Роман "Мы" писал литературный Мефистофель,
скептик и в то же время — романтик, идеалист.
И. Сухих 1

«Еретик» в жизни и в литературе. Евгений Замятин был «еретиком» и вечным революционером и в жизни, и в литературе.

Детство Замятина прошло в тихом провинциальном городке Лебедяни Тамбовской губернии (ныне Липецкая область). О своих детских годах Замятин писал: «Вы увидите очень одинокого, без сверстников, ребенка на диване, животом вниз, над книгой — или под роялью, а на рояле мать играет Шопена — и уездное — окна с геранями, посреди улицы поросенок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли. Если хотите географии — вот она: Лебедянь, самая разрусская-тамбовская, о которой писали Толстой и Тургенев...»

Русская провинция на долгие годы стала основной темой творчества писателя, как, например, в повестях «Уездное» (1911), «На куличках» (1914). Американский литературовед П. Фишер в связи с этим замечает: «Мне кажется, что вообще у Замятина только одна тематика - и она, как я уже теперь понимаю, сугубо русская. Он занят некой центральной метафорой, имя ей — провинциализм, всемогущий провинциализм, духовный и нравственный застой, по терминологии самого Замятина - энтропия… Мир он видит в каком-то провинциальном оцепенении… И в этом провинциальном, подавляющем личность мире появляются еретики, причем всегда эти еретики - неудачники. Бунт им не удается…» 2

В 1893-1896 годах Е. Замятин учился в Лебедянской прогимназии, где Закон Божий преподавал его отец. Образование было продолжено в 1896 году в Воронежской гимназии, которую будущий писатель окончил в 1902 году с золотой медалью (однажды впоследствии заложенной в Петербургском ломбарде за 25 рублей, да так и не выкупленной).

Замятин вспоминал о гимназических годах: «Много одиночества, много книг, очень рано — Достоевский. До сих пор помню дрожь и пылающие свои щеки — от “Неточки Незвановой”. Достоевский долго оставался — старший и страшный даже; другом был Гоголь (и гораздо позже — Анатоль Франс)».

«В гимназии я получал пятерки с плюсами за сочинения, и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть, именно поэтому (из упрямства) я выбрал самое что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет Петербургского Политехникума».

В период учебы во время летней практики будущий писатель много путешествовал: он побывал в Севастополе, Нижнем Новгороде, Одессе, на Камских заводах, плавал на пароходе в Константинополь, Смирну, Бейрут, Порт-Саид, Яффу, Александрию, Иерусалим. В 1905 в Одессе стал свидетелем знаменитого восстания на броненосце «Потемкин», о чем впоследствии написал в рассказе «Три дня» (1913). В 1905 году в Петербурге принимал участие в революционных выступлениях большевиков, за что был арестован и провел несколько месяцев в одиночной камере тюрьмы. Выслан в Лебедянь, но нелегально вернулся в Петербург, откуда вновь был выслан в 1911 году, уже по окончании института.

В 1908 году Е. Замятин окончил Политехнический, получил специальность морского инженера, был оставлен при кафедре корабельной архитектуры, с 1911 года в качестве преподавателя. Литературный дебют Евгения Замятина состоялся осенью 1908 года в журнале «Образование», где был опубликован рассказ «Один».

Революции (и 1905, и 1917 годов) принял восторженно. В 1906 году в одном из писем писал о событиях 1905 года: «И вдруг — революция так хорошо встряхнула меня. Чувствовалось, что есть что-то сильное, огромное, как смерч, поднимающий голову к небу, — ради чего стоит жить».

За антивоенную по духу повесть «На куличках» (1913), героями которой являются не только дальневосточные офицеры и солдаты, но и вся «загнанная на кулички Русь», Е. Замятин был привлечен к суду, а номер журнала «Заветы», в котором была опубликована повесть, был конфискован. Критик А. Воронский считал, что повесть «На куличках» — это политическая художественная сатира, которая «делает понятным многое из того, что случилось потом, после 1914 года».

Писательство Е. Замятин совмещал с работой морского инженера и в этом качестве продолжал служебные поездки по России. «Много связанных с работой поездок по России: Волга вплоть до Царицына, Астрахани, Кама, Донецкий район, Каспийское море, Архангельск, Мурман, Кавказ, Крым», — из автобиографии Е. Замятина.

В марте 1916 года Замятин был командирован в Англию, где на судоверфях при его участии был построен ряд ледоколов для России, в том числе один из самых крупных — «Святой Александр Невский» (после революции — «Ленин»). В Англии же начался новый период творчества писателя. Английские впечатления легли в основу как многочисленных очерков, так и повестей «Островитяне» (1917) и «Ловец человеков» (1921). Повесть «Островитяне» (которую называют прообразом романа "Мы") посвящена изображению обывательского мира, символом которого является в этом произведении викарий Дьюли.

Узнав о революции в России, Замятин возвращается домой, надеясь увидеть здесь начало возрождения нового мира и нового человека: «Веселая, жуткая зима 17-18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность. Корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы». (Из автобиографии.) Но то, что писатель увидел и почувствовал вскоре в России, особенно в период военного коммунизма, побудило его критически отнестись к пореволюционной действительности: это была нетерпимость властей, пренебрежение к творческой личности, к человеку, человеческой жизни.

В советском государстве явственно проступали черты некоего бюрократического чудовища — Левиафана; тоталитаризм — эта чума ХХ века — использовал человека как кирпичик в государственном строительстве, нивелировал человека, требовал от него безусловного и полного подчинения, превращал в винтик одного единого отлаженного механизма. Сама действительность дала Е. Замятину в руки материал для его фантастического (хотя не такого уж и фантастического, если вспомнить отечественную и мировую историю ХХ века) антиутопического романа "Мы" (1920; впервые был опубликован в 1924 году на английском, затем в 1926 — на чешском, в 1929 — на французском, на родине публикация романа состоялась лишь в 1988 году). Пафосом этого романа стало оправдание живой личности, любви, творчества, самой жизни, а не механистического ее эрзаца. Неудивительно, что этот первый в мировой литературе роман-антиутопия впоследствии сыграл роковую роль в судьбе автора — жителя не фантастического, описанного в романе "Мы", а реального Единого сталинского Государства.

Роман "Мы" стал первым в ряду европейских романов-антиутопий, таких как «Прекрасный новый мир» О. Хаксли, «Скотный двор» и «1984» Дж. Оруэлла, «451 градус по Фаренгейту» Р. Брэдбери и др.

Е. Замятин был наставником молодых писателей — членов литературной группы «Серапионовы братья», в которую входили К. Федин, М. Зощенко, Вс. Иванов, Н. Тихонов, Л. Лунц и др. Преподавал в Политехническом институте, читал курс новейшей русской литературы в Педагогическом институте им. Герцена и курс техники художественной прозы в студии Дома искусств, работал в редколлегии «Всемирной литературы», в правлении Всероссийского союза писателей (избран председателем в 1928 году), в издательствах, редактировал несколько литературных журналов.

В начале 1920-х годов появляются рассказы «Мамай» (1920) и «Пещера» (1921), резко критические по отношению к эпохе военного коммунизма в большевистской России, а также книга о Г. Уэллсе «Герберт Уэллс» (1922).

В 1920-е годы Е. Замятин создает ряд драматических произведений: «Общество Почетных Звонарей», «Блоха», «Атилла».

В 1929 году Е. Замятин за роман "Мы" (одновременно с Б. Пильняком, которого критиковали за повесть «Красное дерево») был подвергнут сокрушительной критике официозной прессы, его перестали печатать, работать он не мог. Не помогло заступничество М. Горького. В этих условиях писатель в июне 1931 года обращается с письмом к Сталину, просит разрешить выехать за границу. В своем письме Е. Замятин не скрывал своих взглядов на ситуацию в стране, в частности, писал: «Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал — и продолжаю считать — что это одинаково унижает как писателя, так и революцию».

Живя во Франции, Е. Замятин оставался советским гражданином, с советским паспортом. За границей был написан роман «Бич божий», посмертно изданный в Париже в 1938 году.

Похоронен в пригороде Парижа.

Читайте также другие статьи по творчеству Е.И. Замятина и анализу романа "Мы":

• Биография Е.И. Замятина

Позже он писал: «Рос под роялем: мать - хорошая музыкантша, - писал он в автобиографии. - Гоголя в четыре - уже читал. Детство - почти без товарищей: товарищи - книги».

Как отмечал в своей автобиографии писатель, он родился в семье священника «среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни - той самой, о какой писали Толстой и Тургенев». После окончания Воронежской гимназии с золотой медалью Замятин стал студентом кораблестроительного факультета Петербургского политехнического института. Практика на различных заводах и на пароходе «Россия», на котором будущий писатель плавал от Одессы до Александрии, дала ему самые разные впечатления.

Замятин в возрасте двух лет.

Замятин принял участие в революционных событиях 1905 года на стороне большевиков, после чего его арестовали и выслали в родные места. Когда спустя некоторое время Замятин вернулся в Петербург, ему пришлось жить на полулегальном положении. Тем не менее, в 1908 году он окончил политехнический институт, и остался при кафедре корабельной архитектуры преподавателем.

В течение трех лет напряженной работы чертежи, поездки на стройки и статьи в специальных журналах чередовались с написанием первых литературных произведений. Первый рассказ Замятина появился в 1908 году, однако началом профессиональной деятельности сам писатель считал 1911 год, когда была опубликована его повесть «Уездное», которая сразу стала пользоваться огромным успехом у читателей, а критика назвала это произведение литературным событием.

Замятин сблизился с группой «Заветов», куда входили писатели А.Ремизов и М.Пришвин. Замятин начал вырабатывать свой собственный «орнаментальный» стиль - его описания были изящны и многослойны: «Солнце, песок, черномазые арабы, песок, верблюды, песок, кактусы. Где-нибудь в другом месте не арабы, а турки, и опять - солнце, верблюды, песок» - из произведения «Три дня», изданном в 1913 году. Причем южное описание в этом произведении предваряло рассказ о событиях на броненосце «Потемкин». Подобная отстраненность повествования была характерна уже для прозы 1920-х годов. Родоначальником ее считается В.Шкловский. Но она существовала в русской литературе гораздо раньше.

Другой особенностью прозы Замятина той поры стал ярко выраженный этнографизм, не случайно его называли также писателем-бытовиком. В это время в произведениях Замятина появилась сатирическая тональность. Он изображал мир русской провинции, уездного мещанства, который до него и параллельно с ним изображали Горький в повести «Городок Окуров» и Толстой в «Заволжье». Критика писала о нем: «В голосе молодого художника прежде всего и громче всего слышится боль за Россию. Это основной мотив его творчества, и со всех страниц немногочисленных произведений Замятина ярко и выпукло проступает негодующий лик нашей родины, - больная запутанность русской «непутевой» души, кошмарная и гибельная беспорядочность нашего бытия и тут же рядом жажда подвига и страстное искательство правды...»

В 1914 году в журнале «Заветы» была опубликована антивоенная повесть Замятина «На куличках», которая вызвала большой общественный резонанс. В результате редакция журнала и сам автор были привлечены к суду. Замятин был оправдан, и в 1916 году уехал в командировку в Англию. К тому времени писатель зарекомендовал себя искусным корабельным инженером-архитектором. По его собственным словам, им владели два чувства, «две жены» - литература и кораблестроение. В Англии он работал на заводах в Глазго, Ньюкасле, Сандерленде, Саутшилдсе, разрабатывал чертежи ледоколов «Святой Александр Невский» (после революции - «Ленин»), «Святогор» (потом - «Красин»), «Минин», «Пожарский», «Илья Муромец». Они строились при его непосредственном участии.

Написанная им повесть «Островитяне» вновь вызвала скандал, поскольку в сатирической форме Замятин изобразил Англию. Он мастерски использовал разные художественные приемы - аллегорию и реминисценцию, иронию и ассоциативные параллели. Жизнь в Англии убедила Замятина, что сам по себе технический прогресс в отрыве от нравственности, духовного развития не только не способствует улучшению человеческой породы, но грозит вытеснить человеческое в человеке.

После Октябрьской революции Замятин организовывал различные литературные кружки, вместе с Гумилевым обучал литературной технике начинающих писателей. Однако в своих произведениях и статьях писатель выступал против зарождающейся тоталитарной системы, где настоящее искусство оказывалось не нужным. Своеобразным манифестом писателя стали рассказы «Пещера» и «Мамай» в 1920 году, «Атилла» в 1928 году. В них он рассказывал о начальном периоде коммунизма как о возвращении в эпоху первобытных людей, где царят варварские отношения. Но настоящий скандал разразился после публикации романа «Мы». Революционные власти восприняли это произведение Замятина как карикатуру на коммунистическое общество будущего. Роман был сразу же опубликован на чешском, английском и французском языках, но в России он вышел только в 1988 году. В нем Замятин соединил русскую и европейскую традиции, использовав идеи Федора Достоевского о Благодетеле и Г.Уэллса о будущем мире машин, где человеческое начало отводится на второй план.

Обновление формы проявилось и в созданных Замятиным в 1920-е годы пьесах. Наиболее интересно из них драматическое представление «Блоха», созданное драматургом по мотивам сказа Н.Лескова «Левша». Оно с успехом шло в Московском Художественном театре, а декорации к спектаклю были выполнены Б.Кустодиевым.

Обстановка вокруг Замятина накалялась, ему не могли простить независимости, острого и правдивого языка. Он не умел и не мог говорить и писать неправду. Творческая судьба Евгения Замятина служит наглядным примером того, как русский писатель стал родоначальником целого направления в литературе, но не у себя на родине, а в европейской культуре. Причем, произошло это неожиданно не только для него самого, но и для окружающих. Замятин относился к числу тех писателей, чье творчество во многом определялось социальными мотивами, но никоим образом не сводилось только к ним. Он вошел в русскую культуру и как прекрасный литературовед, разработавший собственную филологическую концепцию.

В своей внутренней рецензии на однотомник избранных произведений Замятина В.Шкловский заметил: «Без него наша литература была бы неполной».

О Евгении Замятине был снят документальный фильм «Путь парадоксов. Евгений Замятин».

Your browser does not support the video/audio tag.

Текст подготовил Андрей Гончаров

ЮРИЙ АННЕНКОВ.

Из книги воспоминаний "ДНЕВНИК МОИХ ВСТРЕЧ. Цикл трагедий"

С Евгением Замятиным, самым большим моим другом, я впервые встретился в Петербурге, в 1917 году. Значение Замятина в формировании молодой русской литературы первых лет советского периода - огромно. Им был организован в Петрограде, в Доме Искусств, класс художественной прозы. В этой литературной студии, под влиянием Замятина, объединилась, и сформировалась писательская группа "Серапионовых братьев": Лев Лунц, Михаил Слонимский, Николай Никитин, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, а также - косвенно - Борис Пильняк, Константин Федин и Исаак Бабель. Евгений Замятин был неутомим и превратил Дом Искусств в своего рода литературную академию. Количество лекций, прочитанных Замятиным в своем классе, лекций, сопровождавшихся чтением произведений "Серапионовых братьев" и взаимным обсуждением литературных проблем, и, разумеется, - прежде всего, - проблем литературной формы, - было неисчислимо. Эти лекции представляют собой несомненный интерес. Они не страдают педантизмом.

"Я с самого начала отрекаюсь от вывешенного заглавия моего курса. Научить писать рассказы или повести - нельзя. Чем же мы будем тогда заниматься? - спросите вы. - Не лучше ли разойтись по домам? Я отвечу: нет. Нам все-таки есть чем заниматься. Есть большое искусство и малое искусство, есть художественное творчество и художественное ремесло. Малое искусство, художественное ремесло - непременно входит, в качестве составной части, в большое. Бетховен, чтобы написать Лунную Сонату, должен был узнать сперва законы мелодий, гармоний, контрапункций, т.е. изучить музыкальную технику композиций, относящуюся к области художественного ремесла. И Байрон, чтобы написать "Чайльд-Гарольда", должен был изучить технику стихосложения. Точно так же и тому, кто хочет посвятить себя творческой деятельности в области художественной прозы, - нужно сперва изучить технику художественной прозы", - писал Замятин. "Мелодия - в музыкальной фразе осуществляется: 1) ритмическим ее построением; 2) построением гармонических элементов в определенной тональности и 3) последовательностью в изменении силы звука, - продолжал Замятин.

Мы займемся, прежде всего, - вопросом о построении целых фраз в определенной тональности, тем, что в художественном слове принято называть инструментовкой... Инструментовка целых фраз на определенные звуки или сочетания звуков - преследует уже не столько цели гармонические, сколько цели изобразительные. Всякий звук человеческого голоса, всякая буква - сама по себе вызывает в человеке известные представления, создает звукообразы. Я далек от того, чтобы приписывать каждому звуку строго определенное смысловое или цветовое значение. Но - Р - ясно говорит мне о чем-то громком, ярком, красном, горячем, быстром. Л - о чем-то бледном, голубом, холодном, плавном, легком. Звук Н - о чем-то нежном, о снеге, небе, ночи... Звуки Д и Т – о чем-то душном, тяжком, о тумане, о тьме, о затхлом. Звук М - о милом, мягком, о матери, о море. С А - связывается широта, даль, океан, марево, размах. С О - высокое, глубокое, море, лоно. С И - близкое, низкое, стискивающее и т.д.".

Говоря о Гумилеве и Замятине, Николай Оцуп писал: "Вряд ли будет ошибкой назвать начало третьего литературного десятилетия в России студийным... Хорошо было начинающим стихотворцам: у них был незаменимый, прирожденный учитель - Гумилев. Но как обойтись будущим прозаикам без своего учителя? Не будь в то время в Петербурге Замятина, его пришлось бы выдумать. Замятин и Гумилев - почти ровесники. Первый родился в 1885 году, второй годом позже. Революция застала того и другого за границей. Гумилев был командирован в Париж с поручениями военного характера, Замятин - в Англию, наблюдать за постройкой ледокола "Александр Невский" впоследствии "Ленин"). Оба осенью 1917 года вернулись в Россию. Есть что-то общее в их обликах, в их отношении к литературе. Гумилев был человеком редкой дисциплины, сосредоточенной воли, выдержки. Теми же качествами привлекателен характер Замятина. Каждый из них алгеброй гармонию проверил. Тот и другой твердо знали, что мастерство достигается упорной работой".

Замятин, это, прежде всего, - замятинская улыбка, постоянная, нестираемая. Он улыбался даже в самые тяжелые моменты своей жизни. Приветливость его была неизменной. Счастливый месяц летнего отдыха я провел с ним в 1921 году, в глухой деревушке, на берегу Шексны. Заброшенная изба, сданная нам местным советом. С утра и до полудня мы лежали на теплом песчаном берегу красавицы реки. После завтрака - длинные прогулки среди диких подсолнухов, лесной земляники, тонконогих опенок и, - потом – снова песчаный берег Шексны, родины самой вкусной стерляди. Волжская стерлядь - второго сорта.

Потом - вечер. Светлый, как полдень. Затем - ночь. Белые ночи. Спать было некогда. Мы проблуждали, должно быть, сотни верст, не встретив ни одного волка, ни медведя, ни лисиц. Только - редкие, пугливые зайцы и лесная земляника, брусника, черника, клюква, которые мы клали в рот горстями. Иногда над Шексной пролетали горластые дикие утки... Впрочем, мы много работали, сидя в кустах или лежа в траве: Замятин - со школьными тетрадями, я - с рисовальным альбомом. Замятин "подчищал", как он говорил, свой роман "Мы", и готовил переводы то ли - Уэллса, то ли - Теккерея. Я зарисовывал пейзажи, крестьян, птиц, коров.

Часам к шести вечера Людмила Николаевна, жена Замятина, ждала нас к обеду, чрезвычайно скромному, хотя появлялась в меню иногда и выуженная нами исподтишка стерлядка. Позже, - ближе к белой ночи - липовый чай с сахарином.

С семьей.

Людмила Николаевна, очаровательная и по-русски общительная, была не только верной спутницей Замятина. Она была помощницей и, в некотором смысле, даже сотрудницей своего мужа в его литературных трудах. Замятин всегда давал ей на прочтение первоначальные наброски своих рукописей, и она неизменно делала казавшиеся ей нужными замечания, которые приводили иногда писателя к некоторым формальным изменениям текста. Затем, Людмила Николаевна, прекрасная дактилографка, переписывала окончательный текст на пишущей машинке.

Мое писательство, - шутил Замятин, - является у нас совместным.

В какой-то мере эта шутка отвечала действительности. Но Людмила Николаевна каждый раз в таких случаях с искренней застенчивостью опровергала это, называя себя просто "пишущей машинкой", или – улыбнувшись и махнув рукой, выходила из комнаты. Как-то вечером, в избе, Замятин прочел мне одну из первых страниц романа "Мы": "Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера - сотни, тысячи нумеров... с золотыми бляхами на груди – государственный нумер каждого и каждой... Слева от меня 0-90, ...справа - два каких-то незнакомых нумера".

Мне не понравилось слово "нумер", казавшееся, на мой взгляд, несколько вульгарным: так произносилось это слово в России какими-нибудь мелкими канцелярскими провинциальными чинушами и звучало не по-русски.

Почему - нумер, а не номер?

Так, ведь, это - не русское слово, - ответил Замятин, - искажать не обязательно. По-латински - numenis; по-итальянски - numero; по-французски - numero; по-аглицки - number; по-немецки - Nummer... Где же тут - русское? Где же тут "О"? Давай-ка раскроем русский словарь, у меня здесь - русско-аглицкий.

Переводя Теккерея (или Уэллса), Замятин всегда имел под руками русско-английский словарь.

Ну, вот, посмотрим, где здесь русские корни, - сказал Замятин и начал читать, слово за словом, с буквы "А", - абажур, аббат, аберрация, абзац, абонемент, аборт, абракадабра, абрикос, абсолютизм, абсурд, авангард, аванпост, авансцена, авантюра, авария, август, августейший... Стоп! Я наткнулся: авось! Дальше: аврора, автобиография, автограф, автократия, автомат, автомобиль, автопортрет, автор, авторитет, агитатор, агент, агония, адепт, адвокат, адрес, академия, акварель, аккомпанемент, акробат, аксиома, акт, актер, актриса... Стоп! наткнулся на акулу!.. Дальше: аккуратность, акустика, акушерка, акцент, акция, алгебра, алебастр, алкоголь, аллегория, аллея... Стоп: алмаз... Дальше: алфавит, алхимия... Стоп: алчность и алый... Дальше: альбом, альманах, алюминий, амазонка, амальгама,амбар, амбиция, амвон, аминь, аммияк, амнистия, ампутация, амулет, амфитеатр, анализ, аналогия, ананас, анархия, анафема, ангажировать, ангел, анекдот, анис, Анна, аномалия, антагонизм, антиквариат, антипатия, антипод, антихрист, античный, Антон, антракт, антрацит, антропология, анчоус, апатия, апельсин, апокалипсис, апокриф, апология, апоплексия, апостол, апостроф, аппарат, аппеляция, аппетит, аплодисмент, апрель, аптека, арап, арбуз, аргумент, аренда, ареопаг, арест, аристократия, арифметика, ария, арка, арлекин, армия, аромат, арриергард, арсенал, артель, артерия, артиллерия, артист, арфа, архангел, архив, архипелаг, архитектура, архиепископ, аскет, ассигнация, ассистент, астрономия, асфальт, атака, атеизм, атлас, атлет, атмосфера, атом... Наконец-то: ау!.. атем, аудитория, аудиенция, аукцион, афиша, ах, аэролит... В общем - ахинея, - закричал Замятин, - видал миндал? Даже арбуз, черт возьми, не русский! Правда, французский "arbouse" больше похож на землянику, но ведь слово-то уже существует, перепутали только значение. Даже наша ежедневная "абракадабра", как и наша "галиматья", на букву "Г", - и те не наши. Да что там! Даже Антон (Чехов)! Даже Аркашка (Счастливцев), даже Акакий (Акакиевич), даже Алексей (Толстой), даже Александр (Пушкин), и так - начиная с Адама! Даже Анна (Каренина) не наша! И, значит, как все производные - даже наша здешняя доярка Аннушка, Анютка - не наша! Даже Анненский (Иннокентий)! Даже - Анненков Юрий? Ты происходишь, вероятно, ни дать - ни взять - от Анны, королевы Франции тысяча пятидесятых годов. Впрочем, эта французская Анна была тоже Аннушкой, дочерью Ярослава Мудрого, сына Владимира - Красное Солнышко... Но все же от буквы "А" нам, русским, остается лишь "авось", "ау!" "алтын", "акула" (Боже упаси!), "алмаз", который нам не по карману, и, кажется, "ад". Впрочем, в нашем аде я тоже не уверен: он тоже иностранец, рожденный марксизмом... А теперь - буква "Б": багаж, база, базар, бакенбарды, бактерия, бал, баланс, балерина, балет, балкон, баллада, баллотировать, бамбук, банальность, банан, бандит, банк, банкет, банкир, банкрот, баня, барак, барельеф, баритон, барка, барометр, баррикада, барьер, бас, бассейн, батальон, батарея, батист, бацилла, беллетристика, бемоль, бензин, бетон, библиография, библиотека, бивак, бидон, билет, бильярд, бинокль, биография, биология, биплан, бис, бисквит, бифштекс, бланк, блокада, блокнот, блондин, бойкот, бокал, бомба, бомбардировать, борт, ботаника, ботинок, браслет, бригада, брильянт, бронза, бронхит, брошь, брошюра, брынза, брюнет, букет, букинист, бульвар, бульон, буржуй, бутерброд, бутон, бутылка, буфет, бюджет, бюллетень, бюро, бюрократ, бюст... И так далее... Баста! Какая каша! Salade russe, который в России называется Salade Olivier. Замятин захлопнул словарь.

Согласен, - сказал я, - но по поводу "нумера" остаюсь при своем мнении. Иначе как же поступить с поговоркой: "Как в номер, так и помер?" - Очень просто, - ответил Замятин. - "Как в нумер, так и умер". Только и всего.

Он отодвинул словарь, и мы принялись за липовый чай с сахарином. Наливая чай в стакан, я неожиданно вспомнил фразу Достоевского, в "Идиоте", о том, что князю Мышкину, в трактире на Литейной, "тотчас же отвели нумер", и что у Гоголя, в "Мертвых душах", Чичиков, остановившись в гостинице, поднялся в свой "нумер".

Ну, вот видишь, - засмеялся Замятин, - с классиками спорить не приходится.

Месяц в деревне. И даже - не в самой деревне, а где-то с краюшку от нее, в одинокой избушке, на берегу Шексны. От шекснинского солнца мы все стали коричневыми. Счастливый месяц, полный пенья, чириканья птиц, лесных ароматов. Но месяц быстро прошел, и мы должны были оставить Шексну и вернуться в Питер. Замятин занимал квартиру на Моховой улице, в доме, принадлежавшем издательству "Всемирная Литература" (книги которого выходили с издательской маркой моей работы). Замятин состоял там членом Редакционного Совета, вместе с М.Горьким, с А.Н.Тихоновым, А.Л.Волынским и К.И.Чуковским. Но в том же году, вместе с А.А.Блоком, А.Л.Волынским, М.Горьким, В.И.Немировичем-Данченко, А.Н.Тихоновым и К.И.Чуковским Замятин был также избран членом Литературного Отдела "Дома Искусств" и, вместе с М.Добужинским, Н.Радловым, К.Чуковским и В.Щербатовым - в Редакционную Коллегию журнала "Дом Искусств". Кроме того, вместе с А.Блоком, А.Волынским, Н.М.Волковысским, А.В.Ганзеном, М.Горьким, П.К.Губером, Л.Я.Шишковым, В.Б.Шкловским и К.Чуковским - Замятин был тогда членом Правления Союза Писателей. Годом раньше Домом Литераторов был объявлен конкурс для начинающих писателей-беллетристов. Состав жюри: В.А.Азов, А.В.Амфитеатров, А.Волынский, В.Я.Ирецкий, А.М.Редько, Б.М.Эйхенбаум и, конечно, Замятин... Иначе говоря, Замятин находился в самом центре литературной жизни России тех лет.

Искуснейше написанное Замятиным "Сказание об Иноке Еразме" можно было бы принять за произведение протопопа Аввакума. Язык Замятина – всегда замятинский, но, в то же время, всегда разный. В этом - особенность и богатство Замятина как писателя. Для него язык есть форма выражения, и эта форма определяет и уточняет содержание. Если Замятин пишет о мужиках, о деревне, он пишет мужицким языком. Если Замятин пишет о мелких городских буржуях, он пишет языком канцелярского писаря или бакалейщика. Если он пишет об иностранцах, он пользуется свойствами и даже недостатками переводного стиля, его фонетики, его конструкции - в качестве руководящей мелодии повествования. Если Замятин пишет о полете на Луну, он пишет языком ученого астронома, инженера, или - языком математических формул. Но во всех случаях язык Замятина, порывающий с русской литературной традицией, остается очень образным и, вместе с тем, сдержанным, проверенным в каждом выражении.

Язык осовеченной деревни мы слышали, например, в рассказе "Слово предоставляется товарищу Чурыгину", написанном в 1926 году и опубликованном впервые в альманахе "Круг", в Москве, в 1927 году. Замятин в этом рассказе отсутствует: рассказ написан прямой речью мужика Чурыгина и обнаруживает чрезвычайно тонкий слух Замятина к языку своего избранника - оратора. Чурыгин рассказывает, как солдат Егор, герой Первой мировой войны, награжденный Георгиевским крестом, вернувшись домой, сообщал у себя в избе своим соседям: "Но мы, говорит, в скорости прикончим весь этот обман народного зрения под видом войны. Потому, говорит, нам вполне известно, что теперь надо всеми министрами стоит при царе свой мужик под именем Григорий Ефимыч, и он им всем кузькину мать покажет".

"Тут, - продолжает Чурыгин, - как это услыхали наши, - ну, прямо в чувство пришли и кричат с удовольствием, что теперь уж, конечно, и войне и господам - крышка и полный итог, и мы все на Григория Ефимыча очень возлагаем, как он есть при власти наш мужик... У меня от этого известия прямо пульс начался..." И так далее. Не думаю, чтобы Распутин был достоин рассказа Замятина, но сам по себе, особенно - филологически, рассказ великолепен. Теперь - другое: "Темно. Дверь в соседнюю комнату прикрыта неплотно. Сквозь дверную щель - по потолку полоса света: ходят с лампой, что-то случилось. Всё быстрей, и темные стены - всё дальше, в бесконечность, и эта комната - Лондон, и тысячи дверей, мечутся лампы, мечутся полосы по потолку... Лондон плыл - все равно куда. Легкие колонны друидских храмов – вчера еще заводские трубы. Воздушно-чугунные дуги виадуков: мосты с неведомого острова на неведомый остров. Выгнутые шеи допотопно-огромных черных лебедей - кранов: сейчас нырнут за добычей на дно. Вспугнутые, всплеснулись к солнцу звонкие золотые буквы: "Роллс-Ройс, авто" - и потухли... Что-то случилось. Черное небо над Лондоном - треснуло на кусочки: белые треугольники, квадраты, линии - безмолвный, геометрический бред прожекторов... И вот выметенный мгновенной чумой - опустелый, геометрический город: безмолвные купола, пирамиды, окружности, дуги, башни, зубцы".

Это - из "Ловца человеков". Ничего похожего на Чурыгина, своего рода - словесный кубизм.

Теперь - из романа "Мы": "Вот что: представьте себе квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете - квадрату меньше всего пришло бы в голову говорить о том, что у него все четыре угла равны. Вот и я в этом квадратном положении... Для меня это - равенство четырех углов, но для вас это, может быть, почище, чем бином Ньютона".

Здесь уже - супрематизм Малевича, знаменитый его черный квадрат на белом фоне, прогремевший на весь мир, И еще - начало из статьи "О синтетизме", посвященной моему художественному творчеству:

Вот - язык инженера, строителя, математика.

Наиболее любопытным являлось то, что эту форму своего языка Замятин обернул именно против математичности, против организованности, против "железной логики" точных наук. Будучи инженером-кораблестроителем, то есть человеком, привыкшим к общению с миром непогрешимых, заранее предначертанных схем, он не страдал, однако, "детской болезнью" обожествления схематики, и поэтому Замятину становилось все труднее жить в условиях советского режима, построенного на плановости" и рационализации.

По существу, вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась только в том, что он не бил в казенный барабан, не "равнялся", очертя голову, но родолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать. Замятин утверждал, что человеческую жизнь, жизнь человечества нельзя искусственно перестраивать по программам и чертежам, как трансатлантический пароход, потому что в человеке, кроме его материальных, физических свойств и потребностей, имеется еще иррациональное начало, не поддающееся ни точной дозировке, ни точному учету, вследствие чего, рано или поздно, схемы и чертежи окажутся взорванными, что история человечества доказывала множество раз. Я, не имевший, в противоположность Замятину, никаких отношений к точным наукам, возражал ему:

Наука и техника, познающие, раскрывающие и организующие жизнь, ведут к ее симплификации. Наука и техника - это форсированный марш полков. Беспорядочное, хаотическое, анархическое, неряшливое, распад и развал - раздражают человека. Уклонение от норм он называет "безумием". Дисциплинированный, логический ум он называет "прекрасным" умом.

Ты не прав в основном, - отвечал Замятин, - будет время, - оно придет непременно, - когда человечество достигнет известного предела в развитии техники, время, когда человечество освободится от труда, ибо за человека станет работать побежденная природа, переконструированная в машины, в дрессированную энергию. Все преграды будут устранены, на земле и в пространстве, все невозможное станет возможным. Тогда человечество освободится от своего векового проклятия - труда, необходимого для борьбы с природой, и вернется к вольному труду, к труду-наслаждению. Искусство только еще рождается, несмотря на существование Фидия и Праксителя, Леонардо да Винчи и Микеланджело, на Шекспира и на Достоевского, на Гёте и на Пушкина. Искусство нашей эры - лишь предтеча, лишь слабое предисловие к искусству. На стоящее искусство придет в эру великого отдыха, когда природа будет окончательно побеждена человеком.

Нет, - запротестовал я, - этого не произойдет, потому что нет предела познавательным стремлениям человека. Прогресс не знает предела. Невозможно удовлетворить потребности человека, ибо его потребности родятся вслед за изобретениями. Моим первым восторгом в раннем детстве были мои первые штанишки с карманами. Я отнюдь не испытывал лишений при отсутствии карманов: в том возрасте они мне были не нужны. Но когда карманы оказались пришитыми, я целыми днями наполнял их щепками, пустыми коробками и шпильками няни Натальи: у меня появилась потребность в карманах. Пока мы путешествовали в дормезах, никто из нас не стремился примчаться в один день из Лондона в Париж. Мы спокойно теряли на это полторы недели. Теперь мы испытываем катастрофу, если, позавтракав в Лондоне, не успеем прилететь на заседание в Париж к пяти часам пополудни. Когда лабораторная склянка родит живого человека, для нас станет прямой необходимостью заказывать по телефону ребенка такого-то характера, такого-то пола и цвета, к такому-то дню и часу. И вот, когда природа, нас окружающая, превратится, наконец, в формулу, в клавиатуру, - человек займется перемещением собственного мозжечка, комбинирование мозговых извилин, изобретением мыслительных рубильников и выключателей характера и склонностей. Но остановиться он не сможет. Станция - за гранью жизни. Пока не будет изобретено бессмертие.

Замятин смеялся. Я - тоже смеясь - добавил, что наслаждаться прекрасным мы можем и теперь. Всякий раз, например, входя в целесообразно оборудованное помещение (операционный зал больницы, обсерваторию, уборную), я испытываю чувство зрительного удовлетворения, ощущаю прекрасное при виде ослепительно белых, строго гигиенических стен, безукоризненно-логических, безапелляционных форм приборов и всевозможных деталей. Картина, поистине, глубоко умилительная для каждого, кто не разучился видеть красоту. Для того, чтобы вызвать ощущение прекрасного, вовсе не обязательно писать пейзажи или блудливых маркизочек, как это делают Левитаны или Сомовы. Снова раздался взрыв смеха.

Люблю быть точным, - произнес Замятин, - сказанные слова часто забываются. Стенографистки у нас, к сожалению, нет. Поэтому я отвечу тебе письменно.

И, действительно, на другой день я получил от Замятина письмо, которое явилось кратчайшим шуточным конспектом романа "Мы".

"Дорогой мой Юрий Анненков! - писал Замятин. - Я сдаюсь: ты прав. Техника - всемогуща, всеведуща, всеблаженна. Будет время, когда во всем - только организованность и целесообразность, когда человек и природа - обратятся в формулу, в клавиатуру. И вот - я вижу это блаженное время. Все симплифицировано. В архитектуре допущена только одна форма - куб. Цветы? Они нецелесообразны, это - красота бесполезная: их нет. Деревьев тоже. Музыка - это, конечно, только звучащие Пифагоровы штаны. Из произведений древней эпохи в хрестоматию вошло только: Расписание железных дорог. Люди смазаны машинным маслом, начищены и точны, как шестиколесный герой Расписания. Уклонение от норм называют безумием. А потому уклоняющихся от норм Шекспиров, Достоевских и Скрябиных - завязывают в сумасшедшие рубахи и сажают в пробковые изоляторы. Детей изготовляют на фабриках - сотнями, оригинальных упаковках, как патентованные средства; раньше, говорят, это делали каким-то кустарным способом. Еще тысячелетие - и от соответствующих органов останутся только розовенькие прыщички (вроде того, как сейчас у мужчин на груди справа и слева). Впрочем, пока кое-какие, воробьиные, еще уцелели, но любовь заменена полезным, в назначенный час, отправлением сексуальных надобностей; как и отправление прочих естественных надобностей, оно происходит в роскошнейших, благоухающих уборных - нечто вроде доисторических римских терм... И вот, в этот рай - попал ты, милейший Юрий Анненков. Не этот, выдумавший с тоски индустриализацию искусства, а настоящий, озорной, лентяй, беспутник, аккуратный только в одном: в опаздывании, не дурак выпить и в пику мне присоседиться к Мэри - красавица петербуржанка тех лет, за которой мы оба тогда одновременно ухаживали (или, как говорил Замятин, - "приударяли"). Дорогой мой друг! В этой целесообразной, организованной и точнейшей вселенной тебя укачало бы в полчаса... В человеке есть два драгоценных начала: мозг и секс. От первого – вся наука, от второго - все искусство. И отрезать от себя все искусство или вогнать его в мозг - это значит отрезать... ну да, и остаться с одним только прыщиком. Человек с прыщиком может говорить о маркизочках, занимающихся блудом. Блуд, сиречь, нарушение расписаний, установленных законным браком, есть, конечно, институт антирелигиозный и неорганизованный. А, по-моему, маркизочка, если она занимается своим делом от души и красива, - чудесная женщина. И человек, который хорошо изображает любовь и учит любви тех, что это плохо знает, - полезный человек. Твоя формула искусства - "науки, познающей и организовывающей жизнь" - это формула искусства для скопцов, для замаринованных в уксусе, вроде моего достопочтенного викария Дьюли в "Островитянах", у которого вся жизнь – по расписанию, и любовь тоже по субботам), и уже, конечно (да здравствует человек будущего - м-р Дьюли!), никакой игры, никакой прихоти, бесполезного каприза, случайности - все организованно и целесообразно... Милый мой Анненков, ты заразился машинобожием. Религия материалистическая, находящаяся под высочайшим покровительством - так же убога, как и всякая другая. И как всякая другая - это только стенка, которую человек строит из трусости, чтобы отгородиться ею от бесконечности. По эту сторону стенки - все так симплифицировано, монистично, уютно, а по ту - заглянуть не хватит духу. Какой-то мудрый астрономический профессор (фамилию забыл) вычислил недавно, что вселенная-то, оказывается, вовсе не бесконечна, форма ее сферическая и радиус ее - столько-то десятков тысяч астрономических, световых лет. А что, если спросить его: ну, а дальше-то, за пределами вашей сферической и конечной вселенной, - что там? А дальше, Анненков, дальше, за твоим бесконечным техническим прогрессом? Ну, восхитительная твоя уборная; ну, еще более восхитительная, с музыкой (Пифагоровы штаны); ну, наконец, единая, интернациональная, восхитительная, восхитительнейшая, благоуханнейшая уборная, - а дальше? А дальше - все из восхитительнейших уборных побегут под неорганизованные и нецелесообразные кусты. И, уверен, раньше других - ты. Потому что твои картины и рисунки - спорят с тобой гораздо лучше меня. И сколько бы ты ни говорил машинопоклонных слов - ты, к счастью, не перестанешь тоже писать "Желтые трауры" и прочие, к счастью - нецелесообразные картины. Твой Евг.Замятин".

И еще через день, встретив меня, Замятин сказал улыбаясь: "В дополнение к письму, вспомним фразу из "Балтазара" Анатоля Франса: "La science est infaillible; mais les savants se trompent toujours", - "Наука непогрешима; но ученые постоянно ошибаются".

Заключительные слова Замятина из его письма ко мне - "а дальше – все из восхитительнейших уборных побегут под неорганизованные и нецелесообразные кусты".

Выдержки из Замятина: "Реализм видел мир простым глазом; символизму мелькнул сквозь поверхность мира скелет - и символизм отвернулся от мира. Это - тезис и антитезис; синтез подошел к миру со сложным набором стекол, и ему открываются гротескные, странные множества миров... Завтра - мы совершенно спокойно купим место в спальном вагоне на Марс. Эйнштейном сорваны с якорей самое пространство и время. И искусство, выросшее из этой, сегодняшней реальности - разве может не быть фантастическим, похожим на сон? Но все-таки есть еще дома, сапоги, папиросы; и рядом с конторой, где продаются билеты на Марс - магазины, где продаются колбасы. Отсюда в сегодняшнем искусстве - синтез фантастики с бытом. Каждую деталь – можно ощупать: все имеет меру и вес, запах; из всего - сок, как из спелой вишни. И все же из камней, сапог, папирос и колбас - фантазм, сон".

Правда, Замятин не упомянул здесь о том, что "рядом с конторой, где продаются билеты на Марс", бывают также - голод, бездомность, отсутствие колбас, сапог и папирос, то есть - реальность, сильно меняющая "фантазм и сон". Но это уже - полемика, которая не входит в мою задачу.

Статья Замятина "О синтетизме", первые строки которой были здесь мной приведены, появилась в книге "Юрий Анненков. Портреты. Текст Евгения Замятина, Михаила Кузмина, Михаила Бабенчикова". Через 8 лет, в 1930 году, в сборнике "Как мы пишем" Замятин, в статье "Закулисы", поместил оттуда следующую выдержку: "...Ни одной второстепенной детали, ни одной лишней черты (только - суть, экстракт, синтез, открывающийся глазу в сотую долю секунды, когда собраны в фокус, спрессованы, заострены все чувства)... Сегодняшний читатель и зритель сумеет договорить картину, дорисовать слова - и им самим договоренное будет врезано в него неизмеримо прочнее, врастет в него органически. Так синтетизм открывает путь к совместному творчеству художника - и читателя или зрителя".

К этой выдержке Замятин прибавил: "Это я писал несколько лет назад о художнике Юрии Анненкове, о его рисунках. Это я писал не об Анненкове, а о нас, о себе, о том, каким по-моему должен быть словесный рисунок".

Замятин был прав. Не знаю почему, но, несмотря на наши противоречия, я всегда чувствовал, как художник, родство с творчеством Замятина, и это чувство сохранилось во мне до сих пор.

В 1922 году Замятин, за свое открытое свободомыслие, был арестован, заключен в тюрьму и приговорен без суда к изгнанию из Советского Союза вместе с группой приговоренных к тому же литераторов. Там же, в тюрьме, ему была выдана следующая бумага:

"Р.С.Ф.С.Р. Н.К.В.Д. Гос. Политическое Управление. 7 сентября 1922 г. Љ 21923. Дело Љ 21001. Удостоверение Г.П.У. за Љ21923.

1922. Москва, Большая Лубянка, 2. Телеф. Г.П.У. Коммутатор.

Сдается на погранпункте единовременно с предъявлением загранич. паспорта. Выдана виза Љ 5076 11 октября 1922 г. 1 секретарь (подпись неразборчива) Дано сие гр. Р.С.Ф.С.Р. Замятину Евгению Ивановичу, р. в 1884 г. в том, что к его выезду за границу в Германию, по (день поездки): высыл. бессрочно, со стороны Гос. Пол. Упр. препятствий не встречается. Настоящее удостоверение выдается на основании постановления СОВНАРКОМА от 10 мая 1922 г. Нач. Особого Отдела ГПУ - Ягода".

Да, да. Не больше и не меньше: Ягода! Для Замятина, впрочем, такая "правительственная" реакция не была ни новостью, ни неожиданностью. В те, теперь уже далекие, годы Замятин был революционером и не скрывал этого. Совершенно естественно, что в 1914 году повесть "На куличках" не могла, отвечать вкусам правительства дореволюционной России. Лет через пятнадцать, вспоминая об этом случае, Замятин писал, не без иронии: "С этой повестью ("На куличках") вышла странная вещь. После ее напечатания раза два-три мне случалось встречать бывших дальневосточных офицеров, которые уверяли меня, что знают живых людей, изображенных в повести, и что настоящие их фамилии - такие-то и такие-то, и что действие происходит там-то и там-то. А, между тем, дальше Урала никогда я не ездил, все эти "живые люди" (кроме 1/10 Азанчеева) жили только в моей фантазии, и из всей повести только одна глава о "клубе ланцепупов" построена на слышанном мною от кого-то рассказе. "А в каком полку вы служили?" - Я: "Ни в каком. Вообще - не служил". - "Ладно! Втирайте очки"!"

Потом пришла коммунистическая революция, превратившаяся вскоре (с неожиданной быстротой!) в режим новой бюрократии и порабощения, которые не успели убить в Замятине революционера: Замятин им остался. Роман "Мы", как я говорил, был написан уже в 1920 году. Совершенно естественно, что он не мог отвечать вкусам послереволюционной бюрократии и был запрещен к печатанью в Советском Союзе. Но достаточно привести несколько выдержек из статей Замятина, проскользнувших в советской прессе, чтобы ощутить героическую устойчивость замятинских убеждений и понять причины последовавших кар.

"Мир жив только еретиками. Наш символ веры - ересь... Вчера был царь и были рабы, сегодня - нет царя, но остались рабы... Война империалистическая и война гражданская - обратили человека в материал для войны, в нумер, в цифру... Умирает человек. Гордый homo erectus становится на четвереньки, обрастает клыками и шерстью, в человеке - побеждает зверь. Возвращается дикое средневековье, стремительно падает ценность человеческой жизни... Нельзя больше молчать".

"Постановления, резолюции, параграфы, деревья, - а за деревьями нет леса. Что может увлечь в политграмоте? - ничего...

С моей (еретической) точки зрения несдающийся упрямый враг гораздо больше достоин уважения, чем внезапный коммунист... Служба господствующему классу, построенная на том, что эта служба выгодна - революционера отнюдь не должна приводить в телячий восторг; от такой службы, естественно, переходящей в прислуживание - революционера должно тошнить... Собачки, которые служат в расчете на кусочек жареного или из боязни хлыста - революции не нужны; не нужны и дрессировщики таких собачек...".

"Писатель,который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить В наши дни - в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во "Всемирной Литературе", несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе, чтобы жить, - жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей - Гоголю пришлось бы писать в месяц на четыре "Ревизора", Тургеневу каждые два месяца по трое "Отцов и детей", Чехову - в месяц по сотне рассказов...

Но даже и не в этом главное: голодать русские писатели привыкли. Главное в том, что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики...

Я боюсь,что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать... Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое". И многое другое.

Постановлением о высылке за границу Замятин был чрезвычайно обрадован: наконец-то - свободная жизнь! Но друзья Замятина, не зная его мнения, стали усердно хлопотать за него перед властями, и, в конце концов, добились: приговор был отменен. Замятина выпустили из тюрьмы, и в тот же день, к своему глубокому огорчению, он узнал, со слов Бориса Пильняка, что высылка за границу не состоится.

Вскоре после выхода из тюрьмы, Замятин, вместе со мной, присутствовал на Николаевской набережной, в Петрограде, на проводах высылаемых из Советского Союза нескольких литераторов, среди которых были Осоргин, Бердяев, Карсавин, Волковысский и некоторые другие, имена которых я теперь забыл. Провожающих было человек десять, не больше: многие, вероятно, опасались открыто прощаться с высылаемыми "врагами" советского режима. На пароход нас не допустили. Мы стояли на набережной. Когда пароход отчаливал, уезжающие уже невидимо сидели в каютах. Проститься не удалось. Сразу же после этого Замятин подал прошение о его высылке за границу, но получил категорический отказ.

Я покинул Советский Союз осенью 1924 года. Замятин героически остался там. Правда, литературный успех Замятина все возрастал, и не только – в книгах, но и в театре. Его пьеса "Блоха" прошла в те годы во Втором Московском Художественном Театре (МХАТ 2-ой) и в Петроградском Большом Драматическом Театре - свыше трех тысяч раз. Основой пьесы является рассказ Лескова "Левша", 2-ой Московский Художественный Театр обратился к Алексею Толстому с просьбой инсценировать этот рассказ, но Толстой отказался, заявив, что это невозможно. Театр обратился тогда к Замятину, и он, сознавая всю трудность этой работы, принял, тем не менее, предложение.

Успех "Блохи" был огромен и в Москве, и в Петрограде. Одним из главных качеств пьесы, как и всегда у Замятина, была языковая фонетика. Замятин сам говорил, что "надо было дать драматизированный сказ". Но - не сказ половинный, как у Ремизова, где авторские ремарки только слегка окрашены языком сказа, а полный, как у Лескова, когда все ведется от лица воображаемого автора одним языком. В "Блохе" драматизируется тип полного сказа. Пьеса разыгрывается, как разыгрывали бы ее какие-нибудь воображаемые тульские актеры народного театра. В ней оправданы все словесные и синтаксические сдвиги в языке". От Лескова, конечно, осталось немного. Вырос Замятин. Он опустил целый ряд глав лесковского рассказа: 1-ую, 2-ую, 3-ю, 6-ую, 7-ую и 8-ую. Одновременно с этим Замятин ввел ряд новых персонажей, вдохновленный итальянской народной комедией, театром Гольдони, Гоцци и такими героями комедии dell"arte, как Пульчинелла, Труфальдино, Бригелла, Панталонэ, Тарталья, служащими усилению сценической динамики... После постановки "Блохи" в Петроградском Большом Театре, литературный сатирический клуб, именовавший себя "Физио-Геоцентрической Ассоциацией", или сокращенно "Фигой", устроил вечер, вернее, - ночь, посвященную замятинскому спектаклю, в присутствии автора и актеров. Вот несколько выдержек из шутливых песенок, исполнявшихся этой ночью:

БАЛЛАДА О БЛОХЕ

Слова Людмилы Давидович. Музыка Мусоргского

Жил-был Лесков когда-то.
При нем Блоха жила!
Блоха... Блоха...
И славу небогатую
Она ему дала!
Блоха! Ха-ха-ха!

Полвека миновало,
В могилу лег Лесков!
И вот Блоха попала
К Замятину под кров!

И эта вот Блоха-то
Пошла мгновенно в ход -
Открылись двери МХАТ"а
К ней повалил народ!
К Блохе!
Ха-ха! Хе-хе!

Она для всех приманка
И лакомый кусок!
И вот, к брегам Фонтанки
Ее приводит рок!

Блошиная премьера
Приносит ей успех,
В столицах СССР"а
Звенит блошиный смех!

Вид у Блохи задорен,
И красочен напев!
Его ей дал Шапорин,
А фон - Кустодиев!

Блоха дает всем мигом
И славу и почет.
А что ж Лескову? - Фига
Ему привет свой шлет.

Фиговая ночь закончилась, со слов свидетелей, в нескончаемом хохоте. И даже был исполнен "Интернационал", под хохот, еще усилившийся.

Но Замятин жил в Советском Союзе, а условия жизни там осложнялись с каждым днем. Роман Замятина "Мы" в 1924 году вышел на английском языке в Нью-Йорке. Но в том же 1924 году опубликование романа "Мы" на русском языке было запрещено в Советском Союзе советской властью. В 1927 году роман "Мы" вышел также на чешском языке в Праге. Этот факт, как и американский выпуск, прошли в Советском Союзе без последствий. Но когда (тоже в 1927 году) некоторые отрывки романа "Мы" появились на русском языке, в пражском эмигрантском журнале "Воля России",отношение к Замятину сразу изменилось.

Чтобы быть более ясным и точным, я приведу исчерпывающее письмо Замятина, напечатанное в "Литературной газете" 7 октября 1929 года: "Когда я вернулся в Москву после летнего путешествия - все дело о моей книге "Мы" было уже окончено. Уже было установлено, что появление отрывков из "Мы" в пражской "Воле России" было моим самовольным поступком, и в связи с этим "поступком" все необходимые резолюции были приняты. Но факты упрямы. Они более неопровержимы, чем резолюции. Каждый из них может быть подтвержден документом или свидетелем, и я хочу, чтобы это стало известным моим читателям.

1. Роман "Мы" был написан в 1920 году. В 1921 году - рукопись была послана самым простым способом, в заказном пакете, через петроградский почтамт) в Берлин издательству Гржебина. Это издательство имело в то время отделение в Берлине, Москве и Петрограде, и я был связан с ним контрактами.

2. В конце 1923 года издательством была сделана копия с этой рукописи для перевода на английский язык (этот перевод появился в печати до 1925 года), а затем - на чешский. Об этих переводах я несколько раз давал сообщения в русскую прессу... В советских газетах были напечатаны заметки об этом. Я ни разу не слышал ни одного протеста против появления этих переводов.

3. В 1924 году мне стало известно, что по цензурным условиям роман "Мы" не может быть напечатанным в Советской России. Ввиду этого я отклонил все предложения опубликовать "Мы" на русском языке за границей. Такие предложения я получил от Гржебина и позже - от издательства "Петрополис".

4. Весной 1927 года отрывки из романа "Мы" появились в пражском журнале "Воля России". И.Г.Эренбург счел товарищеским долгом известить меня об этом в письме из Парижа. Так я узнал впервые о моем "поступке".

5. Летом, 1927 года, Эренбург послал - по моей просьбе–издателям "Воли России", письмо, требующее от моего имени остановить печатанье отрывков из "Мы"... "Воля России" отказалась выполнить мои требования.

6. От Эренбурга я узнал еще об одном факте: отрывки, напечатанные в "Воле России" были снабжены предисловием, указывающим читателям, что роман печатается в переводе с чешского на русский... Очевидно, по самой скромной логике, что подобная операция над художественным произведением не могла быть сделана с ведома и согласия автора.

Это и есть сущность моего "поступка". Есть ли тут подобие тому, что было напечатано относительно этого в газетах (напр., в "Ленинградской правде", где прямо говорится: "Евгений Замятин дал "Воле России" опубликовать свой роман "Мы")? Литературная кампания против меня была поднята статьей Волина в Љ 19 "Литературной газеты". Волин забыл сказать в своей статье, что он вспомнил о моем романе с опозданием на два с половиной года (эти отрывки, как я говорил, были напечатаны весной 1927 г.). И, наконец, Волин забыл сказать об издательском предисловии в "Воле России", из которого ясно, что отрывки из романа были напечатаны без моего ведома и согласия. Это есть "поступок" Волина. Были ли эти умолчания сознательными или случайными - я не знаю, но их последствием было совершенно неправильное изложение фактов. Дело было рассмотрено в исполнительном бюро союза Советских Писателей и резолюция исполнительного бюро была опубликована в Љ 21 "Литературной газеты". Во 2 пункте ее исполнительное бюро "решительно осуждает поступок вышеназванных писателей" - Пильняка и Замятина. В 4-м пункте этой резолюции исполнительного бюро "предлагает ленинградскому отделению союза немедленно расследовать обстоятельства появления за границей романа "Мы". Таким образом, мы имеем сначала осуждение, а затем назначение следствия. Я думаю, что ни один суд на свете не слышал о таком образе действий. Это "поступок" Союза Писателей. Затем, вопрос о напечатании моего романа в "Воле России" обсуждался на общем собрании московского отделения Всероссийского Союза Писателей, а позже - на общем собрании ленинградского отделения. Московское собрание, не ожидая моих объяснений и даже не выразив желания услышать их - приняло резолюцию, осуждавшую мой "поступок". Члены московского отделения также нашли своевременным выразить свой протест против содержания романа, написанного за девять лет до того и большинству членов известного. В наше время - девять лет равны девяти векам. Я не считаю нужным здесь выступать в защиту романа, написанного девять лет назад.Я думаю, однако, что если бы члены московского отделения Союза Писателей протестовали против романа "Мы" шесть лет тому назад, когда роман читался на дном из литературных вечеров Союза, - это было бы более своевременным. Общее собрание ленинградского отделения Союза было созвано 22 сентября, О его резолюции я знаю только из газетных сообщений. Из этих сообщений видно, что в Ленинграде мои объяснения были прочитаны и что здесь мнения присутствующих по этому вопросу разделились. Часть писателей, после моего объяснения, считала инцидент целиком исчерпанным. Но большинство нашло более осторожным осудить мой "поступок". Таким был "поступок" Всероссийского Союза Писателей, и из этого поступка я вывожу заключение: Принадлежность к литературной организации, которая хотя бы косвенно принимает участие в преследовании своего сочлена - невозможна для меня, и настоящим я заявляю о своем выходе из Всероссийского Союза Писателей. Евгений Замятин Москва, 24 сентября 1929 года".

В 1929 году Евгений Замятин не предвидел еще, что "такой образ действия" - осуждение до начала следствия - станет вскоре "бытовым явлением" в Советском Союзе. Комментарии излишни.

В 1929 году такое письмо еще могло быть напечатано в советской прессе. Но, "в общем и целом", как принято говорить в Советском Союзе, "дело" Замятина и - как мы видим - "дело" Пильняка были уже точнейшим прототипом истории Пастернака, прогремевшей на весь мир в 1958 году только потому, что в эту "историю" включилась международно известная Нобелевская премия.

Если литературное сотрудничество с Замятиным Людмила Николаевна принимала за шутку, то в борьбе с жизненными перипетиями, беспрерывно осложнявшимися в России в конце двадцатых годов, роль Людмилы Николаевны была чрезвычайно существенной. Замятин рассказывал мне в Париже, что приведенное выше письмо, помещенное в "Литературной газете", было почти полностью составлено его женой.

Как писатель, я, может быть, что-то из себя представляю, - говорил Замятин, - но в жизненных трудностях я - совершенный ребенок, нуждающийся в нянюшкиных заботах. Людмила Николаевна в таких случаях - моя добрая няня.

Замятин был прав, и это чувствовалось всеми, хорошо знавшими его и Людмилу Николаевну. Положение Замятина в Советском Союзе становилось все тягостнее, все трагичнее. Печатанье его произведений было прекращено. Пьеса "Блоха" была снята с репертуара. Новая пьеса Замятина, над которой он работал около трех лет, "Атилла", была запрещена к постановке. РАПП, то есть – Российская Ассоциация Пролетарских Писателей, потребовала и, конечно, добилась исключения Замятина из состава правления Союза Писателей. "Литературная газета", в свою очередь, написала, что книгоиздательства следует сохранять, "но не для Замятиных", и т.д. Замятину пришлось заняться исключительно переводами. Судьба Бориса Пастернака,судьба Анны Ахматовой и многих других. Переводы Замятина с английского языка были, кстати сказать, исключительно высокого качества. Но Замятин, в конце концов, не вытерпел и написал, в июне 1931 г., личное письмо Иосифу Сталину с просьбой выдать разрешение на выезд за границу. В этом письме, обращаясь к Сталину, он говорил: "Приговоренный к высшей мере наказания - автор настоящего письма - обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою... Для меня, как писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли... Основной причиной моей просьбы о разрешении мне выехать вместе с женой за границу – является безвыходное положение мое, как писателя, здесь, смертный приговор, вынесенный мне, как писателю, здесь". Полностью это письмо опубликовано в замятинском сборнике "Лица".

Поддержанное Максимом Горьким разрешение на выезд было Замятиным, наконец, получено, и, в ноябре 1931 года, он с женой приехал в Берлин. Пробыв там неделю, Замятины перебрались в Прагу. Затем - снова Берлин, после чего, в феврале 1932 года, они оказались во Франции. Людмила Николаевна задержалась на юге, а Замятин вскоре прибыл в Париж и поселился на некоторое время в моей второй квартирке на улице Дюрантон. Через несколько дней приехала в Париж и Людмила Николаевна, и наши общие встречи стали не менее частыми, чем в Советском Союзе.

Людмила Николаевна оставалась по-прежнему скромной, жизнерадостной и гостеприимной. Как и раньше, она любила говорить о творчестве Замятина, но лишь в его отсутствие, боясь, что иначе он снова "заболтает", как она выражалась, об их "мифическом сотрудничестве". Квартирка была, к сожалению, очень маленькая, но книги стали угрожающе накапливаться. "Всего полторы комнатки, - улыбалась Людмила Николаевна, - а книг уже - на целую публичную библиотеку!" Несмотря на это, порядок в квартирке царил образцовый.

Замятин - все тот же. Та же нестираемая саркастическая улыбка, тот же прирожденный оптимизм, пронизанный иронией. Роман "Мы" вышел, к тому времени, и на французском языке, но был встречен довольно холодно и понят исключительно как политический памфлет, пасквиль на режим, тогда еще не волновавший читателей свободных стран. В широкие читательские массы замятинский роман поэтому тогда еще не проник. Замятин, тем не менее, работал, как всегда, не покладая рук. Не увидевшую сцены пьесу "Аттила" он переделывал в роман "Бич Божий", изданный в Париже на русском языке "Домом Книги", уже после смерти Замятина. Замятин писал также во французских журналах статьи, посвященные трудностям русской литературы в Советском Союзе. Он уделял также время переводам своих произведений на французский язык, из которых многие появились во французской прессе. Писал и о театре. Хлопотал о постановке "Блохи" и даже написал два замечательных кинематографических сценария: "На дне", по пьесе М.Горького, и "Анну Каренину", по роману Льва Толстого.

Для меня оптимизм (несмотря на разочарование Замятина в коммунистической революции) был одной из наиболее характерных черт писателя, уводившей его иногда от реального понимания происходивших событий. В 1936 году, через несколько дней после смерти Максима Горького, французские литераторы устроили в Париже вечер его памяти, под председательством Анатоля де Монзи, возглавлявшего тогда Комитет Опубликования Французской Энциклопедии. Из русских выступали двое: Замятин и я (оба, конечно, на французском языке).

Говоря о частых встречах Горького со Сталиным, Замятин, между прочим, произнес: "Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что исправление многих перегибов в политике советского правительства и постепенное смягчение режима диктатуры - было результатом этих дружеских бесед. Эта роль Горького будет оценена только когда-нибудь впоследствии".

Возможно, что получение разрешения на выезд за границу показалось Замятину одним из признаков "смягчения режима", несмотря на то, что именно 1936 год уже ознаменовался кровавыми сталинскими "процессами", "чистками" и массовым истреблением населения, достигшими своей кульминации в 1937 году.

Любовь к творчеству Горького и личная дружба с ним побудили Замятина перенести на французский экран какое-либо произведение Горького. После долгих колебаний Замятин остановил свой выбор на пьесе "На дне". Задача была нелегкая, так как атмосфера русского "дна" была чужда широкому французскому кинематографическому зрителю. Замятин решил ее "офранцузить", пересадить на французскую почву. Но самая мысль сблизиться с кинематографической продукцией была, в известной степени, навеяна Замятину также и практическими соображениями Уже в первые месяцы своего пребывания в Париже Замятин понял, что жизнь за границей для русского писателя, оторванного от своей страны, чрезвычайно трудна. Кинематограф показался ему наиболее доступным способом зарабатывать на жизнь.

Прожив несколько недель в моей квартирке, Замятины уехали на юг, на Ривьеру.

Речь, произнесенная Замятиным на вечере, посвященном памяти Горького, заканчивалась следующими словами: "За месяц-полтора до его смерти одна кинематографическая фирма в Париже решила сделать по моему сценарию фильм из известной пьесы Горького "На дне". Горький был извещен об этом, от него был получен ответ, что он удовлетворен моим участием в работе, что он хотел бы ознакомиться с адаптацией пьесы, что он ждет манускрипт. Манускрипт для отсылки был уже приготовлен, но отправить его не пришлось: адресат выбыл - с земли".

В Париж Борис Пастернак, и втроем мы катались по городу в моей машине. Я спросил однажды, куда Пастернак хотел бы еще съездить? Он ответил: "В предместье St-Denis, к гробницам королей".- "Весьма своевременно", - сказал Замятин. И мы поехали в St-Denis...

Тридцатые годы были временем очень частых наездов русских писателей в Париж: Замятин, приехавший с разрешения Сталина и потому не считавший себя эмигрантом; Пастернак, Федин, Пильняк, Бабель, Эренбург, Безыменский, Слонимский, Мариетта Шагинян, Никулин, Алексей Толстой, Киршон, Всеволод Иванов... Приезжая в Париж, они постоянно и весьма дружески встречались с писателями-эмигрантами, несмотря на политические разногласия. Случались, конечно, и небольшие недоразумения. Так, я помню, в моей квартире Федин упрекнул меня в том, что я не предупредил его о приходе Осоргина, встреча с которым казалась ему неуместной. Но это был редчайший случай, и в тот же вечер они мирно беседовали друг с другом, сидя рядом на диване.

С женой, Ривьера.

Во все годы, что я знал Замятина, он был всегда окружен книгами, жил книгами. Книги, книги, постоянно - книги. Книги были для Замятина своего рода культом.

В 1928-м году он писал: "Когда мои дети выходят на улицу дурно одетыми - мне за них обидно; когда мальчишки швыряют в них каменьями из-за утла - мне больно; когда лекарь подходит к ним с щипцами или ножом - мне кажется, лучше бы резали меня самого. Мои дети - мои книги; других у меня нет".

В начале 1937 года здоровье Замятина сильно пошатнулось. В последний раз я был у него за несколько дней до его смерти. Замятин принял меня, лежа на диване, и конечно, с улыбкой на усталом лице.

Замятин скончался 10 марта 1937 года. В день похорон я поднялся на этаж замятинской квартиры в доме Љ 14, на улице Раффэ, но войти в квартиру у меня не хватило мужества. Я остался на площадке лестницы перед открытой дверью. Через несколько минут из квартиры вышел заплаканный Мстислав Добужинский и прислонился к стене рядом со мной. Он сказал мне, что лицо Замятина сохраняло улыбку. Еще минут через пять на лестницу вынесли гроб. Лестница в доме была крутая, вьющаяся и слишком узкая, так что гроб пришлось спускать по ней в вертикальном положении. Присутствовало много провожающих, но мне было так тяжело, что я не запомнил ни лиц, ни имен.

Погребение состоялось на кладбище в Тие (предместье Парижа).

В "Советской Энциклопедии" в 1935 году написано о Замятине: "Замятин печатается с 1908 г. В дореволюционных произведениях ("Уездное", 1911; "На куличках", 1914) 3. выступал изобразителем тупости, ограниченности и жестокости захолустного мещанства и провинциального офицерства. В своем пореволюционном творчестве 3. продолжает давать ту же консервативную провинциальную обывательщину, которая, по его мнению, осталась характерной и для Сов. России. Буржуазный писатель, 3. в своих произведениях (особенно в "Пещере" и "Нечестивых рассказах") рисует картину, совершенно искажающую советскую действительность. В опубликованном за границей романе "Мы" 3. злобно клевещет на советскую страну".

В последующих изданиях "Советской Энциклопедии" имя Замятина не упоминается. Но Людмила Николаевна отличалась редкой бережливостью ко всему литературному наследству Замятина и тщательно охраняла все им написанное - до кратчайших заметок, записных книжек, всевозможных черновиков и писем. И это не только береглось, но, одновременно, и распределялось по хронологическим и иным признакам, с точными указаниями дат и другими пояснительными примечаниями. Замятинские архивы уцелели.

После смерти Евгения Ивановича, Людмила Николаевна, несмотря на тяжесть наступившего одиночества, отдала все свое время и свои силы на поиски возможностей спасти произведения Замятина от забвения. Уже в 1938 году вышел в свет, на русском языке, роман "Бич Божий", в издательстве "Дома Книги", в Париже. Но шли годы страшной эпохи, надвигалась мировая война, разразившаяся через несколько месяцев, и издательская деятельность почти совершенно прекратилась во всех странах. Только в 1952 году,то есть - спустя 32 года после его написания, роман "Мы" впервые вышел, наконец, полностью на русском языке, но, конечно, не в Советском Союзе, а в Соединенных Штатах Америки, в нью-йоркском русском издательстве имени Чехова. Там же, в 1955 году, появилась книга статей Замятина "Лица". В 1958 году "Мы" появились на немецком языке. Вслед за тем, в 1959 году, этот роман вышел по-итальянски, по-фински, по-шведски, по-норвежски, по-датски, и - во второй раз - по-английски. Кроме того, "Мы" были напечатаны в "Антологии Русской Литературы" советского периода. Наконец, в 1963 году, вышел в свет, на русском языке, том повестей и рассказов Замятина.

Всем этим русская литература обязана Людмиле Николаевне.

В 1965 году, исполнив долг, Людмила Николаевна вернулась к своему мужу, и ее гроб укрылся в могиле Евгения Замятина, в Тие.

Евгений Иванович Замятин родился 20 января (1 февраля) 1884 г., в Лебедяни, в семье православного священника. Матерью будущего писателя была пианистка.

Сперва Евгений учился в местных гимназических классах. Когда ему исполнилось двенадцать лет, родители отправили его на дальнейшее обучение в Воронеж. В 1902 г. Замятин окончил гимназию, получив золотую медаль.

Несмотря на то, что он был гуманитарием по призванию, после окончания гимназии Замятин поступил в Санкт-Петербургский политехнический институт, на факультет кораблестроения.

Изучая биографию Евгения Ивановича Замятина, следует знать, что летом 1905 г. он стал свидетелем восстания на броненосце “Князь Потемкин Таврический”.

Спустя год Замятина арестовали за “подпольную революционную деятельность” и выслали в Лебедянь. Но Евгений Иванович недолго оставался в ссылке. Спустя несколько месяцев он вернулся в Петербург и закончил институт.

Военные годы

Даты1914-1916 стали знаковыми в судьбе Замятина. Во время Первой Мировой войны Евгений Иванович занял антивоенную интернационалистическую позицию. За это он был объявлен властями пацифистом, что на фоне патриотический настроений было достаточно серьезным обвинением.

Замятина привлекли к суду и отправили в ссылку в Кемь. Там он пробыл до 1916 г. После этого Замятина командировали в Англию для строительства ледоколов. Находясь в Англии, Замятин разрабатывал проект ледокола “Св.Александр Невский”. После революции 1917 г., ледокол получил имя Ленина .

За месяц до Октябрьской революции, Евгений Иванович возвратился на Родину.

Годы Гражданской войны

По своим убеждениям Замятин оставался убежденным социалистом. Одновременно он выступал с беспощадной критикой большевиков. Он полагал, что методы террора недопустимы, и насилие не может быть искоренено еще большим насилием.

В марте 1919 г. левыми эсерами были спровоцированы волнения на петроградских заводах. Замятин был арестован. Одновременно арестовали его единомышленников – К. С. Петрова-Водкина, Р. В. Иванова-Разумника, А. М. Ремизова, А. А. Блока .

Творческий путь

Замятин был тесно связан с “Серапионовыми братьями”. Первые повести стал писать еще во время обучения в институте. Первым значимым произведением писателя является повесть “Островитяне”, написанная и изданная в 1917 г. По мнению некоторых критиков, это произведение является предтечей знаменитого романа “Мы”.

“Островитяне” – во многом гротескное произведение, описывающее жизнь и быт англичан. Писатель хорошо знал англичан и умышленно изобразил их не очень правдоподобно. Исследователи творческого наследия Замятина полагают, что в этой повести собраны все штампы об Англии, которые “дожили” и до наших дней.

В 1920 г. Замятин написал роман “Мы”, который вызвал огромный интерес за рубежом. Роман перевели и издали в Соединенных Штатах. В СССР это произведение не издавалось, но нещадно критиковалось.

Творчество писателя было достаточно плодотворным. Позже им были написаны такие пьесы, как “Блоха”, “Атилла”, “Общество Почетных Звонарей”.

Смерть

Другие варианты биографии

• В 1929 г. Замятин вышел из Союза писателей. После этого его перестали публиковать на территории СССР. Замятин написал письмо Сталину , в котором кратко изложил причины, побудившие его эмигрировать, и попросил соответствующего разрешения. Прошение было удовлетворено.
• В юношестве он заложил в ломбард свою золотую медаль, а выкупить не смог. Сумма заклада была по тем временам достаточно большой – 25 рублей.

Оценка по биографии

Новая функция! Средняя оценка, которую получила эта биография. Показать оценку

1884 года в Липецкой области. Его отец был боярином и оказывал большое влияние на сына. В то же время он был священником и преподавал в местных учебных заведениях. Мать, Мария Александровна, была очень образованной и интеллигентной женщиной. Она восторгалась классическими литературными произведениями, увлекалась игрой на фортепиано. Евгений Замятин перенял многие материнские качества и пошёл по её стопам. Он так же мыслил, и его интересовали те же вещи, что и его мать. Отношения с отцом были не хуже. Они понимали друг друга с полуслова, и Замятин всегда прислушивался к советам отца.

Биография Замятина свидетельствует о том, что писатель всю свою жизнь положил на то, чтобы им гордились его родители. Он мечтал донести до народа свою мысль, хотел чтобы его произведения читали и вдумывались в них.

Детство и молодость Евгения Замятина

Изначально Замятин поступил в Лебедянскую гимназию, в этом учебном заведении в то время преподавал его отец. Затем в 9-летнем возрасте писателя отдали в Воронежскую гимназию, которую он успешно окончил с золотой медалью в 1902 году. После обучения в гимназии он пошёл учиться в политехнический институт на факультет кораблестроения. Одновременно с обучением в институте он занимался агитацией на митингах. Сам институт находился в Санкт-Петербурге, но во время летней практики писатель начал ездить по другим городам. По возвращении Замятин высказывался в поддержку большевиков и активно содействовал левому движению. За это его взяли под арест, и он несколько месяцев своей жизни находился в одиночной камере. На протяжении этого тяжёлого времени он учил иностранный язык (английский) и пробовал писать стихи. У Замятина была масса свободного времени, и он решил использовать его с умом. Спустя 2 месяца его отправили в Лебедянь, но Евгений тайно вернулся оттуда в Петербург. После чего его опять отправили обратно. В 1911 году окончил институт Замятин. Краткая биография и его жизненная история достойны того, чтобы об этом узнали потомки.

Первые повести автора

Биография Замятина сама по себе очень насыщенная. Каждый период в его жизни приносил ему что-то новое. На пике славы Замятин оказался, когда в журнале "Заветы" опубликовали его повесть "Уездное". В этой повести он написал о простой, рутинной жизни озлобленного и обиженного на весь мир Анфима Барыбы. Произведение произвело фурор среди читателей.

Замятин считал, что стиль его произведений очень близок к неореализму, но несмотря на это, он всё-таки превратил свое произведение в гротескный сюрреализм. Спустя два года Замятин был вызван в зал суда за свою антивоенную повесть "На куличках". После этого происшествия журнал, в котором было выпущено его феноменальное произведение "Уездное", конфисковали. Известный критик Воронский высказал своё мнение о том, что по сути своей эта повесть была своего рода политической издёвкой, описывающей события, происходившие после 1914 года.

Достижения Евгения Замятина

Рассказать о высотах и падениях автора может его биография. Евгений Замятин был опытным морским инженером. Он много путешествовал, постоянно ездил по России в соответствии со служебным планом. В 1915 году была написана повесть "Север", в которой он описал все свои эмоции, оставшиеся от поездки на Соловки. Уже в 1916-м Замятин занимался строительством российских ледоколов в Англии. Это были верфенные ледоколы Ньюкасла, Глазго и Сандерленда. Он руководил всем процессом постройки в Лондоне. Свои воспоминания об этом промежутке своей жизни автор изложил в повестях "Островитяне" и "Ловец человеков". Англия стала новым толчком для автора переосмыслить свои идеи и жизненные позиции. Поездка сильно отразилась на творчестве писателя, его работах и жизни в целом.

Замятин очень уважал людей, которые произвели свой вклад в развитие современного социума, но это не помешало ему обратить внимание на недочёты западного построения общества. В 1917 году прибыл в Петроград Замятин. Биография гласит, что он стал одним из самых популярных на тот момент авторов российской литературы. Читатели ценили его произведения, критики хорошо о них отзывались.

Крайне тесную связь с литературной группой имел Замятин. Краткая биография автора описывает, что он начал проводить лекции в политехническом институте, рассказывал об новостях русской литературы в и занимался развитием молодёжи во множестве других вузов. Несмотря на то что он занимался со студентами, Замятин не верил, что способен воплотить в жизнь какую-то широкомасштабную затею, не видел в себе потенциала творческой личности. Поскольку всё что его окружало, казалось Замятину бессмысленным, люди для него перестали быть людьми.

В повестях "Мамай" и "Пещера" автор высказал свою точку зрения по поводу коммунизма. Эта идея для него приравнивалась к эволюционному этапу развития человечества, движению пещерного человека к высшему существу. Так полагал Замятин. Биография также подтверждает это его убеждение.

Основная идея пролеткультовской утопии в глазах Замятина

Евгений Замятин считал, что необходимо объяснить людям, что тотальные перемены в современном мире основываются на разрушении моральных качеств человека. На фоне такого мнения выпустил в Америке в 1920 году Замятин. Биография и творчество его вызвали интерес и на Западе. В связи с тем, что произведение было написано на русском, писатель направил его в берлинское предприятие книгопечати Гржебина для его полного перевода на английский язык. Роман был успешно переведён, после чего его обнародовали в Нью-Йорке. Хоть роман и не был опубликован в СССР, но критики отреагировали на него весьма жестко.

20-е годы

В 20-е годы биография Замятина ознаменовывается выходом новых произведений. Он усердно трудился всё это время. Написал ряд пьес: "Общество Почётных Звонарей", "Атилла", "Блоха". Эти произведения также не были оценены по достоинству, поскольку его идеологию жизни в Советском Союзе не понимал ни один критик.

Письмо Сталину

В 1931 году Замятин осознал, что в СССР ему больше делать нечего, и направился к Сталину передать своё письмо. В письме шла речь о возможности переехать за границу. Аргументировал тем, что самое страшное наказание, которое только может быть для автора, — это запрет творить. Он достаточно долго обдумывал свой переезд. Несмотря на все противоречия, он очень любил родину и в душе был патриотом. Так, он создал рассказ "Русь", опубликованный ещё в 1923 году. Это было яркое доказательство любви к родине и пояснение точки зрения такого великого человека, как Евгений Замятин. Биография кратко сообщает о том, что в 1932 году автор при помощи Горького все же смог уехать жить во Францию.

Жизнь в Париже

Когда Замятин приехал в Париж, он жил там, имея советское гражданство. Занимался пропагандой русской литературы, кино, театра за границей. Основной рассказ, написанный Замятиным за рубежом, — "Бич божий". Это было последнее произведение творца. Он написал его в Париже в 1938 году. Замятину было очень трудно приспособиться к жизни в другой стране, писатель сильно скучал по родине, и все его мысли сосредотачивались на вещах посторонних, а не на творчестве. Все написанные им рассказы он старался отдавать русским, поскольку принципиально не хотел ничего издавать за границей. Это была совершенно не его стезя. Он тщательно наблюдал за тем, что параллельно происходило в России. Только спустя много лет на Родине к нему начали относиться по-иному. Люди осознали, какого автора они потеряли.

Последние годы жизни Евгения Замятина

Биография Замятина очень запутанная и непредсказуемая. Никто не знал, что в итоге всё обернётся для писателя таким образом. В мае 1934 года Замятина приняли в Союз писателей, правда, происходило это уже в его отсутствие. А в 1935 году он активно занимался работой в Антифашистском конгрессе по защите культуры вместе с советскими делегатами.

Смерть Евгения Ивановича Замятина

Умер автор 10 марта 1937 года. Его похоронили в предместье Парижа, на кладбище в Тие. Спустя эти долгие тяжёлые годы пришло запоздалое признание, когда умер Замятин Евгений Иванович. Биография его подтверждает, что только после смерти великого писателя его произведения действительно оценили по достоинству. Он был бы очень горд, что его старания были ненапрасными, а написанные произведения вошли в историю мировой и отечественной литературы. Он наконец стал известен. К сожалению, сам автор не дожил до того дня, когда публика смогла принять и понять его сложные произведения.

ЕВГЕНИЙ ЗАМЯТИН (1884-1937)

В общей чрезвычайно сложной и противоречивой картине литературной жизни XX столетия яркая фигура Е. И. Замятина, прозаика и драматурга, публициста и литературного критика, теоретика и историка литературы, воспитателя литературной молодежи, редактора и переводчика, литературно-общественного деятеля, одного из самых образованных людей своего времени, воспринимается как во многом знаковая, объединяющая. В разные годы своего сравнительно непродолжительного творческого пути он отметился во всех потоках русской литературы: был реалистом и модернистом, творил в русле литературы Серебряного века и советской литературы, принадлежал к литературе русского зарубежья, был "еретиком". В творчестве

Замятина отразились все перипетии национальной жизни и наиболее характерные поиски искусства не только первой трети, но и всего столетия. Французский славист Ж. Кат-то подчеркнул, что "замятинская манера письма была средоточием литературных потенций целой литературной эпохи - эпохи, богатейшей потенциями". Замятинский человек в литературе - это ярко выраженный национальный характер, сотканный из кричащих противоречий духа и поведения. На протяжении всего столетия он преподавал нравственные уроки, без усвоения которых наши представления об онтологических потрясениях русской жизни первой трети XX в. будут неполны.

Творческая биография и художественный мир Е. И. Замятина

Евгений Иванович Замятин родился в семье священника в тамбовском городке Лебедянь (ныне Липецкая область). Мать, Мария Александровна, была образованным человеком, любила литературную классику, играла на рояле, чему обучала и детей. Замятин хорошо играл на фортепиано. Особенно любил и глубоко чувствовал А. Н. Скрябина. Позже эта любовь отзовется в рассказе с "интегральной", по определению писателя, образностью "Пещера" (1920), в связи с которым критик-эмигрант Д. П. Святополк-Мирский в статье "Русская литература после 1917 года" (1922) напишет: "Среди молодого поколения только Замятин достоин упоминания. Это очень сильный, возможно, даже могучий мастер реалистического выражения..." В квартире героев рассказа Мартина и Маши среди книг, лепешек, картофелин, других вещей и предметов особо привлекает опус 74 Скрябина. Высказано предположение, что и рассказ выстроен автором под впечатлением от скрябинского опуса и с учетом его мелодики И КОМПОЗИЦИИ3.

В 1893-1896 гг. Замятин учился в Лебедянской прогимназии, где уроки Закона Божьего преподавал его отец, Иван Дмитриевич, потом - в Воронежской гимназии, которую окончи,! в 1902 г. с золотой медалью.

"В гимназии я получал пятерки с плюсом за сочинения, - вспоминал Замятин позднее, - и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть, именно потому (из упрямства) я выбрал самое, что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет Петербургского Политехникума".

Замятин посещал студенческие сходки в Политехническом институте, участвовал в митингах и демонстрациях на Невском проспекте с пением Марсельезы, вступил в РСДРП. Осенью 1905 г. Замятин - большевистский агитатор среди рабочих. Первую русскую революцию он встречает восторженно, "влюбленно". В 1906 г. Замятин пишет Людмиле Николаевне Усовой (будущей жене): "Революция так хорошо встряхнула меня. Чувствовалось, что есть что-то сильное, огромное - как смерч, поднимающий голову к небу, - ради чего стоит жить. Да ведь это почти счастье!" Однако пройдет десяток лет, и революционно-максималистский восклицательный знак сменится вопросительным.

Литературно-художественный дебют Замятина совпал с окончанием в 1908 г. Политехнического института, где он получил специальность морского инженера и был оставлен при кафедре корабельной архитектуры, с 1911 г. преподавал этот предмет. Позже он напишет ряд специальных статей по кораблестроению. Осенью 1908 г. журнал "Образование" опубликовал рассказ "Один", написанный, по словам Замятина, "одним духом" во время экзаменов при окончании Политехнического института3. Для критики рассказ прошел почти незамеченным, а сам автор впоследствии в автобиографии напишет:

"Когда я встречаюсь сейчас с людьми, которые читали этот рассказ, мне так же неловко, как при встречах с одной моей тетушкой, у которой я, двухлетний, однажды публично промочил платье".

Однако уже через пять лет после публикации рассказа о Замятине заговорят критики. Его имя сразу поставят в контекст отечественной литературы рядом с именами М. Горького, М. М. Пришвина, И. А. Бунина, И. С. Шмелева, А. И. Куприна и других крупнейших представителей русского реализма начала XX столетия. В 1913 г. на страницах журнала "Заветы" (№ 5) была опубликована повесть Замятина "Уездное", в связи с которой, как вспоминал автор, "покойный Измайлов решил печатно, что я - в высоких сапогах, уездный, лохматый, с толстой палкой - и был очень удивлен, когда я оказался совсем не таким...", а К. И. Чуковский сообщил о рождении "нового Гоголя".

В 1913 г. по рекомендации врачей Замятин был вынужден уехать в Николаев, где, как он шутил, "построил... несколько землечерпалок, несколько рассказов и сатирическую повесть "На куличках"". Повесть действительно получилась в какой-то степени сатирической, вскрывающей подлинное, в коросте и провалах, лицо царской армии, да и не только армии. Написанная накануне мировой войны, она сокрушала один из дряхлеющих оплотов монархической государственности, что было отчетливо понято цензурой, которая поспешила предпринять соответствующие меры. Третий помер журнала "Заветы" за 1911 г., где было опубликовано произведение, конфисковали, а редакция (в том числе Р. В. Иванов-Разумник) и автор за будто бы антимилитаристскую пропаганду, стремление опорочить армию и оскорбить военное сословие, наконец, за нарушение нравственности привлечены к суду.

На страницах отечественной печати повесть "На куличках" вторично появится только в начале 1920-х гг., и на нее сразу же отреагирует литературная критика. Одну из первых оценок, в основном не отвергнутую никем и в последующие годы, даст А. К. Воронский. В статье "Евгений Замятин" критик особенно подчеркнул лиризм замятинской прозы - Воронский называет его "женственным", особым: "подлинный, высокий и трогательный" лиризм

Замятина "всегда - в мелочах, в еле уловимом..." Вместе с тем Воронский воспринял произведение как сатиру, причем сатиру политическую, делающую понятным все то, что случилось после 1914 г. Более того, Воронский в духе официальной цензуры воспринял и изображенных на страницах повести офицеров. По мнению критика, ""Поединок" Куприна бледнеет перед картиной нравственной гнили и разложения, нарисованной писателем: яма выгребная па задворках".

Воронский и последующие критики справедливо говорили о том, что повесть "На куличках" продолжает линию "Поединка" А. И. Куприна и закрепляет открытия романа С. Н. Сергеева-Ценского "Бабаев": разложение жизни царской армии калечило человеческие судьбы, ломало личности. Однако Замятиным, думается, расставлены иные акценты. У него свой предмет художественного исследования, и этот предмет - Россия, подчеркнуто русский характер.

"...Создание армии - только лишнее доказательство неспособности к подлинной созидательной работе. Потому что создание армии - работа производительная не более, чем производство пушек и бомб. Потому что всякая армия - это голодный миллионный рот, это многоголовый потребитель, который не производит ни единой нитки <."> Пулеметом нельзя пахать. А пахать давно уже пора".

К этой мысли, изложенной в "Беседах еретика" (1919), Замятин подошел постепенно, и именно с таким подходом к самой идее создания армии связаны многие художественные решения писателя.

Период с осени 1917-го по начало 1920-х гг., т.е. первое послереволюционное пятилетие, в жизни писателя - один из самых плодотворных, творчески насыщенных.

"Веселая, жуткая зима 17-18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность, - напишет Замятин в автобиографии конца 1920-х гг. Корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы. Позже бестрамвайные улицы, длинные вереницы людей с мешками, десятки верст в день, буржуйка, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И рядом с овсом - всяческие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира..."

Замятин включается в активную общественную работу, сотрудничает в редколлегии и коллегии экспертов издательства "Всемирная литература", занимает крупные посты в издательствах "Алконост", "Петрополис", "Мысль", "Эпоха". В разные годы писатель работал в редколлегиях и печатался на страницах журналов, имеющих самые разные направления: "Дом Искусств" и "Современный Запад", "Русский современник" и "Записки мечтателей", "Русское искусство" и "Литературные записки", "Вестник литературы" и "Россия" ("Новая Россия"), "Голос России" (Берлин). Замятин редактировал сборник "Завтра" (Берлин), состоял в правлении Всероссийского союза писателей, в комитете Дома литераторов, совете Дома искусств, секции исторических картин Петроградского театрального отдела. Кроме того, он читал лекции по истории и теории литературы, писал литературную критику и публицистику, тематический диапазон которых был весьма широк.

Художественное творчество Замятина первых лет советской власти демонстрировало удивительную последовательность и постоянство в творческом поведении писателя, выборе тематики и направления в ее осмыслении. Реагируя на высказывания в печати А. А. Измайлова об "Уездном", Е. И. Замятин уточнил: критик, мол, удивился, что на самом деле я как автор повести оказался "совсем не таким, не "лохматый" и не "с толстой палкой"". "Впрочем, - продолжал Замятин, - совсем не таким я стал после Англии", куда он уехал в марте 1916 г. и работал там на судоверфях. Следует внимательно прислушаться к уточнению: "совсем не таким я стал после Англии". В Англии действительно начался новый, хотя и не принципиально иной, но с другими, чем прежде, акцентами и решениями период творчества художника. Возвращаясь домой, писатель вез с собой навеянные наблюдениями над жизнью англичан и почти завершенные повесть "Островитяне" (1917) и рассказ "Ловец человеков" (1918), на первый взгляд действительно не похожие на произведения предшествующего этапа с их подчеркнуто провинциально-русским антуражем. В творчестве самого Замятина они зафиксировали новые поиски, а йотом помогли приоткрыть тайну более поздних произведений писателя со сложной метафористикой, подчеркнуто общечеловеческой проблематикой.

Одновременно с "Островитянами", в том же 1917 г., в одном философском ключе Замятин написал два произведения, очень разные по жанру и общей стилистике, но единые но проблематике: сатирическую миниатюру "Третья сказка про Фиту" и лирический экспромт о собаке "Глаза". Замятинские сказки про Фиту (их было четыре) принято считать сатирическими. На деле же они написаны скорее в жанре иронико-комической миниатюры, в традициях русского анекдота. В них автор опровергал свое собственное утверждение, записанное позже в статье "Новая русская проза", о том, что ирония есть "оружие европейца, у нас его знают немногие; это - шпага, а у нас - дубинка, кнут", лишний раз демонстрировал свою приверженность народным формам нравственного наказания юмору и иронии. Лирический экспромт "Глаза" значителен сам по себе как образец открытого лирического начала в прозе писателя-эпика, но не в меньшей степени он привлекает внимание и как фрагмент сложившейся к 1917 г. общей нравственно-философской концепции Замятина, наиболее полно заявленной в "островных" произведениях. Сказки про Фиту, "Глаза" вместе с "Островитянами", "Ловцом человеков", статьей "О равномерном распределении", другими сочинениями 1917-1918 гг. - переходных в общественно-политической и литературной жизни страны - готовили появление цикла замятинских работ, нравственно-философским ядром которых стала нравственно-этическая заповедь апостола Иоанна Богослова о грехе и истине. Здесь прочерчены контуры не только "Огней св. Доминика", романа "Мы", но и "Пещеры", "Рассказа о самом главном", "Атиллы", других произведений.

Удивительно, но "островные" создания Замятина, городские и антитехнократические по материалу и лейтмотивам, продолжают и тем самым закрепляют непреходящий интерес писателя к проблематике ранних, "посадских" его повестей. "Островные" произведения Замятина создавались в период, когда автор решал для себя вопрос, над которым бились А. Белый, В. В. Розанов, Л. II. Карсавин, А. А. Блок, В. Г. Короленко, М. Горький, А. И. Бунин и другие его современники. Это вопрос о сути русского характера и предназначении России, о ее месте между Западом и Востоком, о "скифстве" русского человека. Тот взгляд на русский характер, который, например, философ Н. О. Лосский определил для себя лишь к концу жизни, был присущ Замятину на протяжении всего его творческого пути. Одну из последних работ Н. О. Лосский так и назовет "Характер русского народа" (1957).

"Русские - вулканы", могучая сила воли, страстность отличают русских. Это проявляется в быту, в политической и религиозной жизни. Максимализм, экстремизм, фанатическая нетерпимость - проявления такой страстности. Преобладающая черта русского характера - доброта. Однако в русской жизни немало и жестокости. Русский человек поражает многосторонностью своих способностей. Беда русских - недостаток средней области культуры. Они максималисты: "все или ничего". В русском человеке сочетаются Петр Великий, князь Мышкнн и Хлестаков.

В конце 1917 г. после возвращения из Англии, где, кажется, еще более окрепло "скифство" Замятина (во всяком случае, столь тепло и открыто о "русской душе" он ранее не писал), появилась его статья "Скифы ли?". Впервые опубликованная в 1918 г., она написана в виде отклика на выход второго выпуска альманаха "Скифы" (вышел на исходе 1917, в выходных данных - 1918), объединившего писателей, деятелей культуры (А. Белого, М. М. Пришвина, Н. А. Клюева, С. А. Есенина, О. Д. Форш и др.) идеей "революции духа". Идейным вдохновителем издания был Р. В. Иванов-Разумник. В статье Замятин поэтизировал образ скифа, "вечного кочевника", характер которого передан уже в эпиграфе, взятом из предисловия к первому сборнику альманаха: "Нет цели, против которой побоялся бы напречь лук он, скиф..."

В какой-то мере статьей "Скифы ли?" Замятин вторгался в исторически сложившуюся многолетнюю полемику "западников" и "славянофилов". В контексте этого спора статья и все последующее творчество писателя по-особому интересны. Замятин порицает Иванова-Разумника за его слепоту к "основному, лучшему, величайшему, что есть в русской душе: благородству русскому, нежности русской, любви к последнему человеку и к последней былинке... А именно это лучшее русской души и лежит в основе неодолимой русской тяги к миру всего мира". Другие слова, равные страстным сыновним признаниям, произнесенным после возвращения из заграницы в статье "Скифы ли?", Замятин напишет уже вдали от родины, в Париже, в последние годы жизни. Это известные строчки из аналитического очерка "О моих женах, о ледоколах и о России" (1933), имеющего итоговый характер. Здесь есть прекрасные и точные, пережитые им слова о своей родине:

"Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь - неровный, судорожный, она набирается вверх - и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая... Русскому человеку нужны были, должно быть, особенно крепкие ребра и особенно толстая кожа, чтобы не быть раздавленным тяжестью того небывалого груза, который история бросила на его плечи. И особенно крепкие ребра - "шпангоуты", особенно толстая стальная кожа, двойные борта, двойное дно - нужны ледоколу, чтобы не быть раздавленным сжавшими его в своих тисках ледяными полями. Но одной массивной прочности для этого все же еще было бы мало: нужна особая хитрая увертливость, похожая на русскую "смекалку" <...> Он переносит такие улары, он целым и только чуть помятым выходит из таких переделок, какие пустили бы ко дну всякий другой, более избалованный, более красиво одетый, более европейский корабль".

Тут не только объяснение писателя в любви к родной земле, но и оценочная позиция, в которой присутствуют и сопоставляются "хитро увертливый" российский "ледокол" и комфортабельный европейский "корабль". О том, что это не просто проходные сравнения, а своеобразный итог многолетних размышлений, оригинально выраженное авторское кредо, при прочтении очерка, опубликованного на страницах французского издания, догадывались только те, кто хорошо знал творчество автора или близко, долго с ним общался. Здесь весь Замятин, с его "иронией" и "сарказмом", "неореализмом" и "постмодернизмом", "невротизмом" и "болезнью души". Не постигнув в замятинском наследии этой его вершины, какой-то безоглядной - словно головой в омут! - любви к России, мы никогда не разглядим и его подножья, представленного разнообразием жанров, стилей и художественных манер.

В 1922 г. по заказу издательства "Аквилон" Замятин написал текст к русским типам художника Б. М. Кустодиева, ставший основой лирического повествования "Русь", написанного годом позднее. В это же время он создает обобщенно-метафорический с использованием философии и эстетики экзистенциализма "Рассказ о самом главном". Проблематика рассказа эхом откликнулась в "Руси", а может быть, наоборот, картины "Руси" нашли свое прочтение и развитие в "Рассказе...". Оба произведения фиксировали наступающий перелом в творческой эволюции писателя, возврат к земле, к природе, демосу. Одновременно они закрепили замятинское "почвенничество" как форму отношения к национальной и мировой литературной традиции, выраженной в попытке примирения западного, восточного и специфически русского. То же подтвердят и ближайшие по времени создания произведения, прежде всего пьеса "Блоха. Игра в четырех действиях", написанная по мотивам Н. С. Лескова и с большим успехом прошедшая в МХАТ-2 (1925) и на сцене Ленинградского Большого драматического театра (1926).

В 1926 г. Замятин написал рассказ "Слово предоставляется товарищу Чурыгину" (опубликован в альманахе "Круг" в 1927 г. под названием "Слово принадлежит Т. Чурыгину"). Этот эпически-трагикомический сказ свидетельствовал о намеренном возвращении автора к своей неореалистической прозе в том ее варианте, который представлен в ранних "русских" повестях - "Уездное", "Алатырь", "Север" с их обращенностью к уездной жизни и уездному человеку, с поэтической ориентацией на сказ, реалистические изобразительные эффекты и местные речения. Замятин словно устал от универсального, абстрактно-философского метафоризирования и связанного с ним формального экспериментаторства "Островитян", "Мы", "Пещеры", "Рассказа о самом главном", других произведений этого плана. Теперь он критически размышляет о "зыбучих песках периодов", "карамзинском синтаксисе", "пензенстве" (приводит пример с дирижером из Пензы, который рассаживал оркестрантов ромбиками, ступеньками) Пильняка и о " пешеходности" фантазии современников.

Рассказ "Слово предоставляется товарищу Чурыгину" в творческой эволюции писателя стал своеобразным мостиком от экзистенциально-экспрессионистского реализма "Рассказа о самом главном" к романтическому реализму "Елы" (1928), к тому творческому направлению, которое укрепляли и драматургия "Атиллы", и эпос "Бича Божия" (1935). "Слово..." свидетельствовало не только о закреплении интереса писателя к героическому началу народной жизни в переломную, чреватую катастрофизмом эпоху, но и о продолжающемся его "скифстве", пожалуй, ярче всего в то время проявившемся, по определению Замятина, в "романтической трагедии" "Атилла", написанной в стихах, с "далекими отголосками" разговоров революционных лет "об азиатском и западном в нас". В феврале 1928 г. в связи со своими творческими планами Замятин писал:

"Запад - и Восток. Западная культура, поднявшаяся до таких вершин, где она уже попадает в безвоздушное пространство цивилизации, - и новая, буйная, дикая сила, идущая с Востока, через наши, скифские, степи. Вот тема, которая меня сейчас занимает, тема наша, сегодняшняя - и тема, которую я слышу в очень как будто далекой от нас эпохе. Эта тема - один из обертонов моей новой пьесы - трагедии "Атилла"..."

В этом же году он завершил работу над исторической трагедией "Атилла", которую писал около трех лет. Замятин не отвергал огульно западные достижения, а на протяжении всего своего творческого пути пытался "проинтегрировать" специфику русского национального характера и русской истории в параметрах мировой и прежде всего европейской цивилизации. В 1932 г. в интервью Фредерику Лефевру для журнала "Les Nouvelles Litteraires" Замятин так объяснял причину своего обращения к историческому роману "Бич Божий" с материалом пьесы "Атилла" в основе:

"Если я заинтересовался этой темой, которая кажется далекой от нас, то лишь потому, что я полагаю, что мы живем в век, близкий к эпохе Атиллы. Как и тогда, паше время определяется большими войнами и социальными катастрофами. Быть может, завтра мы также будем свидетелями гибели очень высокой культуры, находящейся уже на ущербе. К тому же напомню, что государство Атиллы простиралось от Волги до Дуная и что главные силы его войск составляли славянские и германские племена".

Незавершенный роман "Бич Божий" (по плану автора создавалось огромное эпическое полотно под названием "Скифы", а "Бич Божий" составлял одну из его частей) был издан посмертно в Париже в 1938 г.2 Состояние Европы, распоротой восстаниями и революциями, войнами и предчувствием грядущих катастроф передано в романе уже в первых строках, на первых страницах. Замятин в последний раз обратился к своему трагическому, пугающему, но близкому и понятному полифоническому образу чрева, на этот раз какого-то особого, космического, глобально-катастрофического масштаба.

---