В свете этого вопросительного изучения друг друга важно отметить развитие искомого накануне и названного после встречи с Болконским «скрытой теплотой патриотизма» чувства. Безухов пристальнее всего изучает, как в массовом герое, при всей его внутренней дифференцированности, проявляется то подспудно, то ясно и определенно изменение настроения, оценок событий, как массовое воодушевление, накапливаясь, переходит в энергию действия. «Чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей... молнии скрытого, разгорающегося огня. Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе».

Однако изначальное несовпадение ценностных систем, навыков военной службы, возможно, самого природного типа личности - мирного или военного, сконцентрировано здесь в почти физической неуместности Пьера на поле сражения:

«- Чего ездит посеред батальона! - крикнул на него один»;

«- Что ездит этот перед линией? - опять крикнул на него кто-то»;

«- Вы зачем сюда попали, граф? - сказал он ему с улыбкой. - Все любопытствуете?»;

«Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.

Не беспокойтесь, - сказал Пьер. - Я пойду на курган, - можно?»;

«Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей»;

«... чувство недоброжелательного недоумения к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие».

Изумленное недопонимание происходящего, удивленное несовпадение Пьера со смертельными играми принимает почти гротесковый характер:

«- А этого отчего не подняли? - начал было Пьер [об убитом]»;

«- Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? - спросил адъютант.

Нет, ничего, но что-то она прыгает очень, - с недоумением сказал Пьер.

Ээ!.. Да она ранена...»;

Но в утрированности непонимания лично Пьером смысла и хода бойни обнажается абсурдность и противоестественность войны как таковой: «Вдруг что-то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю,.. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера»; «Пьер не успел понять, какие это были за люди. Он увидел старшего полковника... - и видел еще что-то странное».

Странная ситуация переросла во взаимное пленение Пьера и француза, в которой отражается и повторяющееся в любой войне отсутствие у конкретных людей личных причин для убийства незнакомца, и неопределенность, двойственность победы в самом Бородинском сражении: «Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чужие друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною?» - думал каждый из них».

Вопросов о происходящем на Бородинском поле (как и о войне вообще, обсуждаемой вчера с Болконским, как и о праве на убийство, перепроверяемом в течение всей жизни) у Пьера было много, а ответ прорвался один: «Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!». Таков ответ войне: «Нет!».

Но важен и еще один ответ героя. Из разрушенного «семейного кружка» курганной батареи Пьер войдет в новый круг - вечеряющих на обочине Можайской дороги - и закончит день Бородина еще одним ответом, определяющим движение своей будущей судьбы. «- Ну что, нашел своих?». Ответ вербально не проявлен, но по контексту прочитывается если не убежденное «да», то определенность направления поиска «своих». Можно согласиться с А.А. Сабуровым, что с этого момента вопрос, который возник перед Пьером еще в Торжке и который с еще большей определенностью встал перед ним накануне 1812 года, начинает перерождаться в ответ: решение личного вопроса («Куда мне деваться?») достигается участием в общем деле. Добавим: в общем деле, но только подлинном, диктуемом самой жизнью, а не играми ума или честолюбия. Вопрос этот решен на деле, а не на словах. Свидетельством обретения «своих» служит не только общение «на ты», но и ощущение внутреннего равенства людей, проявившееся в ответе самому себе: «Надо дать им!» - подумал Пьер, взявшись за карман. - «Нет, не надо», - сказал ему какой-то голос». Кстати, еще в начале этой сцены у костра движение ответов Безухова на солдатские вопросы вновь обращает наше внимание на психологические особенности его общения. Особенно ярко проявляется здесь свобода Пьера от диктата формы и безусловность, истинность его такта.

«- Да ты из каких будешь? - вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?

Я? я?.. - сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как можно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат». Мы уже замечали, насколько Безухов независим от обстановки, не «корректируем» общественными стереотипами, готов быть неуместным и смешным. Именно в силу своей свободы от формы он и на день раньше дал близкий ответ: «Вы из докторов? - Нет, я так». Важно и проявление такта Пьера как «способность моментально ориентироваться в микроситуациях, душевная направленность на другого и мгновенная реакция в его пользу». То есть в основе подлинного такта Безухова лежит импульс «дать», а не «взять», как в манипуляциях светского такта Элеи или Друбецкого. Еще важнее абсолютность проявления этой способности, направленность ее на любого, а не на избранного, т.е. на выгодного. Пьер чувствует «Необходимость умалить свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат».

Это ориентация на интерес собеседника, но она зеркально отражает и начавшееся внутреннее движение к простоте («они просты» - главное впечатление о солдатах Бородина, которое проявится во сне Пьера), отражает и порыв к душевному единению с ними как «Желание радикально обновить свой познавательный навык». Простота становится своеобразным мерилом истины. Каратаева в жизни Безухова еще нет, а поиск «каратаевщины» уже начался. Герой стремится к тому, что от природы дано, например, толстовскому Кутузову и Наташе - иметь связь с общим, естественно встраивать в него личное (пляска Наташи). Вероятно, поэтому и возникает в можайском сне Пьера вопрос: «Войти в общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими [твердыми, спокойными, простыми]. Но как скинуть с себя все лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека?». В этом стремлении потерять чувство обособленности, тягостное самолюбие и «привести свою волю в соответствие с высшей целесообразностью и почувствовать себя необходимым во всеобщей гармонии» прорастает один из центральных вопросов жизни - о соотношении свободы и необходимости. Истина, ускользнувшая от Пьера при пробуждении, будет предметом анализа самого автора в эпилоге, и позже - в «Исповеди». Мысль о выходе за пределы «внешнего», эгоистического человека и жизни не личными страстями, а интересами других людей уже возникала в общении с «благодетелем». Пьер «оглядывается» на прежний опыт: «Да ведь он умер? - подумал Пьер. - Да, умер; но я не знал, что он жив...». Теперь простота солдат и «этически одушевленная мысль» Баздеева объединены в «они» и противопоставлены миру светского шума. Всегда по способу своего мышления объединявший в одном ряду личные, общественные, мировые явления (например, вычисление по Апокалипсису), Пьер слышит во сне искомый ответ: «Все соединить? - сказал себе Пьер. - Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли - вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо ]». Сон, увиденный Пьером в Можайске после общения с теми, кто «не говорят, а делают», отражает убежденность героя в необходимости «Напряженного духовного поиска, жажды дальнейших раздумий».

Вероятно, сопряжение мысли здесь позволительно понимать как сопряжение собственного интеллектуального опыта и навыка, ценности образования и культуры с воззрениями и нравственностью людей из народа; «Сложности и глубины духовной жизни и сознания с безыскусственной простотой». Это открытие Пьера после Бородина, ответ, не поддавшийся окончательной формулировке, был, с точки зрения Е.Н. Купреяновой, вариантом психологического решения центрального вопроса в творчестве Л.Н. Толстого - вопроса о соотношении дворянской образованности и народной нравственности. «Сопрягать» - мировосприятие, озаренное возможностью «Духовного возрождения своего высокого интеллекта через его приобщение к стихии народной нравственности».

В.И. Камянов полагает, что в этом ускользающем «ответе» Пьера самому себе отражается и главный предмет поиска всех героев эпопеи - закон сопряжения всего и себя со всем. Приближение к этому искомому оказывается возможным только в моменты кризисов и резких нравственных сдвигов (вне зависимости от степени развития личности даются такие «приобщения к истине» князю Андрею, Пете Ростову, Наташе, княжне Марье). По мнению исследователя, напряженный разновариантный поиск такого «сопряжения» многими героями Толстого проявляет стремление самого писателя увести читателя «От невозмутимости аксиоматичного мышления», напоминая о несовершенстве любых «неподвижно-рассудочных схем», таким образом писатель вторгался в «традиционное сознание, точнее, массовый гносеологический навык».

Среди требующих сопряжения оказываются жизнь и смерть. Увиденное на поле Бородина и продуманное, прочувствованное днем раньше порождает ответ на вчерашний вопрос о странной беспечности идущих на смерть: «Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все». Между «ними» в этом сне- ответе и Каратаевым в следующем томе обнаруживается явная преемственность. Но знакомство с последним приведет к пассивной созерцательности, а «они» потребуют активного вывода: «Сопрягать!». Однозначность понимания этого ответа ускользнет от Пьера вместе с пробуждением, оставив героя наедине с отчаяньем: «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать все?». Не только в этом эпизоде, но и во всем романе, возможно (с точки зрения В.И. Камянова и Г.В. Краснова), в творчестве и жизни самого Толстого этот вопрос «Как сопрягать все?», как почувствовать себя объединенным с другими людьми, достижим ли абсолют единения для конкретных изменяющихся людей, - останется открытым.

«Сопрягающий» ответ должен ускользнуть, очевидно, поэтому и приходит он в полусне, беспокойном, постоянно почти прерывающемся чем-нибудь. Несколько раз приближающаяся к разрешению мучительных вопросов мысль обрывается, так и не достигая искомого. Сама формулировка, казалось бы, найденного объяснения провоцируется доносящимся сквозь дрему смежным по звучанию «запрягать»:

«- Да, сопрягать надо, пора сопрягать.

Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство!».

Как замечено А.А. Сабуровым, случайное звукосочетание из реального мира подчиняется здесь внутреннему психическому процессу, формой проявления, раскрытия которого и является сон в толстовском тексте. (Об организующем и стимулирующем вторжении внешнего ритма в автокоммуникацию героев литературных произведений, в том числе и в сны, писал Ю.М. Лотман). По этому же поводу В.В. Виноградов заметил: «Л. Толстой иногда своеобразно сталкивает план «внутреннего монолога» с звучанием внешних голосов. Чужая реплика, непроизвольно проникая в контекст внутренней речи, порождает здесь свое семантическое эхо. Своеобразная апперцепция чужих внешних слов подготовлена всем предшествующим ходом внутреннего мышления».

Именно так и в анализируемом эпизоде впечатления прошедшего дня сомкнулись с рядом основных вопросов, волнующих героя. Во сне работа мысли продолжилась, стремясь соединить новые впечатления с традиционными выводами морали. «Соединение», о котором давно думает Пьер, не удается, и возникает полемичное ему «сопряжение». Г.Я. Галаган подчеркивает: это сам автор «оппонирует, вводя проблему, к решению которой герой еще не готов». В.В. Ермилов очень точно охарактеризовал роль снов персонажей эпопеи как концентрации осознанного, полусознательного и бессознательного вопросно-ответного многоообразия: «... у Толстого сны героев представляют собой сгусток темы, связанной с этими героям», их стремлений и исканий, не вполне ясных им самим; и вместе с тем - прогноз их будущего». Пожалуй, выбор автором внешнего «запрягать» обусловлен не только созвучием к искомому внутреннему «сопрягать», но и позволяет указать на возникновение новой темы в развитии образа Безухова - темы труда и дороги, темы преодоления.

Об особенностях снов в романе «Война и мир» можно отметить, что эта возможность заглянуть в подсознание героя дается автору и читателю, но сами персонажи, в отличие от созданных Достоевским, самоанализом подсознательного, расшифровкой своих снов практически не занимаются, хотя перспективы развития, «ресурсы движения» личности открываются им во сне.

Интересно, что в этом обновлении, устремлении к перспективам обновляющихся мироощущения и навыка миропонимания Пьер проявляет многослойность внутренних движений, в частности, долгосрочный визит в дом покойного Баздеева В.И. Камянов называет «попятными тенденциями». Радостно возбуждавшая в начале 1812 года близость грядущей катастрофы переросла в действительное испытание ума и души, и потому породила ностальгию по беседам с «благодетелем». «Пьер ушел из своего дома... только потому, что искал успокоения от жизненной тревоги, - а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым». Воспоминание о «старом, эвристическом навыке разрешения проклятых вопросов» видит в этом В.И. Камянов: «Он оглядывается на метод , камерный, «стационарный» метод достижения духовной гармонии чисто духовным путем, когда идеи согласуются с идеями, представления с представлениями, вне жизненных бурь и разломов. Пьера влечет к себе мирный канон достижения гармонии внутренней, а равно гармонии достижения душевных связей с другими. Высшую школу согласия с открытым яростным миром он еще не прошел и подсознательно робеет перед ее крутыми ступенями». Робеет, оглядывается, но движется в русле общей волны «теплоты патриотизма». Потому и отвечает на вопросы внешне «невпопад», а внутренне - сообразно главному личному интересу, совпадающему с коренными вопросами истории страны. Так говорит он с Ростовыми у Сухаревой башни:

«- Вы были на сражении, мы слышали?

Да, я был,.. Завтра опять будет сражение...». Эта же мысль ведет его в действительности при внешней занятости рукописями масона:

«- Извозчика отпустить прикажете?

Ах, да, - очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая... - Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..». Стремление активно участвовать в противостоянии захватчику отверждается воспоминаниями «последних дней, в особенности Бородинского сражения и того непреодолимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они », но формальным поводом к этому изыскивается «мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта». Кстати, из мечты в программу действий эту идею переводит Наташа: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» - в голове его мелькнула мысль, что действительно было бы хорошо... исполнить то, что ему предопределено».

Так судьба, творимая автором, второй раз экзаменует «мирный» характер Безухова практическим разрешением декларированного в первых главах романа права на убийство. Легко данный тогда ответ который раз «ставит вопрос ребром» на практике. Об авторской концепции образа Наполеона исследователями сказано очень много, и ироническая окрашенность эпизода «наполеоновских» планов Пьера единолично разрешить судьбы мира убийством того, кто автору представляется всего лишь винтиком в общем устройстве движения истории, констатировалась многими. Заметим - более всего толстовская концептуальность проявляется в пародийности реплики схватившего безуховский пистолет сумасшедшего Макара Баздеева: «- Ты кто? Бонапарт ». Здесь вопрос-ответ становится символическим отражением авторской концепции истории.

Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина. Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто-то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске. «Жизнь есть всё. Жизнь есть Бог. Все перемещается и движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить Бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий». «Каратаев!» — вспомнилось Пьеру. И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», — сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею. — Вот жизнь, — сказал старичок учитель. «Как это просто и ясно, — подумал Пьер. — Как я мог не знать этого прежде». — В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. — Vous avez compris, mon enfant, — сказал учитель. — Vous avez compris, sacré nom, — закричал голос, и Пьер проснулся. Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточки, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев. — Ça lui est bien égal, — проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. — ...brigand. Va! И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем-то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата. — А, пришла? — сказал Пьер. — А, Пла... — начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись Бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все-таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда-то в воду, так что вода сошлась над его головой. Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы. — Les cosaques! — прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера. Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей. — Братцы! Родимые мои, голубчики! — плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его. Долохов стоял к ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах. — Сколько? — спросил Долохов у казака, считавшего пленных. — На вторую сотню, — отвечал казак. — Filez, filez, — приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском. Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.

Эпизод сна князя Болконского начинается опять же с описания внутреннего состояния персонажа, которое является одновременно и авторской установкой на то, что далее надо образно "доказать".

"Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и по той странной легкости бытия, которую он испытывал, почти понятное и ощущаемое" (7, с. 66).

"Знать" подтверждается чувствованием, в этом случае "умственное" становится достоянием внутреннего мира человека. Знать в полном смысле этого слова означает и чувственное познание. А для художника необходимость передать читателю это "знать" и "чувствовать" убедительной образной картиной, передать смену чувств персонажа, его "отчужденность от всего земного" и в то же время "легкость бытия", передать то последнее состояние человека, когда он понял смерть и уже не боится ее.

"Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.

Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним, и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней" (7, с. 67).

Событию сна предшествует разговор князя и Наташи (вновь повествовательная рамка), т. е. описание того, что есть самое дорогое в жизни князя любовь к женщине.

"Никто, как вы, не дает мне той мягкой тишины... того света" (7, с. 69). "Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете" (7, с. 69).

Глубина, необычайная сила любви, обостренная ощущением смерти, скорой разлуки вся сцена построена на передаче этой гаммы чувств.

Здесь и воспоминания о самых трогательных мгновениях недавнего прошлого во взаимоотношениях князя Андрея и Наташи.

"В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем" (7, с. 68).

Здесь и описание обостренного ощущения друг друга: приближение любимого человека возбуждает "ощущение счастья".

"Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.

"А, это она вошла!" подумал он.

Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.

С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости" (7, с. 68).

"Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье" (7, с. 68).

Здесь и горькие внутренние размышления князя о пришедшей любви и необходимости умереть.

"Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.." (7, с. 69).

"Лицо ее сияло восторженной радостью", "Наташа была счастлива и взволнована", "Глаза его светились ей навстречу".

Вот с этим, с тем, что "больше всего на свете", князю и предстоит сейчас расстаться, понять и принять любовь более сильную, всемогущую, тайную.

Как трудно человеку расставаться с жизнью, со всем тем, что он любит, к чему он привык, что его удерживает в жизни. Это изображает Толстой со всей силой своего художественного мастерства, и тем полнее и убедительнее звучит содержание эпизода сна-видения.

В эпилоге читателю дана возможность и другого выбора: встать на сторону защитников декабризма (Пьера Безухова, Андрея Болконского, Николеньки) или его противников (Николая Ростова).

Весьма существенно, что в финале романа-эпопеи Толстой создал привлекательный образ восприемника идей Пьера Безухова и Андрея Болконского - будущего участника декабрьских событий 1825 г. - сына Болконского, свято хранящего память об отце и восторженного поклонника друга отца - Пьера, чьи идеи тот одобрил бы. «Вещий сон» Николеньки в эпилоге отражает в образной форме восприятие им реальных обстоятельств, содержания разговоров и споров взрослых, отражает его привязанности, мечты о мужественной героической деятельности во имя людей, его предчувствия драматического будущего.

Он и Пьер в касках, какие были нарисованы в издании Плутарха, идут радостные впереди огромного войска, их ждет слава. Они уже близки к цели, но путь им преграждает дядя Николай Ростов. Он останавливается перед ними в «грозной и строгой позе». «Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед». Пьер исчезает и превращается в отца - князя Андрея, который ласкает и жалеет его, но дядя Николай надвигается на них все ближе и ближе. Николенька в ужасе просыпается, у него остается чувство признательности отцу за одобрение и настойчивое желание совершить подвиг. «Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят, все восхитятся мною. Я сделаю то, чем бы даже он был доволен...»

Путь Наташи не лишен «заблуждений (увлечение Анатолем Курагиным) и страданий»: разрыв с Андреем Болконским, болезнь и смерть его, гибель брата Пети и др. Но отзывчивость на живую жизнь, чистота нравственного чувства берут верх. Наташа находит в жизни свое место - жены и матери. Молодых читателей нередко разочаровывает (или озадачивает) ее эволюция: от обаятельной, одаренной, поэтичной девушки до хлопотливой матери, радующейся желтому пятну на пеленке выздоравливающего ребенка.

Для Толстого же - материнские заботы, атмосфера любви, дружбы, взаимопонимания в семье, созданной созидательницей и хранительницей домашнего очага, - не меньшее проявление женственности, душевного богатства. И это не исключает (как можно убедиться на примере Наташи в дни Отечественной войны) участия женщины в общенациональных заботах и оценках происходящего, в которые она также вносит частицы своей души («Я знаю, что я не покорюсь Наполеону»), не исключает внутренней связи с народом («откуда впитала в себя эта графинечка...») и способности не рационалистично, а эмоционально реагировать на неравноправие, фальшь в современной жизни. (В церкви она удивляется: «зачем так много молиться за царскую фамилию»). На первый взгляд слишком велико расстояние между Наташей Ростовой, «грациозным поэтическим бесенком» в детстве, свободным до своеволия «казаком» в юности и поглощенной семьей Натальей Ильинишной Безуховой.

Но, присматриваясь внимательнее, видишь, что на всех этапах своего пути она остается сама собой: полнотой жизненных сил, способностью любви, сердечного понимания другого человека, смелостью принимать решения. Вот все это и делает вполне органичным для ее натуры подвиг «русской женщины» - жены декабриста.

Семьи Ростовых и Болконских Толстой изображает с большой симпатией, потому что: они участники исторических событий, патриоты; их не привлекает карьеризм и выгода; они близки к русскому народу. Характерные черты Ростовы Болконские 1. Старшее поколение....

Создавая образ Пьера Безухова, Л. Н. Толстой отталкивался от конкретных жизненных наблюдений. Люди, подобные Пьеру, нередко встречались в русской жизни того времени. Это и Александр Муравьев, и Вильгельм Кюхельбекер, которому Пьер близок своей чудаковатостью...

Кутузов проходит через всю книгу, почти не изменяясь внешне: старый человек с седой головой «на огромном толщином теле», с чисто промытыми складками шрама там, «где измаильская пуля пронзила ему голову». Н «медленно и вяло» едет перед полками на смотре...

В центре романа Л.Н. Толстого «Война и мир» находится изображение Отечественной войны 1812 года, всколыхнувшей весь русский народ, показавшей всему миру его мощь и силу, выдвинувшей простых русских героев и великого полководца - Кутузова. В то же время...

Гул шагов... Гул крови, бьющей в виски... Он шел по верхнему этажу, переходя из комнаты в комнату... Он прибыл в Екатеринбург позавчера и только сегодня смог проникнуть в дом Ипатьева. Сюда была перевезена из Тобольска царская семья. На стене одной из комнат, у окна, он увидел нарисованный карандашом знак императрицы - она ставила его повсюду - на счастье. Внизу стояла дата: 17(30) апреля. Это день, когда их заключили в дом Ипатьева. В комнате, где помещался цесаревич Алексей, тот же самый знак, нарисованный на обоях. Знак находился и над кроватью цесаревича. Всюду царил страшный беспорядок. Около печей зловеще темнели кучки золы. Он присел на корточки перед одной из них и увидел наполовину обгоревшие шпильки для волос, зубные щетки, пуговицы... Что же случилось? Куда их увели? Скорее всего, это произошло ночью. Их увели в том, в чем застали, не дав собраться и захватить самое необходимое.

Во время заключения в Екатеринбурге единственным разрешенным местом для прогулок Николая II и его семьи была крыша дома Ипатьевых. Фото Пьера Жильяра

Он спустился в нижний этаж, в полуподвал, и от ужаса застыл на пороге. Низкое зарешеченное окно почти не пропускало дневного света. Стены и пол, словно черные раны, покрывали следы пуль и штыков. Надежды больше не оставалось. Неужели они подняли руку на государя? Но если так, то нельзя было и мысли допустить, что императрица пережила его. Значит, они оба стали жертвами. Но дети? Великие княжны? Цесаревич Алексей? Все доказывало, что жертвы были многочисленны...

Он опустился на каменный пол этой зловещей, похожей на тюремную камеру комнаты, обхватил голову руками и увидел, как ему навстречу идет государь с дочерьми. Опушенные снегом ели окружают царскосельское озеро. Великая княжна Ольга идет с отцом под руку, крепко прижавшись к его плечу. Великая княжна Татьяна с другой стороны сжимает руку государя и что-то быстро-быстро говорит. Младшие княжны то забегают вперед, то идут позади. Анастасия придумывает очередную шалость, забивая снег за отвороты своей бархатной шубки. Государь с нежностью смотрит на дочерей, он любуется сияющими румянцем лицами. Синие добрые глаза словно говорят: «Посмотрите, какие у меня славные дочери!» ...Он хотел поклониться государю, но ему никак не удавалось встать с пола. «Но почему зима?» - подумал он. И тут его сознанию открылось, что и дом Ипатьева, и царскосельский парк - всего лишь сон... Он проснулся...

В небольшой уютной квартире Пьера Жильяра стояла мирная утренняя тишина

Е. Липгарт. «Портрет императора Николая II»

И. Галкин. «Императрица Александра Федоровна»

Великая княжна Анастасия

Этот сон приснился ему, конечно, не случайно. Вчера Пьер получил письмо от великой княгини Ольги Александровны, сестры императора Николая II, живущей в Дании. Она писала, что в Берлине объявилась молодая женщина, которая называет себя младшей дочерью императора Николая II Анастасией. «Пожалуйста, немедленно поезжайте посмотреть на эту несчастную. А вдруг она окажется нашей малышкой... И, если это действительно она, пожалуйста, дайте мне знать телеграммой, и я тоже приеду в Берлин».

Пьер Жильяр вместе с женой Александрой, бывшей горничной великих княжен, на следующий же день отправился в Берлин, в госпиталь святой Марии. Женщина, объявившая себя Анастасией, уже несколько дней находилась без сознания. Исхудавшее тело походило на скелет, обтянутый кожей. Кто мог бы узнать в ней княжну Анастасию, даже если это и впрямь была она?

По настоянию Жильяра больную перевели в хорошую клинику.

«Самое важное, чтобы она осталась жива, - сказал он жене, не отходившей от постели больной. - Мы вернемся, как только ей станет лучше».

Через три месяца Пьер Жильяр и Александра навестили больную. Пьер, присев около нее, сказал:

Пожалуйста, расскажи, что ты помнишь из своего прошлого?

Та в гневе бросила:

Я не знаю, что такое «помнить»! Если бы вас хотели убить, как меня, многое ли вы запомнили бы из того, что было раньше?

Жильяру пришлось уйти.

На пороге он столкнулся с женщиной в сиреневом плаще. Жильяр узнал ее: это была княгиня Ольга, любимая тетушка великих княжен.

Подойдя к кровати Анастасии, она улыбнулась ей и протянула руку.

Княгиня Ольга обожала своих племянниц. Каждую субботу княжны, жившие в Царском Селе, с нетерпением ждали ее. Они отправлялись в дом Ольги Александровны, где веселились, играли и танцевали с другими детьми...

Ты помнишь, как наслаждались вы каждой минутой? - спрашивала она Анастасию с улыбкой. - Я до сих пор слышу, как звенит твой смех.

При этих словах самозванка, кивнув, горько расплакалась. Ольга Александровна расцеловала ее в обе щеки:

Ты обязательно поправишься.

Снова и снова она внимательно вглядывалась в лицо женщины, почти ничем не напоминавшее лицо ее маленькой Анастасии. Только глаза были такие же огромные, яркие, голубые.

«Но ведь она столько пережила! Сердце подсказывает мне, что это она! Как я хочу, чтобы это была она!»

В октябре 1928 года скончалась вдовствующая императрица Мария Федоровна. На следующий день вышел в свет документ, названный потом «романовской декларацией». Ее подписали двенадцать представителей Русской императорской фамилии, которые единодушно подтверждали, что фрау Унбеканнт не является дочерью царя Николая II. Этот документ, в котором цитировались высказывания великой княгини Ольги, Пьера Жильяра и баронессы Буксгевден, фрейлины Александры Федоровны, убедил публику, что представители дома Романовых отвергли самозванку.

Но самозванка продолжала выдавать себя за княжну Анастасию, и всегда находились люди, желавшие поселить у себя «царскую дочь». Она жила то в Америке, то в Англии, то в Германии.

В1968 году Анастасия вновь переехала в Америку, где вышла замуж за доктора Менахана. Они прожили вместе пятнадцать лет. В последние годы самозванка часто попадала в психиатрическую клинику. 12 февраля 1984 года Анастасия Менахан скончалась от пневмонии.

Царственные мученики. Икона

---