Зима 1924/25 гг. Москва. Профессор Филипп Филиппович Преображенский открыл способ омоложения организма посредством пересадки людям желёз внутренней секреции животных. В своей семикомнатной квартире в большом доме на Пречистенке он ведёт приём пациентов. В доме проходит «уплотнение»: в квартиры прежних жильцов вселяют новых - «жилтоварищей». К Преображенскому приходит председатель домкома Швондер с требованием освободить две комнаты в его квартире. Однако профессор, позвонив по телефону одному из своих высокопоставленных пациентов, получает на свою квартиру броню, и Швондер уходит ни с чем.
Профессор Преображенский и его ассистент доктор Иван Арнольдович Борменталь обедают в столовой у профессора. Откуда-то сверху доносится хоровое пение - это проходит общее собрание «жилтоварищей». Профессор возмущён происходящим в доме: с парадной лестницы украли ковёр, заколотили парадную дверь и ходят теперь через чёрный ход, с калошной стойки в подъезде пропали разом все калоши. «Разруха», - замечает Борменталь и получает в ответ: «Если я вместо того, чтобы оперировать, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха!»
Профессор Преображенский подбирает на улице беспородного пса, больного и с ободранной шерстью, приводит его домой, поручает домработнице Зине кормить его и ухаживать за ним. Через неделю чистый и сытый Шарик становится ласковым, обаятельным и красивым псом.
Профессор проводит операцию - пересаживает Шарику железы внутренней секреции Клима Чугункина, 25 лет, трижды судимого за кражи, игравшего на балалайке по трактирам, погибшего от удара ножом. Эксперимент удался - пёс не погибает, а, напротив, постепенно превращается в человека: прибавляет в росте и весе, у него выпадает шерсть, он начинает говорить. Через три недели это уже человек небольшого роста, несимпатичной наружности, который с увлечением играет на балалайке, курит и сквернословит. Через некоторое время он требует у Филиппа Филипповича, чтобы тот прописал его, для чего ему необходим документ, а имя и фамилию он уже себе выбрал: Полиграф Полиграфович Шариков.
От прежней собачьей жизни у Шарикова остаётся ненависть к котам. Однажды, погнавшись за котом, забежавшим в ванную, Шариков защёлкивает в ванной замок, случайно выворачивает водопроводный кран, и всю квартиру заливает водой. Профессор вынужден отменить приём. Дворник Федор, вызванный для починки крана, смущённо просит Филиппа Филипповича заплатить за разбитое Шариковым окно: тот пытался обнять кухарку из седьмой квартиры, хозяин стал его гнать. Шариков же в ответ начал швырять в него камнями.
Филипп Филиппович, Борменталь и Шариков обедают; снова и снова Борменталь безуспешно учит Шарикова хорошим манерам. На вопрос Филиппа Филипповича о том, что Шариков сейчас читает, он отвечает: «Переписку Энгельса с Каутским» - и добавляет, что он не согласен с обоими, а вообще «всё надо поделить», а то «один в семи комнатах расселся, а другой в сорных ящиках пропитание ищет». Возмущённый профессор объявляет Шарикову, что тот стоит на самой низшей ступени развития и тем не менее позволяет себе подавать советы космического масштаба. Вредную же книжку профессор приказывает бросить в печь.
Через неделю Шариков предъявляет профессору документ, из которого следует, что он, Шариков, является членом жилтоварищества и ему полагается комната в профессорской квартире. Тем же вечером в кабинете профессора Шариков присваивает два червонца и возвращается ночью совершенно пьяный в сопровождении двух неизвестных, которые удалились лишь после звонка в милицию, прихватив, однако, с собой малахитовую пепельницу, трость и бобровую шапку Филиппа Филипповича.
Той же ночью в своём кабинете профессор Преображенский беседует с Борменталем. Анализируя происходящее, учёный приходит в отчаяние от того, что он из милейшего пса получил такую мразь. И весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человечье сердце, и самое паршивое из всех, которые существуют в природе. Он уверен, что перед ними - Клим Чугункин со всеми его кражами и судимостями.
Однажды, придя домой, Шариков предъявляет Филиппу Филипповичу удостоверение, из которого явствует, что он, Шариков, состоит заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и прочее). Спустя несколько дней Шариков приводит домой барышню, с которой, по его словам, он собирается расписаться и жить в квартире Преображенского. Профессор рассказывает барышне о прошлом Шарикова; она рыдает, говоря, что он шрам от операции выдавал за боевое ранение.
На следующий день один из высокопоставленных пациентов профессора приносит ему написанный на него Шариковым донос, в котором упоминается и брошенный в печь Энгельс, и «контрреволюционные речи» профессора. Филипп Филиппович предлагает Шарикову собрать свои вещи и немедленно убираться из квартиры. В ответ на это одной рукой Шариков показывает профессору шиш, а другой вынимает из кармана револьвер... Через несколько минут бледный Борменталь перерезает провод звонка, запирает парадную дверь и чёрный ход и скрывается вместе с профессором в смотровой.
Спустя десять дней в квартире появляется следователь с ордером на обыск и арест профессора Преображенского и доктора Борменталя по обвинению их в убийстве заведующего подотделом очистки Шарикова П. П. «Какого Шарикова? - спрашивает профессор. - Ах, пса, которого я оперировал!» И представляет пришедшим пса странного вида: местами лысый, местами с пятнами отрастающей шерсти, он выходит на задних лапах, потом встаёт на все четыре, затем опять поднимается на задние лапы и садится в кресло. Следователь падает в обморок.
Проходит два месяца. По вечерам пёс мирно дремлет на ковре в кабинете профессора, и жизнь в квартире идёт своим чередом.
1
У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с ней. Пропал я, пропал. Негодяй в грязном колпаке - повар столовой нормального питания служащих центрального совета народного хозяйства - плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий. Господи, боже мой - как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, да разве воем поможешь. Чем я ему помешал? Неужели я обожру совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь! Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире. Вор с медной мордой. Ах, люди, люди. В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудня, судя по тому, как луком пахнет из пожарной пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это - Последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане "бар" жрут дежурное блюдо - грибы, соус пикан по 3 р. 75 к. порция. Это дело на любителя все равно, что калошу лизать... У-у-у-у-у... Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в сокольники, там есть особенная, очень хорошая трава, а кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поет на лугу при луне - "милая аида" - так, что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда пойдешь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбой своей мирюсь и, если плачу сейчас, то только от физической боли и холода, потому что дух мой еще не угас... Живуч собачий дух. Но вот тело мое изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что - как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких, а, получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу... Дворники из всех пролетариев - самая гнусная мразь. Человечьи очистки самая низшая категория. Повар попадается разный. Например - покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас. Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из совета нормального питания. Что они там вытворяют в нормальном питании - уму собачьему непостижимо. Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают. Иная машинисточка получает по Их разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести. Ведь он ее не каким-нибудь обыкновенным способом, а подвергает французской любви. С... эти французы, между нами говоря. Хоть и лопают богато, и все с красным вином. Да... Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в бар не пойдешь. Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщины единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает... Подумать только: 40 копеек из двух блюд, а они оба эти блюда и пяти алтынного не стоят, потому что остальные 25 копеек завхоз уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке и женская болезнь на французской почве, на службе с нее вычли, тухлятиной в столовой накормили, вот она, вот она... Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, одна кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй, он и заорет: до чего ты неизящна! Надоела мне моя матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду - все на женское тело, на раковые шейки, на абрау-дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует. Жаль мне ее, жаль! Но самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому что мы действительно не в равных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а мне... Куда пойду? У-у-у-у-у!.. - Куть, куть, куть! Шарик, а Шарик... Чего ты скулишь, бедняжка? Кто тебя обидел? Ух... Ведьма сухая метель загремела воротами и помелом с"ездила по уху барышню. Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса. Боже мой... Какая погода... Ух... И живот болит. Это солонина! И когда же это все кончится? Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась в ворота, и на улице начало ее вертеть, вертеть, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала. А пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и сдохнет в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того больно и горько, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезали из глаз и тут же засыхали. Испорченный бок торчал свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна обвара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара. - "Шарик" она назвала его... Какой он к черту "Шарик"? Шарик - это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо на добром слове. Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула и из нее показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже - вернее всего, - господин. Ближе - яснее - господин. А вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вот по глазам - тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза значительная вещь. Вроде барометра. Все видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься - получай. Раз боишься - значит стоишь... Р-р-р... Гау-гау... Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили. Вот он все ближе и ближе. Этот ест обильно и не ворует, этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с французской остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, больницей. И сигарой. Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив Центрохоза? Вот он рядом... Чего ждет? У-у-у-у... Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало охотного ряда? Что такое? Колбасу. Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте ее мне. Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката "возможно ли омоложение?". Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю - в правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля! Пес пополз, как змея, на брюхе, обливаясь слезами. Обратите внимание на поварскую работу. Но ведь вы ни за что не дадите. Ох, знаю я очень хорошо богатых людей! А в сущности - зачем она вам? Для чего вам гнилая лошадь? Нигде, кроме такой отравы не получите, как в моссельпроме. А вы сегодня завтракали, вы, величина мирового значения, благодаря мужским половым железам. У-у-у-у... Что же это делается на белом свете? Видно, помирать-то еще рано, а отчаяние - и подлинно грех. Руки ему лизать, больше ничего не остается. Загадочный господин наклонился к псу, сверкнул золотыми ободками глаз и вытащил из правого кармана белый продолговатый сверток. Не снимая коричневых перчаток, размотал бумагу, которой тотчас же овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой "особая краковская". И псу этот кусок. О, бескорыстная личность! У-у-у! - Фить-фить, - посвистал господин и добавил строгим голосом: - бери! Шарик, Шарик! Опять Шарик. Окрестили. Да называйте как хотите. За такой исключительный ваш поступок. Пес мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую и сожрал ее в два счета. При этом подавился колбасой и снегом до слез, потому что от жадности едва не заглотал веревочку. Еще, еще лижу вам руку. Целую штаны, мой благодетель! - Будет пока что... - Господин говорил так отрывисто, точно командовал. Он наклонился к Шарику, пытливо глянул ему в глаза и неожиданно провел рукой в перчатке интимно и ласково по Шарикову животу. - А-га, - многозначительно молвил он, - ошейника нету, вот и прекрасно, тебя-то мне и надо. Ступай за мной. - Он пощелкал пальцами. - Фить-фить! За вами идти? Да на край света. Пинайте меня вашими фетровыми ботиками, я слова не вымолвлю. По всей пречистенке сияли фонари. Бок болел нестерпимо, но Шарик временами забывал о нем, поглощенный одной мыслью - как бы не утерять в сутолоке чудесного видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на протяжении пречистенки до обухова переулка он ее выразил. Поцеловал в ботик у мертвого переулка, расчищая дорогу, диким воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два подвыл, чтобы поддержать жалость к себе. Какой-то сволочной, под сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял краковскую. Шарик света не взвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне, чего доброго и этого вора прихватит с собой, и придется делиться моссельпромовским изделием. Поэтому на кота он так лязгнул зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого шланга, забрался по трубе до второго этажа. - Ф-р-р-р... Га..У! Вон! Не напасешься моссельпрома на всякую рвань, шляющуюся по пречистенке. Господин оценил преданность и у самой пожарной команды, у окна, из которого слышалось приятное ворчание волторны, наградил пса вторым куском поменьше, золотников на пять. Эх, чудак. Подманивает меня. Не беспокойтесь! Я и сам никуда не уйду. За вами буду двигаться куда ни прикажете. - Фить-фить-фить! Сюда! В обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок. Фить-фить! Сюда? С удово... Э, нет, позвольте. Нет. Тут швейцар. А уж хуже этого ничего на свете нет. Во много раз опаснее дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе. - Да не бойся ты, иди. - Здравия желаю, Филипп Филиппович. - Здравствуй, Федор. Вот это - личность. Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля! Что это за такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцаров вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец - ни звука, ни движения! Правда, в глазах у него пасмурно, но, в общем, он равнодушен под околышем с золотыми галунами. Словно так и полагается. Уважает, господа, до чего уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что, тронул? Выкуси. Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой сколько раз морду уродовал мне, а? - Иди, иди. Понимаем, понимаем, не извольте беспокоится. Куда вы, туда и мы. Вы только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок. С лестницы вниз: - Писем мне, Федор, не было? Снизу на лестницу почтительно: - Никак нет, Филипп Филиппович (интимно вполголоса вдогонку), - а в третью квартиру жилтоварищей вселили. Важный песий благотворитель круто обернулся на ступеньке и, перегнувшись через перила, в ужасе спросил: - Ну-у? Глаза его округлились и усы встали дыбом. Швейцар снизу задрал голову, приладил ладошку к губам и подтвердил: - Точно так, целых четыре штуки. - Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире. Ну и что ж они? - Да ничего-с. - А Федор Павлович? - За ширмами поехали и за кирпичом. Перегородки будут ставить. - Черт знает, что такое! - Во все квартиры, Филипп Филиппович, будут вселять, кроме вашей. Сейчас собрание было, выбрали новое товарищество, а прежних - в шею. - Что делается. Ай-яй-яй... Фить-фить. Иду-с, поспеваю. Бок, изволите ли видеть, дает себя знать. Разрешите лизнуть сапожок. Галун швейцара скрылся внизу. На мраморной площадке повеяло теплом от труб, еще раз повернули и вот - бельэтаж.У-у-у-у-у-у-гу-гу-гугу-уу! О, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке, повар в столовой нормального питания служащих Центрального совета народного хозяйства, плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи Боже мой, как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, вою, да разве воем поможешь?
Чем я ему помешал? Чем? Неужли же я обожру Совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь. Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире! Вор с медной мордой. Ах, люди, люди! В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной Пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане «Бар» жрут дежурное блюдо – грибы соус пикан по три рубля семьдесят пять копеек порция. Это дело на любителя – все равно что калошу лизать… У-у-у-у…
Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы, и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная очень хорошая трава, и, кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поет на кругу при луне – «милая Аида», – так что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда же пойдешь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас… Живуч собачий дух.
Но вот тело мое – изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что: как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких, а получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу…
Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь. Человечьи очистки – самая низшая категория. Повар попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас! Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета нормального питания. Что они там вытворяют в нормальном питании, уму собачьему непостижимо! Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают! Бегут, жрут, лакают!
Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести! Прибежит машинисточка, ведь за четыре с половиной червонца в «Бар» не пойдешь! Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщин единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает. Подумать только – сорок копеек из двух блюд, а они, оба эти блюда, и пятиалтынного не стоят, потому что остальные двадцать пять копеек заведующий хозяйством уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь, на службе с нее вычли, тухлятиной в столовке накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет:
– До чего ты неизящна! Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на «Абрау-Дюрсо»! Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует.
Жаль мне ее, жаль. Но самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому, что действительно мы в неравных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну, а мне, а мне! Куда пойду? Битый, обваренный, оплеванный, куда же я пойду? У-у-у-у!..
– Куть, куть, куть! Шарик, а Шарик! Чего ты скулишь, бедняжка? А? Кто тебя обидел?.. Ух…
Ведьма – сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню. Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса.
– Боже мой… какая погода… ух… и живот болит. Это солонина, это солонина! И когда же это все кончится?
Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась за ворота, и на улице ее начало вертеть, рвать, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала.
А пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной массивной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и издохнет, в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того горько и больно, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезли из глаз и тут же засохли. Испорченный бок торчал свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна от вара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара! «Шарик» она назвала его! Какой он, к черту, Шарик? Шарик – это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо ей на добром слове.
Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула, и из нее показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего – господин. Ближе – яснее – господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вот по глазам – тут уж ни вблизи, ни издали не спутаешь! О, глаза – значительная вещь! Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай! Раз боишься, значит, стоишь… Р-р-р… гау-гау.
Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет та-акой скандал, в газеты напишет – меня, Филиппа Филипповича, обкормили!
Вот он все ближе, ближе. Этот ест обильно и не ворует. Этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, – больницей и сигарой.
Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив центрохоза? Вот он рядом… Чего ищет? У-у-у-у… Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало Охотного ряда? Что такое?! Кол-ба-су. Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте ее мне!
Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката «Возможно ли омоложение?».
Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю, в правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!
Михаил Булгаков
У-у-у-у-у-у-гу-гу-гугу-уу! О, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке, повар в столовой нормального питания служащих Центрального совета народного хозяйства, плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи Боже мой, как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, вою, да разве воем поможешь?
Чем я ему помешал? Чем? Неужли же я обожру Совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь. Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире! Вор с медной мордой. Ах, люди, люди! В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной Пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане «Бар» жрут дежурное блюдо – грибы соус пикан по три рубля семьдесят пять копеек порция. Это дело на любителя – все равно что калошу лизать... У-у-у-у...
Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы, и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная очень хорошая трава, и, кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поет на кругу при луне – «милая Аида», – так что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда же пойдешь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас... Живуч собачий дух.
Но вот тело мое – изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что: как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких, а получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу...
Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь. Человечьи очистки – самая низшая категория. Повар попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас! Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета нормального питания. Что они там вытворяют в нормальном питании, уму собачьему непостижимо! Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают! Бегут, жрут, лакают!
Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести! Прибежит машинисточка, ведь за четыре с половиной червонца в «Бар» не пойдешь! Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщин единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает. Подумать только – сорок копеек из двух блюд, а они, оба эти блюда, и пятиалтынного не стоят, потому что остальные двадцать пять копеек заведующий хозяйством уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь, на службе с нее вычли, тухлятиной в столовке накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет:
– До чего ты неизящна! Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на «Абрау-Дюрсо»! Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует.
Жаль мне ее, жаль. Но самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому, что действительно мы в неравных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну, а мне, а мне! Куда пойду? Битый, обваренный, оплеванный, куда же я пойду? У-у-у-у!..
– Куть, куть, куть! Шарик, а Шарик! Чего ты скулишь, бедняжка? А? Кто тебя обидел?.. Ух...
Ведьма – сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню. Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса.
– Боже мой... какая погода... ух... и живот болит. Это солонина, это солонина! И когда же это все кончится?
Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась за ворота, и на улице ее начало вертеть, рвать, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала.
А пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной массивной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и издохнет, в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того горько и больно, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезли из глаз и тут же засохли. Испорченный бок торчал свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна от вара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара! «Шарик» она назвала его! Какой он, к черту, Шарик? Шарик – это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо ей на добром слове.
Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула, и из нее показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего – господин. Ближе – яснее – господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вот по глазам – тут уж ни вблизи, ни издали не спутаешь! О, глаза – значительная вещь! Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай! Раз боишься, значит, стоишь... Р-р-р... гау-гау.
Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет та-акой скандал, в газеты напишет – меня, Филиппа Филипповича, обкормили!
Вот он все ближе, ближе. Этот ест обильно и не ворует. Этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, – больницей и сигарой.
Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив центрохоза? Вот он рядом... Чего ищет? У-у-у-у... Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало Охотного ряда? Что такое?! Кол-ба-су. Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте ее мне!
Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката «Возможно ли омоложение?».
Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю, в правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!
«Собачье сердце» – уникальная повесть Михаила Афанасьевича Булгакова, над которой он трудился в 1925 году. Это фантастическое произведение, где автор делает акцент на недопустимости вмешательства в природу: какими бы благородными ни были попытки сделать из животного высшее существо, получится обратный, негативный результат. Также повесть имеет целью показать изнанку послереволюционного времени с его разрухой, необузданностью и липовыми идеями. По мнению Булгакова, революция – не что иное, как кровавый террор, насилие над личностью, и из этого не может выйти ничего хорошего, скорее наоборот. Её последствия – глобальная трагедия человечества.
Меню статьи:
Глава первая: собачьи мытарства
Повесть «Собачье сердце» Михаила Булгакова начинается весьма необычно – с рассуждений бедного пса, которому повар обварил бок. Собака будто бы размышляет о своей нелегкой доле, где и сапогом били, и «кирпичом по ребрам получал» – и мечтает только об одном: поесть.
Животное не смеет надеяться на удачу, как вдруг… пса подзывает к себе представительный господин. Вот это удача – Шарику, как назвал его неожиданный благодетель, перепал кусок краковской колбасы. И пес, утолив голод, пошел, куда тот позвал, не оглядываясь, готовый следовать за благотворителем хоть на край света.
Глава вторая: новая жизнь у профессора Преображенского
Профессор Филипп Филиппович – так звали нового хозяина Шарика – привел собаку в просторную квартиру. Увидев раненый бок, он решил осмотреть пса, но не тут-то было. Собака долго и упорно не давалась, но все-таки удалось, сделав наркоз, пролечить пса. Когда Шарик проснулся, то сообразил, что находится в той же комнате. Бок уже не беспокоил. Он начал с интересом наблюдать за тем, как доктор принимает пациентов. Проницательный пес догадался, что деятельность профессора связана с омоложением. Однако, вечером профессору нанесли визит особенные посетители, активисты-большевики, которые начали предъявлять претензии, говоря, что его квартира из семи комнат слишком большая, и в неё нужно подселить людей, забрав смотровую и столовую. Особенно усердствовал в этом Швондер. Проблема разрешилась, когда Филипп Филиппович позвонил какому-то влиятельному чиновнику, и тот уладил конфликт.
Глава третья: собачьи будни в доме Преображенского
«Есть нужно уметь» – приговаривал за обедом Преображенский. Для него прием пищи был особым ритуалом. Собаку кормили тоже. Снисходили к тому, что порой вытворял Шарик. Терпели. Но не даром. Пес был нужен для невероятного эксперимента. Но об этом пока не говорили: ждали нужного момента.
За трапезой домочадцы рассуждали о новых советских порядках, которые совсем не нравились Филиппу Филипповичу. Ведь раньше калош не воровали совсем, а теперь они бесследно пропадают. Да и после революции стали ходить в грязных ботинках по мраморным лестницам, что, по мнению интеллигентного человека, совершенно недопустимо.
Шарик слушал эти разговоры и мысленно сочувствовал хозяевам. Он был вполне доволен жизнью, тем более, что удалось пробраться на кухню и получать там лакомые кусочки от Дарьи Петровны. Почувствовал, что имеет право на эту до сих пор запретную территорию Шарик тогда, когда на него надели ошейник. Теперь он по-настоящему хозяйский пес. Однако, счастливая жизнь в собачьем теле подходила к концу. Но Шарик не знал, что в скором времени ему предстоит пережить.
В тот день вокруг Шарика царила необычная, даже тревожная суматоха. Все бегали, суетились, доктор Борменталь принес с собой дурно пахнущий чемодан и устремился с ним в смотровую. Шарик решил было поесть, но вдруг ни с того ни с сего его заперли в ванной. А затем повели на операцию.
Глава четвертая: необычная операция
Эксперимент по пересадке семенных желез человека в собаку начался. Инструменты мелькали в руках хирургов, они работали очень энергично, действовали с необычной ловкостью: резали, зашивали, но в глубине души не надеялись на удачный исход операции, будучи почти уверенными, что пес умрет.
Глава пятая: из собаки – в человека
Вопреки сомнениям докторов, невиданный до сих пор эксперимент прошел успешно: собака выжила. Постепенно Шарик на глазах изумленных Борменталя и Преображенского стал превращаться в человека. Но радовались доктор и профессор недолго, ведь наряду с чудом, которое они наблюдали, происходили нехорошие вещи: превратившись из Шарика в Шарикова, бывший пес вел себя нагло, грубил профессору, употреблял ненормативную лексику, играл на балалайке плохие песни.
Странные привычки бывшей собаки не давали покоя Преображенскому и Борменталю. И они стали искать причину этого. Вскоре выяснилось, что Шарику был пересажен гипофиз двадцати пятилетнего бывшего пьяницы и дебошира Клима Чугункина, три раза судимого за кражи и погибшего в ножевой драке.
Глава шестая: человек хуже собаки
Проведя эксперимент, профессор и доктор нажили себе большие проблемы. Они постоянно боролись с человеческим существом, которое бросалось на котов, срывало трубы, устраивая потоп в ванной, разбивало стекла в шкафах и буфете. Кроме того, человек с собачьим сердцем имел наглость приставать к кухаркам и служанке Зине. Но это еще было не самым страшным. Недавний пёс сдружился с ненавидевшими профессора Преображенского «жилтоварищами», которые учили его отстаивать свои права. В конце концов, он потребовал у профессора сделать человеческие документы. Фамилию взял наследственную – Шариков, а вот имя придумал, согласно идеям революции – Полиграф Полиграфович. В Преображенском и Борментале бывший пес видел угнетателей.
Глава седьмая: поведение Шарикова расстраивает профессора и доктора
Борменталь и Преображенский стараются научить Шарикова хорошим манерам, но он плохо поддается воспитанию. Зато очень любит водку, а из развлечений – ходить в цирк. Сдружившись со Швондером, он очень быстро перенял его стиль поведения. Когда Филипп Филиппович и его коллега узнали, что Полиграф умеет читать, очень удивились. Но настоящее изумление и шок вызвал тот факт, что читает Шариков не что иное, как переписку Энгельса с Каутским, данную ему Швондером. Разгневанный Преображенский приказывает Зине найти эту книгу и спалить в печке. Ум Шарикова примитивен, однако, Полиграф не стесняется давать советы, например, насчет семи комнат Преображенского: просто взять все и поделить – предлагает он свой вариант.
Изо дня в день Шариков ведет себя все более вызывающе: в порыве животной ярости убивает кошку, принадлежащую соседке; пристает к женщинам на лестнице; одну из них укусил, когда та ударила его по лицу в ответ на то, что он нагло её ущипнул, и делает немало других неприличных вещей, причиняющих неудобства жителям квартиры. Профессор Преображенский задумывается о новой операции – теперь уже по превращению человека в собаку. Но окончательного решения еще не принял, хотя и с большим сожалением признает: величайшее открытие, сделанное в результате уникальной операции, может обернуться во вред окружающим.
Глава восьмая: Шариков дебоширит все сильнее
Бывший пес, а ныне человек требует, чтобы ему сделали документы, а, получив их, пытается злоупотребить своим положением: заявляет права на жилплощадь в квартире Преображенского, на что разгневанный Филипп Филиппович говорит, что перестанет давать ему еду.
Вскоре Шариков поступает еще хуже: ворует двадцать рублей из кабинета профессора и возвращается под вечер абсолютно пьяный, да не один, а с дружками, которые тоже хотели бы переночевать в хороших условиях. Им пригрозили, что вызовут милицию, и пьяницы ретировались, но с ними исчезли ценные вещи: трость профессора, малахитовая пепельница и бобровая шапка. Вину за червонцы Полиграф перекладывает на Зину.
Во время того, как ученые обсуждают ситуацию и решают, что же им теперь делать, в дверях появляется Дарья Петровна, которая держит за шиворот полуголого Шарикова и сообщает, что он дерзнул приставать к ним. Разгневанный Борменталь обещает принять меры.
Глава девятая: и снова операция
Полиграф сообщает, что поступил на должность подотделом очистки города Москвы от бродячих животных и предъявляет по этому поводу соответствующую бумагу.
Через некоторое время в квартире появляется скромного вида девушка, машинистка, и Шариков сообщает, что это его невеста, которая будет жить с ним. Филипп Филиппович вызывает барышню в кабинет и объясняет истинное происхождение Шарикова. Машинистка по фамилии Васнецова плачет, и говорит, что у неё очень скудно с питанием. Преображенский занимает ей три червонца.
После того, как «результат неудачного эксперимента» начинает писать кляузы на профессора, Преображенский решительно пытается выгнать его из квартиры. Но не тут-то было: Полиграф берет в руки револьвер и угрожает им. Борменталь быстро ориентируется и валит Шарикова на кушетку. Ученые, чтобы обезопасить себя и окружающих, снова решаются делать операцию.
Глава десятая: эпилог
Порог квартиры Преображенского переступают милиционеры, которые расследуют дело об исчезновении Полиграфа Полиграфовича Шарикова. В ответ на обвинение в убийстве Филипп Филиппович просить предъявить следователю Шарика. Из двери выбегает очень странного вида собака, пятнами лысая, а пятнами на ней отрастает шерсть. Пес еще говорит, но все меньше и меньше. Удивленные стражи порядка покидают жилище Филиппа Филипповича.
Шарик рад, что теперь все время будет жить у Преображенского. Он уже не человек-бунтарь, а обыкновенный пес, и подремывая на ковре у кожаного дивана, размышляет о своей собачьей жизни. Которая, как ему кажется, очень даже неплохая.
“Собачье сердце” – краткое содержание повести М.А. Булгакова
5 (100%) 3 votes
