Развитие двух противостоящих друг другу тем обеспечивало и движение действия в спектакле «Вишневый сад». С одной стороны, это темы разрушения усадьбы, усадебной жизни, мироустройства в целом, темы болезни и гибели отдельных людей и всего общества. А с другой - темы сопротивления людей, их стремления выстоять в рушащемся мире. Очевидна эволюция режиссерского видения проблемы, объединяющей спектакли «Дядя Ваня» и «Вишневый сад». Болезнь, вырождение и попытки людей выстоять - то, что объединяет эти спектакли. Но в «Вишневом саде» эти попытки существенно более слабые.
Создавая собственный сюжет, отличный от сюжета литературного источника, режиссер отталкивался от пьесы, но многое и вычитывал из нее. Нескладность жизни, представленная в пьесе, в спектакле возведена в степень, получив трагическое звучание. По мнению Мейерхольда, в третьем акте пьесы - «веселье, в котором слышны звуки смерти» . В мире, который развернут на сцене, о веселье не может быть и речи, «звуки смерти» слышны с начала спектакля, а финал не дает надежды даже на физическое выживание обитателей этого мира. В спектакле продолжена тема, начатая режиссером в «Дяде Ване»: общество поражено тяжелой болезнью, вероятно, ведущей к его вырождению. Но из этого вовсе не следует вывод о неприязни и презрении режиссера к хозяевам сада, что увидели некоторые рецензенты . Герои «Вишневого сада» (может быть, за исключением Яши), как и герои «Дяди Вани», показаны с явным сочувствием. «В пьесе <…> режиссер услышал беспрерывный, отчаянный крик» , который в спектакле воплотился прежде всего в той нежности, с которой режиссер относится к героям, но одновременно в той беспощадности, с которой они оказались представлены.
В одной из рецензий можно было прочесть, что «“Вишневый сад” Някрошюса - это прежде всего трагедия Лопахина, который <…> впервые услышал (не ушами) страшный евангельский вопрос: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? » Трагедия Лопахина является важной гранью содержания, но это только одна грань. Спектакль не об одном герое, не об одном поколении и не об одном срезе общества. Обитатели усадьбы - и в спектакле Някрошюса, и в пьесе Чехова - представляют некоторую модель общества. И в этом смысле драматизм здесь, как и в пьесе, возникает в виде противоречия между человеком и не устраивающим его общим течением жизни. Размышляя о пьесе в связи с посвященной ей монографией , Т. Шах-Азизова писала: «Ее <пьесы> корни в русской жизни и русской литературе (в том числе - неожиданное и странное, но такое точное сравнение с обломовщиной, национальной болезнью, пронизавшей век XIX, и XX, и вряд ли иссякнувшей в нынешнем)» . Именно с этой национальной болезнью и связано названное противоречие. «Здесь все и все - не у дел. Закончить работу, довести до ума вещь здесь абсолютно невозможно. Ощущение полусна, полуусилий, увязающих в пустоте, почти физическое. <…> Актеры играют коллекцию типов русской жизни. И коллекцию горестных замет по поводу каждого персонажа. <…> Эти хозяева Вишневого Сада - последние в роду. Они вымирают, как оскудевший малый народ» , - писала Е. Дьякова, называя автором «замет», разумеется, режиссера. Типами, надо думать, обозначены здесь не типические характеры, а характерные для русской жизни категории людей. Някрошюс действительно рассматривает в спектакле последнюю стадию вымирания, что зафиксировано во многих рецензиях. «Словно считывая кардиограмму, режиссер разворачивает перед зрителем картины безжалостного неотступного конца, такого болезненного и длинного. Подобную смерть невозможно принять, но и бесполезно бороться» . В доме «витает дух не тления, но гниения» . Отсюда и «ощущение беды страшное. Обреченность» . И ощущение беды, и обреченность, и дух тления и гниения - все так. Но не забудем и о попытках людей сопротивляться. Попытках слабых, вялых, очевидно уже бесполезных, но которые, несмотря ни на что, все же предпринимались.
Умер Някрошюс, это очень плохо. Я фантомно театральный критик, но теперь хожу в театры мало, редко. Не цепляет. А вот длившийся 6 часов Вишнёвый сад его вспоминаю часто. Это было одним из самых прострельных впечатлений. Писать про театр меня учила Вера Антольевна Максимова. Вот я и поставлю здесь её рецензию, поплакав, что её ныне с нами нет. А теперь и Някрошюса. И Чехова.
Шесть часов обморока
Великий литовец Эймунтас Някрошюс поставил с русскими артистами «Вишневый сад»
Эймунтас Някрошюс сочинил едва ли не самый отчаянный спектакль за всю свою жизнь. По крайней мере так нам показалось после просмотра. И писать об этом хочется, не рассчитывая и обдумывая, а почти автоматически, чтобы сохранить в прерывистой интонации текста безумный и нерасчетливый язык театрального сочинения литовского гения.
В пьесе, которую сам автор называл «комедией, местами даже фарсом», режиссер услышал беспрерывный, отчаянный крик. Потрясение, которое длится шесть часов. О нем можно сказать все что угодно, кроме того, что это гармоничное, исполненное прозрачной ясности художественное создание.
Холодный и безжалостный «Дядя Ваня», привезенный в начале 80-х в Москву, был венцом уравновешенного сознания в сравнении с последним чеховским спектаклем, в котором все - истерика и надрыв.
Яркие всполохи театральных фантазмов, пронизывающие все някрошюсовские спектакли, здесь затихают, чтобы дать пространство отчаянной боли и безнадежности, аранжированной музыкой Малера в минималистских обработках литовского композитора Миндаугаса Урбайтиса.
Только в первом акте, когда три девочки - Варя, Аня (нервная, тонкая, новая для Москвы актриса Юлия Марченко) и Дуняша - точно три сестры или три колдуньи - загогочут и на три голоса заголосят, набрав воды в гортань, - появится обманчивое чувство веселья. И в ответ на их гоготание зальется, защебечет садовая птица, и девочки обрадуются этому быстрому отклику Сада и своему легкому проникновению в его таинственную жизнь. К сожалению, в тесном клубном пространстве Культурного центра СТД, где сыграна премьера, ветры не летали, огни не горели - точно столь важные для Някрошюса стихии не успели, не смогли зажить в тесноте нового культурного офиса российской столицы. В зал то и дело летели камни, бильярдные шары, актерам явно не хватало места, чтобы разбежаться - ведь именно из этой простой мускульной энергии Някрошюс часто извлекает горькую соль своей художественной земли.
Лопахин - Евгений Миронов - невероятно обаятельная фигура. Подтянутый, хрупкий, молодой и застенчивый, он умывается в ожидании поезда и, окуная ладони в таз, легонько брызгает в зал, точно окропляя его живой водой. Этим магическим актом он явно пытается преодолеть неотвратимость судьбы, которая будет все суровее и требовательнее к своим подопечным. Но разве можно переменить участь, когда суровая, безумная и нежная птица Варя - фантастическая роль Инги Оболдиной - все бегает и кричит, накликивая несчастье.
Ее Варя - истинная клоунесса, вприпрыжку кочующая от любви к Лопахину до любви к Богу. Страсть, с которой Инга играет Варю, делает ее первой актрисой этого страшного и безумного представления.
Она разрезает маленькую сцену своим сутулым скукоженным телом. В ее эксцентрических припрыгиваниях больше правды об одиноком женском бытии, чем во всех феминистских трактатах вместе взятых. Жизнь между Богом и ужасом существования так въелась в ее тело, что превратила ее в Клоуна Божьего, в ту, кто подобно шаману огромными неженскими шажищами рассекает пространство Сада, чтобы из последних сил удержать его от гибели. Их прощание в самом конце многочасового театрального бдения - одно из самых пронзительных театральных чудес. Миронов, сидя на самой авансцене, дарит ей последние отчаянные слезы.
Някрошюс строит финальный акт как серию невероятных встреч и откровений.
Предпоследнее - прощание Яши (бедного последыша умирающего традиционного мира играет Антон Кукушкин) и Дуняши (резкой, смешной и комической Анны Яновской, ТЮЗ) - опрокидывает все привычные представления о второстепенных персонажах «Вишневого сада»: «А разве вы умеете любить?» - вопрос Дуни обращен в самое сердце бедного лакея, не знающего, но открывающего в себе это чувство на самом пороге конца. Впервые очнувшийся лакей с какой-то невероятной серьезностью заглядывает себе в самое сердце.
Совсем иначе и отдельно хочется рассказать об эксцентричном и предельно русском характере Гаева, как он явлен в игре Владимира Ильина. Эксцентричной и вполне безумной предстает здесь Людмила Максакова в роли Раневской. Някрошюс, истинный мачо, презирает Петю, жалкого и бездоказательного предсказателя грядущих перемен, того, кто ни любить, ни жить не умеет (тюзовский актер Игорь Гордин сыграл здесь не ярко, но точно по отношению к режиссерскому замыслу).
Раневская-Максакова нервностью своего облика соответствует замыслу режиссера, ее игра и раздражает, и манит одновременно. Так, как и сам спектакль Някрошюса, мучительный, неприятный и завораживающий ужасом тотальной катастрофы.
И лишь крупицы последних, предсмертных перемен освещают этот кромешный ужас нежным светом надежды. Алексей Петренко - Фирс предположительно должен вызвать у публики слезы. Но пока не вызывает.
Возможно, станет полегче, когда спектакль переедет на большую сцену. Какую - еще не известно. Случиться это должно в конце сентября. Пока же всем зрителям «Сада» предстоит 6-часовая тахикардия в маленьком тесном зале Культурного центра СТД на Страстном бульваре.
Вера Максимова
В столетний юбилей пьесы Москва увидит «Вишневый сад» Эймунтаса Някрошюса Оставшимся в городе театралам крупно повезло. С 10-го по 14 июля на сцене открывшегося недавно Культурного центра СТД режиссер Эймунтас Някрошюс представит публике...
В столетний юбилей пьесы Москва увидит «Вишневый сад» Эймунтаса Някрошюса
О
ставшимся в городе театралам крупно повезло. С 10-го по 14 июля на сцене открывшегося недавно Культурного центра СТД режиссер Эймунтас Някрошюс представит публике свой новый спектакль «Вишневый сад». Постановка приурочена к 100-летию создания последней пьесы Чехова и осуществлена при поддержке Международного благотворительного фонда имени Станиславского.
Главной сенсацией «Вишневого сада» стала русская актерская команда: Някрошюс лично отбирал актеров. Раневская – Людмила Максакова. Лопахин – Евгений Миронов. Фирс – Алексей Петренко. Гаев – Владимир Ильин. Шарлотта – Ирина Алексимова. Варя – Инга Оболдина. Петя Трофимов – Игорь Гордин. Дуняша – Анна Яновская. Несмотря на то что все это первые актеры разных театральных школ и поколений, режиссер ставил на первое место человеческие качества: «Потому что дистанция, на которой мы должны вместе продержаться, длинная, и бывает всякое. Важно спокойствие».
Почему Някрошюс, которого неоднократно звали ставить в Москве, неожиданно согласился? Потому что все равно собирался приступать к «Вишневому саду». Потому что с русскими актерами работать легче, чем с иностранными (на Авиньонском фестивале в прошлом году был показан французский «Платонов», в программке которого Някрошюс фигурировал как «collaboration artistique» - человек по работе с актерами. А в Италии состоялась премьера оперы «Макбет» в его постановке, которую перенесут в грядущем сезоне в Большой театр на русскую труппу).
Репетиции проходили в Вильнюсе, где Някрошюс работает в Национальном драматическом театре Литвы и делит сценическую площадку с труппами Римаса Туминаса и Оскараса Коршуноваса. Недавно открытому Культурному центру СТД, где состоится премьера, боевое крещение спектаклем Някрошюса составит честь.
«Вишневый сад» - четвертый спектакль Някрошюса по пьесам Чехова. «Дядю Ваню» и «Трех сестер» привозили в Москву – эти спектакли стали событием в жизни каждого, кто их видел, «Чайку» с итальянскими актерами в России показывали на фестивале «Балтийский дом».
О прокатной судьбе спектакля пока ничего не известно: она будет зависеть от того, как режиссер оценит свою работу. Об оценке публики можно говорить уже сейчас: она будет восторженной. Для тех, кто наскребет денег на самые дешевые билеты по 600 рублей, - потому, что Някрошюс – гений; для обладателей билетов по 3200 - потому, что Някрошюс - это бренд.
Картина дня
«Надеть намордники. И радоваться». В детсадах и школах Красноярска запретят выводить детей на воздух в безветренные дни
Решила, что всё-таки нужно что-нибудь написать…
Сразу хочу предупредить, что это всего лишь частное мнение одного из зрителей. Не более того.
Мне не доводилось видеть прочие спектакли Някрошюса, поэтому ВС был для меня любопытен вдвойне: и как очередной вариант трактовки многострадальной пьесы Чехова, и как знакомство, первое соприкосновение со стилем, почерком «сумрачного литовского гения». Ну что ж. Любопытство было удовлетворено. Конечно, нельзя составить единственного и окончательного мнения о режиссёре по одному спектаклю, но, тем не менее, какие-то выводы сделать можно. Делаю. Някрошюс — это Экспериментатор с большой Э. И очень трудный режиссёр. Возможно, без определённой «подготовки» (предварительное чтение пьесы даже не обсуждается — это по умолчанию) его спектакли смотреть нельзя. Он дотошнейшим образом обмозговывает не только каждую фразу, но, боюсь, и каждое слово, вытаскивая на поверхность канонического текста пьесы совершенно неожиданные смыслы… С одной стороны, всё это чудесно и мной — любимо. Но с другой: по моим ощущениям, Някрошюс так «тонет в символах» (метафора Жана), что живое дыхание из спектакля — полностью выветривается… Я как-то уже классифицировала спектакли на «для ума», «для сердца», «для ума и для сердца» и «ни уму, ни сердцу». Някрошюс, как мне показалось — исключительно «для ума». Я могу представить, что к нему может влечь, но влечение это исключительно — рассудочное. Моё сердце (а я не могу пожаловаться на недостаток восприимчивости) после 4,5 часов действия билось ровно. И это совсем не потому, что затянуто (первоначальный вариант, если не ошибаюсь, имел длительность 5,5 часов), и не потому, что многие Някрошюсовские «письмена» остались мной нерасшифрованы (я и не говорила, что всегда «перевожу» режиссёрские мессаджи в полном объёме) — просто спектакль слишком дискретен. Для меня он развалился на множество мелких фрагментов, каждый из которых, безусловно, по-своему красив и интересен, но ощущения цельности, тем не менее — нет. И поэтому «средняя температура по больнице» — 36,6. Что ещё «не легло». Мелкие «украшения», как то. «Эффект клипа», т.е ситуации, когда происходящее на сцене никак не соотносится с произносимым актёрами текстом. Цикличность отдельных фрагментов (повтор — несколько раз подряд… словно гвоздь забивают в голову, ей-богу). И некоторые, на мой взгляд, явные переборы с символичностью. Я, например, не могу ни умом, ни сердцем принять эпизод, в котором Петя Трофимов отвешивает Раневской конкретный шлепок по пятой точке… Извините, но не могу…
С актёрами режиссёр, несомненно, поработал очень кропотливо, но, тем не менее, команды на сцене не создал. По силе актёрских работ, на мой взгляд, с большим отрывом от остальных лидируют энергичная, сильная, искренняя, изумительная Инга Стрелкова-Оболдина (Варя) и тонкий, чуткий, интеллигентный «мужичок» (с) Евгений Миронов (Лопахин). Ещё, пожалуй, светлая и звонкая, как лесной ручей, девочка Юля Марченко (Аня)… Странный Гаев. Я даже характеристики не могу ему подобрать. Я очень люблю Владимира Ильина. Сильнейший актёр, блестящий трагикомик. Но здесь он — не виден и не слышен. У Гаева ведь есть сцены, где он солирует, но Ильин и в них вял, невыразителен, с потухшим взором. То ли жара тому виной, то ли какая другая причина… О Людмиле Максаковой не смогу, наверное, сказать всего, что просится, но мне, как ни странно, в конечном итоге, понравилась такая трактовка образа Раневской. В этой Раневской прозрачно виден взрослый, много страдавший человек, адекватно оценивающий себя, и понимающе-внимательный к окружающим (в отличие, например, от инфантильной дурочки-Раневской, занятой только собственной персоной — у Ренаты Литвиновой)… Жирнохарактерный Петя Трофимов в исполнении Игоря Гордина вызвал у меня такую нЭприязнь, что я, вероятно, долго ещё не смогу воспринимать этого персонажа нормально. Похожую реакцию вызвал ещё, пожалуй, такой же жирнохарактерный Симеонов-Пищик в исполнении доселе мне незнакомого актёра Сергея Пинегина. Социально опасный тип, потенциальный убийца Епиходов (артист Иван Агапов) удивительно некомичен, хотя усердно дёргает бровями и декламирует свой дурацкий текст манерно, а ля Жорж Бенгальский… Очень живенькая, почти клоунесса, Дуняша (актриса Анна Яновская), изнывающая в своей красе от отсутствия кавалеров. Определённо голубеющий лакей Яша (фамилии актёра не помню) хорош только в статичных сценах. Ну и Фирс… У Алексея Петренко есть совершенно пронзительные эпизоды (например, эпизод, где Фирс выходит в косо застёгнутом пальто: ему неудобно, он, не понимая причины этого неудобства, как маленький, начинает медленно копошиться внутри этого «наряда», в результате, ему приходит на помощь Раневская, перезастёгивает…).
Основное впечатление от спектакля — ощущение жутчайшей безнадёжности. Финал никаких сомнений не вызывает уже в начальных сценах. «Карфаген должен быть разрушен» . И нетрудно догадаться, что ожидает героев — после, уже ЗА рамками постановки… И если при перечитке пьесы я впадаю в самообман, и начинаю верить, что ещё возможен благоприятный исход событий, то Някрошюс сразу даёт понять: «И не надейтесь, товарищи». Что бы ни делали герои спектакля, мы прекрасно понимаем: всё бестолку, напрасная трата сил, от них ничего не зависит, то, чему дОлжно случиться, непременно случится в свой срок. «…тот, кто направляет мой корабль, уж поднял парус…» (с) Один характЕрный эпизодик. На берегу реки — Лопахин и Раневская. Лопахин тщетно пытается разжечь костёр, но единственная спичка гаснет, а из камня высечь искру ему не удаётся. А потому что — не время. Не сейчас. Зато спустя несколько минут, когда Лопахин и Раневская уже забывают о костре (Раневская рассказывает о своей грешной жизни), он вдруг внезапно загорается сам… Всё предначертано. И всему свой срок… И я абсолютно верю в потрясение Лопахина, не могущего осознать, что именно он купил вишнёвый сад. Я даже думаю, что потрясение его отчасти связано с вот этим наглядным подтверждением предопределённости всего и вся. Чему дОлжно быть – то будет. А ты — лишь пешка в руках Судьбы. Ощущение фатальной безнадёжности усиливает восхитительное музыкальное сопровождение (психоделика этнического направления)… Кстати, вследствие всего вышеперечисленного сильное удивление вызывает «объяснение» Вари и Лопахина. Оно, разумеется, не получается (как и следует по тексту), но на мой взгляд, в этой постановке его вообще быть не должно.
Основная аллегория, настойчиво вбиваемая режиссёром в наши головы на протяжении всего спектакля. «Заячья» тема.
Тут я вынуждена скатиться на тривиальный пересказ, иначе не смогу доказать свою мысль… Первый заяц появляется в сцене Вари и сонной Ани. Аня, как в детстве, заснула с игрушкой — с меховым зайцем. Заяц упакован в мешок (то ли она его возит с собой, и он был упакован для перевозки, то ли он находился здесь, в имении и, опять же, спрятан в мешок, дабы не пылился) — из мешка торчат только уши. Далее идёт довольно долгая сцена игры в регби, где вместо мяча — Анин заяц. Спустя ещё некоторое время спящая Аня снова появляется на сцене. Её руки подняты вверх и скрещены над головой (как заячьи уши), и она начинает во сне сначала тихонько, а потом всё сильнее «вздрагивать ушами». При этом Аня одета в длинную белую сорочку до пят, и эти её движения поразительно напоминают дрожь белого деревца, по которому методично бьёт топор. Страшный её сон прерывает кто-то из домочадцев, всунув ей в руки всё того же зайца… Тот же меховой Анин заяц будет в какой-то момент вынесен Лопахиным в середину сцены и оставлен там — для нас, мол, обратите внимание ещё раз… Далее. Шарлотта в сцене фокусов никаких фокусов вовсе не показывает, а показывает странное представление, в котором участвуют Аня и Варя. Девушки выпрыгивают на сцену с белыми бумажными заячьими ушами и, руководимые Шарлоттой, исполняют какой-то детский Танец Зайчиков. В конце танца оба зайчика — «пиф-паф-ой-ой-ой…» — будут Шарлоттой безжалостно «застрелены»… Те же бумажные заячьи ушки появляются на скатерти, на которой Лопахин устраивает закуску для отъезжающих в Париж… И жуткий финал, в котором все герои прячутся за частоколом из вертушек и самолётиков и вдруг выныривают — поголовно в этих бумажных белых ушках. И, как из-за тюремной ограды, смотрят сквозь частокол в зал, а охотничье ружьё, с наслаждением оправдывая своё присутствие в спектакле, даёт залп за залпом по этим несчастным дрожащим созданиям… Заяц, заячьи ушки — счастливое детство Ани и время, когда усадьба процветала, благополучное прошлое, в которое нет возврата…
Мне ещё кажется… если я ошибаюсь — поправьте меня, пожалуйста… что сюда же, к тому, что возврата нет — вплотную примыкает и сцена соблазнения Ани Петей. Детство кончилось… Вообще этот Петя, товарищи… Это не вечный студент, недотёпа, забавный идеалист, нет — это озлобленный мужчина-неудачник. У этого Пети явные проблемы сексуального характера (не зря ведь Раневская восклицает: «В Ваши годы не иметь любовницы!»). Все его истерики и дикие выходки (шлепок Раневской — уж явно) — это, скорее всего, сфера профессиональной деятельности старины Фрейда. С женщинами Пете не везло, а тут — доверчивая нежная девочка… И этот, грубо говоря, Петя, заговаривая Ане зубы разглагольствованиями о светлом будущем и запудривая ей мозги тем, что «мы — выше любви», мол, такая фигня нас не интересует, тем не менее, сам раздевается и, в конце-концов, усаживает её себе на колени… Буквально как у Есенина в «Чёрном человеке»: «… Как прыщавой курсистке длинноволосый урод говорит о мирах, половой истекая истомою…» . И ещё одна показательная сцена — прощание с Лопахиным. Петя брызжет, как обычно, слюной и злобой. А тут уж тем более — после покупки Лопахиным вишнёвого сада, как же! Лопахин, тем не менее, предлагает ему взаймы денег. Петя, вожделенно глядя на пачку купюр, заносчиво отказывается, но видно, что в душе у него в этот момент происходит страшная мучительная борьба. И что же вы думаете, друзья мои… Лопахин, засовывает пачку в Петины калоши, сами калоши — Пете подмышку, и Петя — с этими калошами уходит!.. Нет у него принципов, идеалов — нет. Аня обманулась… У этого «светлого будущего» — нет будущего…
В общем, что говорить… Род Раневских-Гаевых обречён. Прозрачный намёк на это печальное обстоятельство мы получаем в самом начале, когда уставшая с дороги Раневская лежит на кушетке, а горничная Дуняша, не зная, куда деть приветственный букет цветов, улыбаясь, кладёт его Раневской на грудь… Сама Любовь Андреевна попыталась противостоять этой гибели, уцепилась за вишнёвый сад, как за соломинку — утопающий, надеялась, что в нём — спасение, но… Чему быть дОлжно, то будет… и Раневская всё-таки возвращается в Париж — к человеку, который её разорил, возвращается с деньгами, которых не хватит надолго, и она это отлично понимает… Варя, Варечка — потеряв дом, убедившись в бесперспективности личного счастья, утратив самое главное, чем она жила все годы — возможность трудиться, мечтает о монастыре (уж где-где, а там недостатка в работе не бывает). Жизнь Ани вероятно будет погублена… Глохнущий, больной Гаев будет доживать свой век банковским служащим. Да долго ли он на том месте продержится… Не могу предположить, что станет с никчёмной, никому не нужной Шарлоттой…
Мне кажется, что эта мысль — гибель всему — нашла своё отражение в странной сцене, где Гаев падает, схватившись за сердце, и к нему с тревогой бросаются все обитатели поместья, а добежав — падают рядом и замирают… Не помню только, был ли среди них Лопахин?..
У меня, как я уже сказала, очень много вопросов осталось после спектакля. «Пять тысяч Где, семь тысяч Как, сто тысяч Почему».
Т.е. там есть что разгадывать и расшифровывать (боюсь в это занятие углубляться, потому как неминуемо увязну, и читать всё это будет невозможно:). У меня осталось в памяти несколько очень красивых сцен. До сих пор стоит, например, перед глазами неожиданно романтическая сцена Реневской и Вари сразу после «объяснения» с Лопахиным: мать отводит несчастную Варю к левому краю сцены, сцена погружается во тьму, и вдруг на девушку проливается сверху ослепительный серебряный свет. Так и стоит какое-то время в луче этого ослепительного света чёрная «монашенка» Варя… Ах, Варя-Варечка… Бесконечно хороша актриса Инга Стрелкова-Оболдина… Лопахин – глупец…
В общем, отклик на этот спектакль в организме, безусловно, возник. Но всё-таки… это — не мой спектакль.
Зато я не успевала мысленно ахать и охать, замечая то тут, то там какие-то детали, ссылки на которые даёт в своих спектаклях Бутусов Юрий Николаевич, как известно, с огромным почтением относящийся к творчеству Эймунтаса Някрошюса.
Такое не забудешь. Как Гамлет читает «Быть или не быть» под люстрой изо льда, лед плавят свечи, и капли разъедают рубаху принца, словно кислота. Как он босыми ногами стоит на куске льда со вмерзшим кинжалом, и холодно – тебе – до дрожи. Как косо висит над сценой циркулярная пила.
В театре «Гамлетами» принято отмерять поколения. Свой «Гамлет» случается не у всех, но тем, кто взрослел в 1990-е, сказочно повезло – у нас был спектакль Эймунтаса Някрошюса. Он был настоящим хоррором, страстным и страшным, похожим на камеру пыток. Он брал тебя за шиворот и встряхивал так, что эти сцены помнишь двадцать лет спустя – всем телом. Он застревал в глазу осколком льда и перестраивал театральное зрение.
Язык Някрошюса казался многим сложным, полным ребусов и странностей. На самом деле все было почти что с точностью до наоборот. Ставя Шекспира, Някрошюс беспощадно упрощал сюжеты, обрубал второстепенные линии, увольнял побочных персонажей, оставлял от действия голый костяк, фабулу. Спрямлял историю так, чтобы она работала как таран, ломала привычки восприятия, пробивала броню зрительского равнодушия.
Его театр был природен. Его знаменитые метафоры росли как дерево – из одного ствола, ветвясь, переплетаясь, никогда не забывая о корнях. Любой мотив, возникающий в тексте, обретал в режиссуре Някрошюса конкретный, вещный эквивалент – как родовое древо в «Макбете», которое Банко, выходя на сцену, тащил в рюкзаке за спиной. Иногда метафоры поражали именно буквальностью: в «Отелло», говоря про «сто шестьдесят часов», проведенных в ожидании Кассио, его любовница Бианка вынимала из подола и расставляла на стуле десяток будильников.
Он строил театр из основных стихий и элементов: огня, воды, земли, воздуха. И базовой материи сценического действия – этюдов. Копировать эту великую простоту пытались многие, получалось редко. Язык Някрошюса был уникален именно органикой. Его почвой остался литовский хутор, который на подмостках превращался в волшебный остров шекспировского Просперо, где чудеса прорастали из простых физических действий и обыденных сценок. Някрошюс приучил нас, что театр – грубая, но безразмерная вещь. Вынеси на сцену бревно с топором, и довольно: там будет сразу и жизнь, и смерть, и почва, и судьба.
Несмотря на культовый статус (с конца 1970-х на спектакли Някрошюса в Литву ездили со всего СССР), постсоветская Москва приняла его не сразу. Сегодня странно вспоминать, как в середине 1990-х шокировали нашу публику его «Три сестры», в которых углядели и чуждый театральный язык, и враждебные смыслы. Но вскоре оказалось, что именно театр стал тем местом, где Россия и Литва заново нашли много общего, залечили культурный разрыв. В моду вошел «литовский метафоризм», Някрошюс был признан безусловно великим и столь же безусловно своим. Его маленький вильнюсский театр Meno Fortas регулярно привозил к нам премьеры, которые становились здесь событиями. Потом Някрошюса позвали ставить в Москве, и он подарил нам грандиозный «Вишневый сад», а Евгению Миронову – лучшую роль в карьере. О культурном разрыве говорить давно не приходится – сейчас литовские режиссеры возглавляют в Москве два академических театра.
Фотогалерея
В работе с российскими актерами менялся и сам Някрошюс. В «Вишневом саде» он начал обновлять свою мастерскую метафор. Эффектные образы-предметы стали уступать место более частным, рассредоточенным образам-действиям, образам-жестам, которые труднее зафиксировать в памяти, настроенной на моментальный снимок сценической картинки. Пластический язык сделался более разработанным, уделяющим больше внимания мелкой моторике. Этюд превратился в способ психологизации.
Но мы запомним Някрошюса прежде всего невероятно щедрым. В его спектаклях можно было брать любой образ и кричать: смотрите, как здорово! А вот еще! И еще! Но если зритель был не вороной, хватавшей все подряд, а ловцом жемчуга, образы непременно нанизывались на общую нить. И вот в чем было счастье: чувствовать себя ловцом жемчуга.
И даже у тех, кто выбирал всего придирчивей, так много скопилось за годы, что это богатство огромно, волшебно – им можно делиться, и никогда не убудет.
