатление совершенно необыкновенное, и я думаю, что он не притворяется. Я плакала».
Во второй редакции никаких «Я плакала» нет. И запись: «Я не знаю, кто и когда будет читать мои записи. Но пусть не удивляется он тому, что я пишу только о делах. Он не знает, в каких страшных условиях работал Михаил Булгаков, мой муж» - при редактировании тоже снята.
Спустя двадцать лет после смерти Елены Сергеевны для читателя, пожалуй, равно значимы и это «Я плакала» в записях 1935 года и то, что в 60-е она эту фразу сняла…
Первая редакция дневников составила семь «общих» тетрадей, как об этом свидетельствует авторская нумерация на них. Шесть тетрадей, собственноручно пронумерованных Е. С. Булгаковой со второй по седьмую («Елена Булгакова. Дневник. Тетрадь вторая»; «Елена Булгакова. Дневник. Тетрадь третья»), сохранились. Судьба первой тетради - с записями за 1933–1934 годы - неизвестна.
Более того. Вскоре после смерти Елены Сергеевны ее сын Сергей Шиловский передавал в Библиотеку имени Ленина оставшуюся часть ее архива и дневники. (Часть архива она еще в 50-е годы сдала в Рукописный отдел Пушкинского дома, основной массив - в 60-е годы - в Отдел рукописей Библиотеки имени Ленина.) В кратком перечне вновь поступающих документов (в «деле» фонда такой перечень именуется «Заключением», в данном случае имеет ряд авторитетных подписей, номер и дату - 3.XI.1970) значится: «Дневники Е. С. Булгаковой с 1 сентября 1933 г. по 19 февраля 1940 г. - восемь толстых тетрадей». И если это не описка, то к размышлениям о загадочной судьбе первой тетради дневников прибавляется вопрос о том, что же могла представлять собою «восьмая толстая тетрадь», находившаяся в одной стопке с дневниками и имевшая какое-то отношение к ним…
Вторая редакция сохранилась полностью. Елена Сергеевна заполнила одну за другою четыре тетради, вобравшие в себя ровно пять тетрадей первой редакции, и на этом переписывание прекратила. Две тетради, оставшиеся не переписанными (1938–1940), решительно выправила, на этот раз не только карандашом, но и чернилами, и включила их во вторую редакцию. Они так и принадлежат двум редакциям одновременно: 6-я и 7-я тетради первой редакции, ставшие 5-й и 6-й тетрадями второй. При этом оба текста - первоначальный и окончательный - прекрасно читаются.
Возникшие таким образом шесть тетрадей второй редакции переплетены в одинаковый холст и заново пронумерованы на переплетах.
Впервые готовя к изданию «Дневники» Е. С. Булгаковой, составители остановились на их второй редакции - выражающей последнюю волю автора и вместе с тем - единственной полной.
Не исключено, что Елена Сергеевна прекратила переписывание дневников именно потому, что ею все настойчивее овладевала мысль о воспоминаниях.
Она была человеком пишущим и прекрасно владела пером, хотя не придавала этому большого значения. После смерти Булгакова сделала несколько переводов с французского. «Я перевела с французского один роман Густава Эмара, один - Жюля Верна, они выпущены у нас, - правда, я не хотела ставить Мишину фамилию, она слишком высоко стоит», - писала она Н. А. Булгакову в январе 1961 года и просила прислать ей для перевода хорошую современную французскую пьесу: «Мало того, что это мне необходимо по материальным соображениям (авторское наследственное право кончилось для меня в 1954 г., а пенсия невелика) - но мне, кроме того, очень интересно делать именно диалог, пьесу. Гораздо интереснее, чем прозу». Впрочем, ее перевод книги А. Моруа «Лелия, или Жизнь Жорж Санд» вышел в 1967 году с ее подписью - Елена Булгакова, переиздавался, широко известен.
Теперь оказалось, что она и прекрасный рассказчик. Ее рассказы о Булгакове помнят все, кто бывал у нее в 60-е годы. В позднейших своих дневниках - а она вела дневники и в 50-е и в 60-е, многие сохранились, - вдруг прерывала описание событий жизни в настоящем, уходила в прошлое, создавая удивительные мемуарные страницы. И письма ее - особенно письма к Н. А. Булгакову, к А. С. Нюренбергу - по временам теряли формы эпистолярии, переходя в мемуары.
Все чаще возникавшая у нее мысль о том, что все это нужно собрать, записать, свести в книгу, кажется, впервые обрела реальные контуры с приходом в ее дом журналиста Александра Лесса.
«Ну, приходил сейчас этот журналист… - писала Елена Сергеевна с присущей ей живостью выражения и свободой в выборе слов брату в апреле 1963 года. - Ну, тип, скажу тебе. Он-то, правда, очень симпатичный, но тип. Сидим в кухне с ним, как всегда, я угощаю его царским угощением, как он говорит. А он выспрашивает у меня то да это. Я, конечно, рада. Мне рассказывать про М. - наслаждение. И вот выдам ему какую-нибудь новеллу из жизни, а он сразу: позвольте мне это написать, это же какой рассказ! - Ну, первый раз я сказала - пожалуйста. Сегодня он мне принес его уже в написанном им виде, только попросил меня исправить, по-редакторски. Я сделала. «Вы знаете, я уже сговорился с редакцией, это будет напечатано в июле, они так обрадовались, им так понравилось». Потом, за угощением, я опять что-то рассказала такое, хлебное. «Позвольте, я это тоже напишу, ведь это надо всем знать!» Ну, что ж… Потом, уже уходя, натянув пальто, нахлобучив кепку, выманил еще один случай и когда начал свою традиционную фразу, я ему сказала: - Вы у меня всю мою книгу растащите. А он: - Что вы, у вас, я вижу, столько материала, что на три книги хватит. Не жалейте. - А я и не жалею, потому что он хорошо пишет» (курсив мой. - Л. Я. ).
«<…> Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран».
В мае 1926 года агенты ОГПУ изъяли у Булгакова дневник, а вернули лишь в конце 1929-го (предварительно с рукописи сняли машинописную и фотогра-фи-ческую копии). Писатель уничтожил текст и сам больше не вел дневник, попросив жену делать записи вместо него.
2. О пунктиках
«<…> Для М. А. „квартира“ — магическое слово. Ничему на свете не завидует — квартире хорошей! Это какой-то пунктик у него».
Рабочий кабинет Михаила Булгакова в квартире на Большой Пироговской. Конец 1920-х - начало 1930-х годов
Квартира Михаила и Елены Булгаковых в Нащокинском переулке. Вторая половина 1930-х годов ©
Часто герои булгаковских текстов — интеллигенты, потерявшие дом и попав-шие в атмосферу коммуналь-ной квартиры. Как и он сам. С начала 1920-х годов писатель жил в комму-нал-ках, и только в 1927 году он смог снять отдельную квартиру в доме 35А по Большой Пироговской улице в Мо-скве. Там он прожил до 1934 года До осени 1932 года со своей второй женой Любовью Белозерской, а потом с Еленой Сергеевной, ставшей его третьей женой. , а в феврале Булгаковы поселились в доме № 3 в Нащокинском переулке (тогда улица Фурманова). Отдельные квартиры, увы, тоже имели минусы: на Пироговской было сыро, на Фурманова работать мешала чудовищ-ная слышимость. 1 октября 1935 года в письме ответственному секретарю Союза писателей Щербакову Булгаков сообщал об этих недостатках и просил заменить квартиру на четырехкомнатную, в строящемся писательском доме в Лаврушинском переулке. Однако в этой просьбе ему было отказано.
3. О нервах и гипнозе
«У М. А. плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества. Думает, не обратиться ли к гипнозу».
Советская медицина часто использовала распространенное до революции гипнотическое внушение. В записях, сделанных с октября 1934-го по февраль 1935 года, Елена Сергеевна несколько раз упоминает Семена Мироновича Берга, лечившего писателя с помощью гипноза. Так, 9 февраля 1935 года Берг признался ей, что «…счастлив, что ему удалось вылечить именно М. А.». Писатель, по его собственному определению страдавший «тяжелой формой нейростении», поблагодарил специалиста 30 апреля 1935 года: «Коротко говоря, я чувствую себя очень хорошо. Вы сделали так, что прокля-тый страх не мучит меня. Он далек и глух» Цит. по: М. О. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 559. .
4. О елке и домашних спектаклях
«Елка была. Сначала мы с М. А. убрали елку, разложили под ней всем подарки. Потом потушили электричество, зажгли свечи на елке, М. А. заиграл марш, — и ребята влетели в комнату. Потом — по программе — спектакль. М. А. написал две сценки (по „Мертвым душам“). Одна — у Собакевича. Другая — у Сергея Шиловского Сергей и Евгений Шиловские — сыновья Елены Сергеевны от второго брака с Евгением Александровичем Шиловским. . Чичиков — я. Собакевич — М. А. Потом — Женичка — я, Сергей — М. А.
Гримировал меня М. А. пробкой, губной помадой и пудрой.
Занавес — одеяло на двери из кабинета в среднюю комнату. Сцена — в кабинете. М. А., для роли Сергея, надел трусы, сверху Сергеево пальто, которое ему едва до пояса доходило, и матроску на голову. Намазал себе помадой рот. <…>
Успех. Потом ужин рождественский — пельмени и масса сластей».
Михаил Булгаков в гриме. Москва, 1934 год
Музей Михаила Булгакова / Google Arts & Culture
Булгаков всю жизнь, с детства, участвовал в домашних спектаклях. Вот как вспоминала об этом его сестра Надежда Земская: «<…> В доме у нас все время звучали музыка и пение и — смех, смех, смех. Много танцевали. Ставили шарады и спектакли. Михаил Афанасьевич был режиссером шарадных поста-новок и блистал как актер в шарадах и любительских спектаклях». В юности он играл в спектаклях «Царевна Горошина», «По бабушкиному завещанию», «Юбилей», «Предложение» и других постановках. А вот как вспоминала домаш-ний маскарад, в котором писатель участвовал в 1929 году, Владимира Уборевич, дочь друзей Булгаковых: «<…> …на нашем большом дубовом буфете (если быть точной — на казенном буфете) сидит Михаил Афанасьевич в халате, в чалме по-турецки, а все гости безудержно хохочут. В Ташкенте я спросила у Елены Сергеевны, что это была за игра. Она сказала, что Булгаков затеял шарады и было безумно весело» В. И. Уборевич. 14 писем Елене Сергеевне Булгаковой. М., 2008. .
5. О Станиславском и его системе
«М. А. приходит с репетиций у К. С. измученный. К. С. занимается с актерами педагогическими этюдами. М. А. взбешен — никакой системы нет и не может быть. Нельзя заставить плохого актера играть хорошо.
Потом развлекает себя и меня показом, как играет Коренева Мад-лену. Надевает мою ночную рубашку, становится на колени и бьет лбом о пол (сцена в соборе)».
Булгаков и Станиславский. Карикатура Кукрыниксов из журнала «Комсомолия». № 12, 1926 год
Музей Михаила Булгакова / Google Arts & Culture
Если в 1920-е годы, когда во МХАТе ставились «Дни Турбиных», у руководив-шего театром Станиславского и Булгакова были хорошие отношения, то после четырех с лишним лет репетиций спектакля «Мольер» они заметно охладели друг к другу. В апреле 1935 года Булгаков был неприятно удивлен тем, что Стани-славский «всю пьесу собирается ломать и сочинять наново» Е. С. Булгакова. Дневник. Запись от 22 апреля 1935 года. , а три года спустя называл его знаменитую систему шаманством. В записи, сделанной в ноябре 1938 года, Елена Сергеевна цитирует слова писателя: «Система Ста-нислав-ского — это шаманство. Вот Ершов, например. Милейший человек, но актер уж хуже не выдумать. А всё — по системе. <…> А Тарханов без всякой системы Станиславского — а самый блестящий актер!»
6. О шутках и шахматах
«<…> Вечером Дмитриев Владимир Владимирович Дмитриев — театральный художник. . М. А. мистифицировал его, сказал, что он — второго класса игрок по шахматам, предложил Дмитриеву фору. Дмитриев бледнел при каждом ходе, хотя играет прекрасно. Конечно, обыграл М. А. вдребезги, но выкурил от волнения пачку папирос. Когда М. А. признался ему — дико хохотал».
Булгаков достаточно часто играл в шахматы. Его противниками были лите-ратуровед Николай Лямин, театральный художник Сергей Топленинов, драматург Сергей Ермолинский, хирург Андрей Арендт и другие. Писатель научил играть в шахматы и своего пасынка: «<…> Миша выучил его играть, и когда выигрывал Сергей (сами понимаете, это надо было в педагогических целях), Миша писал мне записку: „Выдать Сергею полплитки шоколаду“. Подпись» Письмо Е. С. Булгаковой А. С. Нюренбергу от 23 февраля 1961 года. Цит. по: Е. С. Булгакова. Дневник. С. 328. .
7. О деньгах
Весна 1936 года была тяжелой: во МХАТе после нескольких показов были остановлены показы «Мольера», в Театре сатиры после генеральной репетиции запретили комедию «Иван Васильевич», в Вахтангова приостановили работу над пьесой «Александр Пушкин». В это время Булгаков работает над учебником истории СССР. В его архиве в Пушкинском Доме сохранилось несколько тетра-дей с черновыми набросками, которые Булгаков делал с марта по июнь. Сохра-нилось даже газетное объявление о конкурсе на лучший учебник для началь-ной школы по истории СССР и «с краткими сведениями по всеобщей истории». Победитель конкурса мог получить одну из четырех премий: в 25 000, 50 000, 75 000 и 100 000 рублей. Последняя цифра обведена красным карандашом (кстати, ровно столько выигрывает Мастер в лотерею).
8. Об ангине и скарлатине
«Заболел Сергей. Шапиро говорит — ангина».
«Ночью М. А. определил, что не ангина, а скарлатина. Шапиро, приехавший в семь часов утра, подтвердил диагноз М. А.».
Михаил и Елена Булгаковы с сыном Елены Сергеевны Сергеем Шиловским. 1940 год
Библиотека имени Н. А. Некрасова
Несмотря на то что в начале 1920-х годов Булгаков перестал вести врачебную практику, он не утратил профессиональных навыков и сохранил интерес к меди-цине. В ноябре 1938 года Елена Сергеевна писала, что ставит банки сыну Сергею, как научил ее Булгаков. Пишет она и о том, как актриса Марика Чимишкиан просила писателя поставить банки ее мужу, Сергею Ермолин-скому. Последний вспоминал, что Булгаков менялся во внешности, когда возвращался к искусству исцеления: «…строгий, озабоченный, в руках чемо-данчик, из которого он извлекал спиртовку, градусник, банки. Затем усаживал меня, поворачивал спиной, выстукивал согнутым пальцем, заставлял раскрыть рот и сказать „а“…» Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 468. . Своему пациенту Булгаков рассказывал, что «самая подлая болезнь — почки. Она подкрадывается, как вор».
9. О смерти
«<…> …встретили Новый год: Ермолинский — с рюмкой водки в руках, мы с Сережей — белым вином, а Миша — с мензуркой микстуры. Сделали чучело Миши-ной болезни — с лисьей головой (от моей чернобурки), и Сережа, по жре-бию, расстрелял его».
В письме к Николаю Булгакову, брату писателя, от 5 января 1961 года Елена Сергеевна рассказывала, что в 1930-х Михаил Афанасьевич несколько раз делился с ней предчувствием, что будет тяжело умирать, однако рентген и анализы показывали норму. В сентябре 1939 года врачи обнаружили у Булга-кова нефросклероз. Судьба отмерила писателю полгода жизни — за это время он вносил правки в роман « », а также пытался делать наброски новых произведений. 10 марта 1940 года Елена Сергеевна записала в дневнике: «16.39. Миша умер».
