Горький М - Варвары
(спектакль БДТ пост.Г.Товстонгов)

Описание, творческая группа:
Ленинградский АБДТ им. М. Горького.
Постановка - Георгий Товстоногов.
Запись по трансляции.
Исполнители:
Пояснительный текст - Тамара Милюшкина;
Черкун Егор Петрович - Павел Луспекаев;
Анна Фёдоровна, его жена - Инна Кондратьева;
Цыганов Сергей Николаевич, инженер - Владислав Стржельчик;
Богаевская Татьяна Николаевна, домовладелица, дворянка - Елена Грановская;
Лидия Павловна, её племянница - Нина Ольхина;
Редозубов Василий Иванович, городской голова - Виталий Полицеймако;
Гриша, его сын - Всеволод А. Кузнецов;
Катя, его дочь - Зинаида Шарко;
Притыкин Архип Фомич, купец, лесопромышленник - Евгений Иванов;
Притыкина Пелагея Ивановна, его жена - Людмила Волынская;
Монахов Маврикий Осипович, акцизный надзиратель - Евгений Лебедев;
Монахова Надежда Поликарповна, его жена - Татьяна Доронина;
Головастиков Павлин Савельевич, мещанин - Борис Рыжухин;
Доктор Макаров - Николай Корн;
Лукин Степан, студент, племянник садовника - Олег Басилашвили.

Год записи: 1959

Краткое содержание
Однообразную жизнь провинциального городка Верхополье нарушает приезд строителей железной дороги - инженеров Черкуна и Цыганова. На смену патриархальному варварству городского головы Редозубова эти "поборники цивилизации" несут новое варварство: моральную деградацию и жестокое равнодушие к человеку. Потребовалось немного времени, чтобы обнаружились плоды их разрушительной деятельности: кончает жизнь самоубийством Надежда Монахова, искавшая высокой, яркой любви и обманутая Черкуном; скрывается из города укравший казенные деньги чиновник Дробязгин; становится пьяницей сын Редозубова, Гриша. Лишь студента Лукина не тронуло тлетворное влияние "цивилизованных варваров" - он знает цели и средства борьбы со старым и новым варварством.

Макси́м Го́рький, также известный как Алексе́й Макси́мович Го́рький (при рождении Алексе́й Макси́мович Пешко́в; 16 (28) марта 1868, Нижний Новгород, Российская империя - 18 июня 1936, Горки, Московская область, СССР) - русский писатель, прозаик, драматург. Один из самых популярных авторов рубежа XIX и XX веков, прославившийся изображением романтизированного деклассированного персонажа («босяка»), автор произведений с революционной тенденцией, лично близкий социал-демократам, находившийся в оппозиции царскому режиму, Горький быстро получил мировую известность.
Первоначально Горький скептически отнёсся к Октябрьской революции. Однако после нескольких лет культурной работы в Советской России (в Петрограде руководил издательством «Всемирная литература», ходатайствовал перед большевиками за арестованных) и жизни за рубежом в 1920-е годы (Мариенбад, Сорренто), вернулся в СССР, где последние годы жизни был окружён официальным признанием как «буревестник революции» и «великий пролетарский писатель», основатель социалистического реализма.

Ирина Глущенко

Горький в цветах

"Варвары" в театре "Мастерская Петра Фоменко"

ГОРЬКИЙ и "фоменки" - сочетание парадоксальное. Изысканная, даже эстетствующая труппа, говоря о которой принято употреблять слова "легкая", "прелестная", "пленительная", - и драматург, который ассоциируется с идейностью, социальностью, реализмом...

Понятно, что Горькому в интерпретации "Мастерской" предстояло приспособиться к особой эстетике. И решение было найдено: режиссер Евгений Каменькович освободился от ограничений эпохи и стиля. Пьеса была написана в 1905 году, Каменькович эстетически и интонационно сдвигает события к двадцатым годам - это, скорее, Зощенко, а не Горький.

Ощущение зощенковской стихии возникло и закрепилось при появлении Веселкиной - "девицы пагубного поведения" (ее играет Полина Агуреева ). Мещанская дамочка в шляпке, в цветастом платье, с развязными манерами - так и кажется, что сейчас она устроит сцену из-за ершика или примуса. И прочие обыватели, обитатели города Верхополье - ловкие молодые люди, пошлые старики - одержимы наглым любопытством подсмотреть чужую жизнь, влезть в нее. По обе стороны сцены стоят лавочки - жители рассаживаются, как в партере, вооружившись биноклями, чтобы лучше разглядеть чужие страдания, страсти, любовь. Пройдет лет пятнадцать - и они заселятся в знаменитые коммуналки. Почему бы и нет?

То, что спектакль будет современен, стало понятно уже при созерцании условной, прозрачной декорации - тут вывеска с надписью "Почта", тут кресло-качалка, тут люстра в стиле модерн.

Эффектно появление столичных инженеров. Когда решительно входят трое мужчин в черном - Цыганов (Рустэм Юскаев ) в тройке и сверкающих ботинках, а Студент (Кирилл Пирогов ) и Черкун (Сергей Тарамаев ) - все в черной коже, чуть не рокеры, понимаешь, что это уже не двадцатые годы, а, пожалуй, шестидесятые. Они приехали из другого мира, чтобы взбаламутить этот. В конце все оказалось смято, выжжено, убито.

Многие отмечают какую-то усталость "фоменок", которая вдруг дала неожиданные плоды. В игре сестер Кутеповых появился нешуточный драматизм. В этом спектакле им выпало быть соперницами. Полина играет жену Черкуна, жалкую, эксцентричную Анну; Ксения - аристократку Лидию Павловну, в которую влюбится Черкун. Анна суетлива, глуповата; Лидия - умна, жестка, строга. В первой сцене она почти без грима, в амазонке, с гладко зачесанными волосами, тогда как Анна, изображающая из себя художницу, появится с мольбертом, в живописной блузе и маленькой шапочке, из-под которой торчат кудряшки. Но постепенно и облик, и поведение обеих женщин меняются. Если Лидия Павловна, по мере того как развиваются ее отношения с Черкуном, выглядит все более женственной, волнующей, то Анна, наоборот, словно высыхает, наполняясь бессильным, мучительным страданием.

Галина Тюнина играет привычно - тонкая, надломанная, романтичная. Она немного не в себе, не расстается с книжкой, ее мечты о любви болезненны. Но ее рисунок неожиданен для роли Монаховой, которую традиционно играют сильной, роковой женщиной.

Из удач младших "фоменок" - Ольга Левитина в роли Притыкиной. Нелепая, глупо накрашенная и напудренная, она ходит в дурацких шляпках, на высоких каблуках, как-то униженно и тупо ставя носки. Ей приходится молодиться - у нее молодой муж, которого она "обожает и боится", почти как мадам Грицацуева. И вдруг - постаревшая, без грима, простоволосая - муж изменяет ей, назвал старой ведьмой, грозится выгнать. Куда делись фальшивые интонации, деланная светскость, умильность. Перед нами - глаза немолодой, насмерть испуганной женщины.

Остальные актеры играют собственные маски - хорошо, узнаваемо, колоритно. Сергей Тарамаев - премьер бывшей "команды Женовача", актер, по школе близкий "фоменкам", - находится в иной весовой категории. Его присутствие придает едва ли не бесплотному ансамблю материальность. Это, пожалуй, наиболее "горьковский" персонаж. Сильна мужская притягательность этого актера - он так бросается на Монахову, что юные зрительницы вздрагивают. И когда Монахова-Тюнина говорит, что ее никто еще так не целовал, в это можно поверить. Тарамаевский Черкун проходит печальную эволюцию: от романтического красавца, озлобленного, сильного, страдающего, до сломленного, потерянного человека. Он начал свое пребывание в городе с войны против городского головы Редозубова (его играет Тагир Рахимов ), но в финале разбит, уничтожен, раздавлен так же, как и его враг.

Спектакль интересен интонацией, стилем, ритмом, но режиссер недостаточно четко выстроил отношения с пространством и временем, а именно в подобной работе это должно быть безупречным. Зал в новом фоменковском театре - маленький, сцена - вытянутая и узкая. Если сидишь в первом ряду, плохо видно, что происходит на противоположном конце. Мизансцены никак не помогают преодолеть эту объективную трудность. Очень часто режиссер пытается организовать на сцене параллельное действие, но пока что-то развивается на одном фланге, на другом просто ждут, и это "оптически" растягивает спектакль, наполняет его пустотами.

После антракта на сценической площадке происходят перемены - в глубине сцены открываются две двери, за которыми идет какая-то жизнь - играют в бильярд, ходят, выпивают, может быть, танцуют, играет музыка. Но вот беда - это видят лишь те зрители, которые сидят строго по центру. Понятно, что Каменькович хотел как-то обогатить пространство, создав подобие второго плана, но этот прием можно назвать работающим лишь отчасти: трудно почувствовать связь между действием на сцене и в дальних комнатах, когда не видишь, что там происходит.

Композиция спектакля многофигурна, но режиссер не смог справиться с большим количеством народа на сцене; многие отношения попросту не выстроены, не всегда сходятся концы с концами. Откровенно драматические или мелодраматические сцены соседствуют с гротесковыми и наивно-психологическими. Эти перепады забавны, но размывают целостность впечатления.

Спектакль идет четыре часа, и действие порой расползается - экспозиция растянута, кульминация затянута, а финал просто смазан. Самоубийство Монаховой и фраза ее несчастного мужа "Убили человека" не способны завершить это пестрое действо.

Как ни удивительно, перспективу спектакля держат костюмы Ольги Кулагиной. Одеяния, особенно женские, меняются, как настроение, и, пожалуй, это из редких случаев в театре, когда именно они создают атмосферу. Если в сцене "Завертелся город Верхополье" общий тон жемчужно-серый, в сцене "Валтасаров пир" - терракотовый, то в последней - "Все, как в романе" - персиково-алый. И это - красиво. Но хотя переодевания, как это часто бывает у Каменьковича, претендуют на глубокомыслие, но на самом деле ничего, кроме "радости глазу", обнаружить за ними не удается.

Впервые напечатано в журнале «Вестник жизни», 1906, № 2, 10 апреля, под названием «Варвары» (новая пьеса М. Горького)», под псевдонимом А. Левый.

Пьеса «Варвары» написана М. Горьким летом 1905 года и впервые опубликована в «Сборнике товарищества «Знание» за 1906 год», кн. девятая, СПб. 1906. Этим текстом и пользовался Луначарский при написании статьи.

Печатается по тексту сборника «Критические этюды».

Над бесконечно широко раскинувшейся деревенской «соломенной Россией» с давних–давних пор выросла мелкогородская «деревянная Россия». Выросла на больной стране какими–то чирьями и волдырями. Герой чеховской повести «Моя жизнь» говорит: «Павлово делает замки, Кимры - сапоги, но что делает наш город, я никогда не мог понять». Трудно в самом деле понять, что делает маленький уездный русский город. Он только ничтожный, но болючий центр скверной двойной эксплуатации. Совершается в нем в самых отвратительных формах жестокое и тугое первоначальное накопление. Безжалостно и основательно пьют, потея, словно за самоваром, соки десятков тысяч обнищалых, одичалых мужиков. Маленькие капиталисты зарождаются здесь, и капиталы их, принося не по размеру большой вред, отнюдь не приносят той относительной пользы, которая делает капитал исторической ценностью. Ютятся в таких городках всевозможные чиновники, маленькие тоненькие щупальцы, сливающиеся потом в жадный губернский кровосос большого всероссийского спрута.

Всем в этих городах невыносимо скучно. Голый разврат, адюльтер от тощищи, запойное пьянство, карты, да еще, пожалуй, какой–нибудь меломан от нечего делать примется за трудную задачу обучить «моржей»-пожарных играть «во весь дух» на трубах.

Казалось бы, что может быть интересного в этих жалких и дурных людях, скучно, глупо и не для себя разоряющих измученный народ? Между тем интересного тут много, даже если брать все эти захолустные персонажи независимо от их столкновения с большою жизнью. Интересны тут все аберрации человеческой личности. Ведь и тут, как всюду, жаждут счастья, почета и любви, только не имеют сколько–нибудь правильного представления о том, в чем заключаются жизненные блага, какими путями идти к ним.

Между людьми среднего калибра попадаются здесь и крупные люди. Но уездный город все измельчает: обыкновенные средние люди кажутся здесь мерзкими и лилипутами, а крупные люди - смехотворными чудаками. Нельзя не смеяться над уездной «фауной», но рассмотреть за ее карикатурными образчиками глубокую и, я бы сказал, чистую трагедию - это бесконечно поучительнее,

В центре городской обывательщины стоит в пьесе Горького шестидесятилетний городской голова Редозубов. Это властная домостроевская натура.

«Человек, заметить смею, жестокий: одну супругу в гроб забил, другая - в монастырь сбежала, один сын - дурачком гуляет, другой - без вести пропал…»

И, однако, эти изуверства уживаются в нем с горячею любовью к тем же детям. В атмосфере крошечного городка Василий Иванович создал себе иллюзию, будто он действительно персона, притом же хранитель каких–то весьма важных и почтенных устоев. Но «железная Россия», Россия крупнокапиталистическая ударила своим стальным пальцем по деревянным стенам пыльных домов, по искалеченным сердцам заплесневевших людей, и рухнуло все величие Редозубова. Приспособиться, унизиться, как делает это вульгарный наживало Притыкин, Редозубов не может. Он противостал непонятным «фармазонам», занесшим в его угол струю непривычного холодного воздуха, и его авторитет рассыпался прахом, - его нисколько не испугались, его принизили и окончательно отняли у него последних детей, и он сломился, он растерялся, он со слезами самого истинного горя отпускает от себя свою дочь, в конце концов он оказался просто несчастным человеком, и все несомненное богатство и ветхозаветное былое благородство его натуры, конечно, не помогло ему.

Но разве стойкие, упрямые люди, люди чести по преимуществу, кряжистые и цельные кариатиды, которые могут прямо и гордо сдержать на своих плечах целый строй идей, верований и поступков, не внушительная, не прекрасная сила? Все дело в том, что поддерживают эти гордые кариатиды: в деревянной России они поддерживают гору ненужного хлама.

Как смешна эта Надежда Поликарповна Монахова, которая думает, что герцогини и аристократки всегда ходят в красном, которая не читает ничего, кроме скверных напыщенных романов, и говорит только об одной любви, так что местная старая барыня конфузится за ее глупость. Между тем этот вполне реальный, вполне возможный во всяком захолустье образ, при сколько–нибудь глубоком к нему отношении, оказывается столь чистым, высоким, даже торжественным, что я не знаю, какой другой образ в драматургии последних лет мог бы я поставить рядом.

Что поражает в Надежде - это ее спокойная, как у тихой, широкой реки, уверенность в себе. Свои фразы, дико звучащие в ушах собеседников, она говорит с полной верой в то, что ей знакома самая сущность любви. Говорит, как власть имущая. Ее красота внушала более интеллигентным провинциалам непривычно большую страсть, иногда разбивавшую их жизнь. Но эти бедные люди могли ей дать так же мало, как маленький паук - ее акцизный муж. Чуя в себе великие возможности любви, она ставит себе героический, романтический, недосягаемый идеал, ставит спокойно среди всех этих мужчин, у которых «даже как будто вовсе глаз нет», в трущобе, которую хорошо характеризует исправник, говоря: «Уездный город - и вдруг герой, это даже смешно». Развратный инженер Цыганов объясняет себе то, что Надежда притягивает, как магнит, соображением о «голодном инстинкте, чуть прикрытом ветошью романтики». Цыганов в глубоком заблуждении: голодный ест все не разбирая, а трудно быть разборчивее Надежды. Нет, в ее лице живет в уездном городке жажда большого и смелого счастья и субъективная возможность его, да только вот героя нет, нет объективных условий, некому откликнуться, нет тех сильных рук, которые могли бы взять это большое счастье. И красавица Надежда так и увяла бы, медленно угасая, все ожидая, все старея, смешная для соседки барыни, «соблазнительная штучка» для разных селадонов, мука, неразгаданная, непостижимая мука для жалкого, безумно влюбленного мужа и других жалких, безумно влюбленных обывателей.

Железная Россия любит выколачивать из деревянной все что в ней есть мало–мальски ценного. С ее пришествием Надежда поднялась в цене, перед ней открылись горизонты. Инженер Цыганов охотно пустил бы ее в ход, он не пожалел бы с шиком бросить нажитые тысячи на большой кутеж в Париже с «женщиной–магнитом». Блеск столицы мира, богатая и полная приключений жизнь, жаркий воздух той самой великосветской романтики, о которой столько мечтала Надежда, - все это может она взять теперь, и ничего этого она не берет и предпочитает даже смерть, потому что ей нужна только любовь, а для любви нужен герой.

Этого героя и она и другие усмотрели в героической фигуре железной России, в представителе промышленной энергии, выходце из народа, инженере–завоевателе - рыжем Черкуне. Энергически ломает этот господин деревянную Россию, без труда опрокидывает он и каменные столбы и духовные устои редозубовской культуры. Но что же из этого? Какую же все–таки ценность, кроме усиленной еще эксплуатации, несет он с собой? Почему верит он в себя? В чем вообще его вера? Он опьянен процессом широкого труда, процессом разрушения, процессом созидания колоссального железного Молоха. Но циничный и гнилой Цыганов выступает рядом с ним, и он–то вносит в железные рамки, создаваемые Черкуном, их живое содержание - циничный разврат и циничный грабеж; на место упраздненного Редозубова ставится совершенно уже трезвый и прозаически бессовестный Притыкин; уездная молодежь, несчастная и загнанная, потеряла даже те примитивные нравственные устои, какие у нее были, и, разожженная жаждой сладко–пьяного крупнобуржуазного «шартреза», пошла на неминуемую и вульгарную гибель. Старое, деревянное рушится в душах, новое, соответствующее железной культуре, холодно, бесчеловечно развертывает худшие инстинкты, не приносит ни капли света и тепла. Что из того, что Черкун поет дифирамбы «симфонии большого города»? Что из того, что в нем много силы и жизни? - он только бессознательное орудие в руках слепой стихии капитализма, он только его мускулистое тело, исполняющее волю и предначертания его развратно–грабительской души - железнорусской цыгановщины: и потому–то нет и не могло быть в нем того героизма, которого жадно ищет Надежда. Внешней решимости, внешней силы сколько угодно, но почувствовать обаяние настоящей любви и настоящей свободы, протянуть руку за настоящим живым счастьем, сотворить его для себя не может тот, кто не имеет о нем понятия, кто так же силен, так же холоден и автоматичен, как его сестра, другой агент–исполнитель капитала - машина. У этих господ либо нет никакого внутреннего содержания, кроме рабочей энергии, бессмысленной, как пар, либо содержанием этим является циничная жажда наживы ради безмозглого прожигания жизни, ради беспутного мотовства.

Если живут «надежды» в глубине деревянной России, то выполнить их не дано героям грядущей эры пара и стали. М. Горький упомянул и о силах, которые создают рядом с собою Цыгановы и их патроны, о «разрушителях» иного типа, о сознательных разрушителях во имя будущего золотого века, во имя будущего творчества. Но пока это слабые и неуверенные ростки. У студента Лукина на губах всегда бродит недобрая и насмешливая улыбка, и говорит он не иначе, как с иронией, даже когда «проповедует». Он не очень–то верит в свои силы и, уговаривая даровитую девочку Катю бросить редозубовский дом для больших городов, он боится обещать ей что–нибудь определенное; единственное, что он ей гарантирует, так это то, что «будет, по крайней мере, молодость чем помянуть». Он говорит: «Не мы, как видно, создадим новое, - нет, не мы! Это надо понять… это сразу поставит каждого из нас на свое место…» А в другом месте: «Открывайте глаза слепорожденным - больше вы ничего не можете сделать… ничего!»

Можно упрекнуть Горького за то, что в его мрачной в общем картине нет более светлых и более определенных фигур, чем Лукин и Катя. Я думаю, однако, что от каждой драмы невозможно требовать, чтобы она была целой маленькой энциклопедией современной социальной жизни. Драматург сделал хорошо, сконцентрировав все наше внимание на столкновении деревянной России с железной, на муках этого процесса, на его глубокой всеобщей неудовлетворительности.

У меня нет возможности остановиться на недостатках новой пьесы, потому что, сохраняя пропорцию между ее недостатками и ее достоинствами, приходится либо о недостатках не упоминать, либо перечислить и разобрать весь тот огромный ряд тончайших наблюдений, психологических откровений, символических контрастов и неизъяснимых красот красочного, блещущего афоризмами диалога, которыми Горький сумел придать своему произведению особую прелесть.

Быть может, в шуме текущего политического момента эти социально–психологические сцены из жизни уездного города покажутся лежащими в стороне от господствующих направлений общественного интереса. Но обостренный политический конфликт схлынет раньше, чем повсеместная, глубокая и страшная борьба крупнокапиталистической России с Россией мелкобуржуазной. Художник помогает нам понять и оценить это колоссальное явление варварской войны варваров двух типов в непосредственных переживаниях живых личностей, в их эфемерном или пустом торжестве, в их жалкой или трагической гибели.

Надо помнить, однако, твердо, что настоящую цену всем перипетиям этой войны может дать лишь тот, кто, не цепляясь за точки зрения дряхлого уклада и его иллюзий, не задерживаясь на лжи или самообмане черкуновской псевдофилософии, минует также абстрактно–моральную или абстрактно–эстетическую точку зрения, - лишь тот, кто поймет, что безобразная железная Россия, и только она, создает почву для новой борьбы, для нового конфликта, результаты которого одни лишь в состоянии спасти гибнущую во мгле уездных трущоб «Надежду» и осуществить ее грезы с такой ширью и яркостью, перед которой поблекнут, как звезды перед солнцем, фантастические красные платья романтических «королев и аристократок».

Горький Максим

Сцены в уездном городе.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Черкун Егор Петрович, 32 лет, инженер.

Анна Федоровна, 23 лет, его жена.

Цыганов Сергей Николаевич, 45 лет, инженер.

Богаевская Татьяна Николаевна, 55 лет, домовладелица, дворянка.

Лидия Павловна, 28 лет, ее племянница.

Редозубов Василии Иванович, 60 лет, городской голова.

Гриша, 20 лет, Катя, 18 лет, его дети.

Притыкин Архип Фомич, под 35 лет, купец, лесопромышленник.

Притыкина Пелагея Ивановна, 45 лет, его жена.

Монахов Маврикий Осипович, 40 лет, акцизный надзиратель.

Монахова Надежда Поликарповна, 28 лет, его жена.

Головастиков Павлин Савельевич, под 60 лет, мещанин.

Дробязгин, 25 лет, служит в казначействе.

Доктор Макаров, 40 лет.

Веселкина, 22 лет, дочь почтмейстера.

Исправник, 45 лет.

Ивакин, 50 лет, садовник и пчеловод.

Лукин Степан, 25 лет, студент, его племянник.

Дунькин муж, под 40 лет, личность неопределенная.

Гогин Матвей, 23 лет, деревенский парень.

Степа, 20 лет, горничная Черкуна.

Ефим, 40 лет, рабочий Ивакина.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Луговой берег реки; за рекою виден маленький уездный город, ласково окутанный зеленью садов. Перед зрителями сад - яблони, вишня, рябина и липы, несколько штук ульев, круглый стол, врытый в землю, скамейки. Вокруг сада - растрепанный плетень, на кольях торчат валеные сапоги, висит старый пиджак, красная рубаха. Мимо плетня идет дорога - от перевоза через реку на почтовую станцию. В саду направо - угол маленького, ветхого дома; к нему примыкает крытый ларь - торговля хлебом, баранками, семечками и брагой. С левой стороны у плетня - какая-то постройка, крытая соломой, - сад уходит за нее. Лето, время - после полудня, жарко. Где-то дергает коростель, чуть доносится заунывный звук свирели. В саду, на завалинке под окном, сидит Ивакин, бритый и лысый, с добрым, смешным лицом, и внимательно играет на гитаре. Рядом с ним - Павлин, чистенький, аккуратный старичок, в поддевке и теплом картузе. На окне стоит красный кувшин с брагой и кружки. На земле у плетня сидит Матвей Гогин, молодой деревенский парень, и медленно жует хлеб. С правой стороны, где станция, доносится ленивый и больной женский голос: "Ефим..." Молчание. Слева по дороге идет Дунькин муж, человек неопределенного возраста, оборванный и робкий. Снова раздается крик: "Ефим!.."

Ивакин. Ефим... Эй!

Ефим (идет по саду вдоль плетня). Слышу... (Матвею.) Ты чего тут?

Матвей. Ничего... вот - сижу...

(Третий раз, уже раздраженно, зовут: "Ефим!")

Ивакин. Ефим! Что ж ты, братец ты мой...

Ефим. Сейчас... (Матвею.) Пошел прочь!..

(Снимает рубаху с плетня, Дунькин муж кашляет и кланяется ему.) А... явился! Чего надо?

Дунькин муж. Из монастыря иду, Ефим Митрич...

Ефим (идет). Выгнали? У, дармоеды... черти!

Ивакин (Ефиму). А ты, братец, иди, когда зовут...

(Павлину.) Любит командовать старик...

Павлин. Всякому человеку этого хочется.

Ивакин. А люди - против... люди не желают, чтобы на них зря орали... да...

Павлин. Как ни поступай, одобрения от людей не заслужишь... Однако в строгости все нуждаются.

Ивакин. Этот же самый вальс можно играть на другой манер - вот как. (Играет.)

Дунькин муж. О господи! Обругал человек всех видимых и невидимых: а за что?

Матвей. Жарко.

Дунькин муж. И мне жарко, но я терплю молча: Просто - человек, который хоть несколько сыт, уже почитает себя начальством: Хлеб да соль!

Матвей. Ем да свой...

Дунькин муж. Деревенский? Хорошо в деревнях хлеб пекут.

Матвей. Когда мука есть - ничего, испечь могут... А это - у Ивакина я купил...

Дунькин муж. Скажите! Запах у него однако - как у деревенского... Позвольте мне кусочек... отведать.

Матвей. Самому мало...

(Дунькин муж, вздохнув, двигает губами.)

Ивакин. Вот... можно играть еще медленнее.

Павлин. Говорите - называется это "Вальс сумасшедшего священника"?

Ивакин. Именно...

Павлин. Почему же так? Чувствую в этом некоторый соблазн и как бы неуважение к духовному сану...

Ивакин. Ну, пошел мудрить! Экой ты, Павлин, придира!

Павлин. Напрасно так осуждаете, ибо всем известно, что скелет души моей - смирение... но только ум у меня беспокойный...

Ивакин. Не располагаешь ты к себе, братец мой: вот что!

Павлин. Ибо возлюбил правду превыше всего: На гонения же не ропщу и, будучи в намерениях моих тверд, ничего, кроме правды, не желаю.

Ивакин. Чего тебе желать? Домишко есть, деньжонки есть... (Слева слышны голоса, Ивакин смотрит.) Почтмейстерова дочь идет... куда это?

Павлин. Вертихвостка... Пагубного поведения девица...

(Идут Дробязгин и Веселкина.)

Веселкина. Я вам говорю: она была замужем за инженером.

Дробязгин. Марья Ивановна! Отчего у вас такое недоверие к фактам?

Веселкина. Я верю только в то, что знаю...

Дробязгин (почти с отчаянием). Но этот пессимизм совершенно не совпадает с вашей наружностью! Поверьте мне, - муж Лидии Павловны был директором лакричного завода, и она его не бросила, а просто он умер, подавившись рыбьей костью...

Веселкина. Она его бросила, говорю вам!

Дробязгин. Марья Ивановна! У нас в казначействе все известно...

Веселкина. У нас на почте знают больше вашего. Он украл деньги и теперь - под судом... и она сама в это дело запутана, да-с!

Дробязгин. Лидия Павловна? Марья Ивановна! Сама Татьяна Николаевна...

Веселкина. А за то, что вы спорите, вы должны угостить меня брагой:

(Ивакин встает и уходит за угол дома. Павлин берет оставленную им гитару, заглядывает внутрь ее, трогает струны.)

Дробязгин. Извольте! А все-таки она - вдова!

Веселкина. Да? Хорошо же... Вы увидите...

(Уходят направо.)

Дунькин муж (негромко). Слушай... дай кусочек, Христа ради!

Матвей. Что ж ты, чудак, прямо не сказал? Просишь отведать... разве хлеб отведывают?

(В саду является Ивакин, ставит на стол кувшин браги, два стакана и смотрит вдаль.)

Дунькин муж. Стыдно было прямо-то... спасибо!

Ивакин. Павлин! Город-то... красота! Как яичница на сковороде... а?

Павлин. Проведут железную дорогу - всё испортят...

Ивакин. Чем испортят? Каркай!

Павлин. Нашествием чужих людей...

(Входят в сад Веселкина и Дробязгин, садятся за стол, пьют брагу и вполголоса разговаривают. Ивакин и Павлин уходят за угол.)

Матвей. Ты кто будешь?

Дунькин муж. Мещанин... из города...

Матвей. У вас мещане богатые... а ты что?

Дунькин муж. А я - ослаб. Разорила меня жена... жена, брат... Сначала - ничего была... жили дружно. Красивая она, бойкая... да. А потом - скучно, говорит, мне. Начала вино пить... и я с ней тоже...

Матвей. И ты?

Дунькин муж. И я... что поделаешь? В распутство она ударилась... Стал я тогда бить ее... да. А она - сбежала... Дочь была у меня... и дочь сбежала на пятнадцатом году... (Замолчал, задумался.)

Государство