Эрик Булатов, классик второго авангарда, рассказывает о родителях и Свердловске, об эвакуации и о том, как начинал рисовать, об учителях, Фаворском и Фальке, книжной иллюстрации и принципах своей работы.
Эрик Булатов, классик соц-арта, живущий в Париже, во время недолгого пребывания в новогодней Москве рассказал Елене Калашниковой о своих родителях и детстве, учителях и Суриковском училище, о том, как тридцать лет совмещал иллюстрирование книг для детей с живописью. «О чём может мечтать художник, который делает то, что считает нужным, и так, как считает нужным?..»
Вы родились в Свердловске 5 сентября 1933 года. В одном интервью вы сказали: «Мой отец почему-то очень верил в то, что я буду художником. Он погиб на фронте, когда мне ещё не было восьми лет». Расскажите о своей семье.
- Тут надо уточнить: отец ушёл на фронт в 1941-м, когда мне не было восьми, а погиб в 1944-м. Он был профессиональный партийный работник.
- Как его звали?
- Владимир Борисович. Он родом из Саратова, потом с родителями перебрался в Москву. В 1918-м вступил в партию, сразу после гимназии ушёл на Гражданскую войну, что стало трагедией для семьи. В 1937-м его исключили из партии, и всё шло к аресту. Но тут моя мать сделала простую, но очень эффективную вещь. Сняла под Москвой дачу, и отец там примерно полгода жил.
Он не был крупным политическим деятелем, поэтому властям не нужно было именно его арестовать. На каждый район была развёрстка - взять столько-то, но если этого нет, возьмём другого. Как в армию набирали, примерно так же.
Когда эта кампания кончилась и отец объявился, его не тронули, восстановили в партии, но он не вернулся на партийную работу. У него было высшее образование, и он пошёл работать учёным секретарём в Большую советскую энциклопедию.
- А почему вы в Свердловске родились?
- Отец ездил в командировку на Урал, беременная мать поехала с ним, я там родился, а потом они вернулись.
Мать у меня была натура романтическая и очень активная. Родилась в Польше, в Белостоке. В пятнадцать лет нелегально перешла границу: Россия - свобода, революция...
Её поймали на границе, вернули, но в конце концов она оказалась в России, не зная русского языка, у неё был идиш и польский. Но через три года она настолько освоила русский, что уже работала стенографисткой. Сначала год или два, кажется, в Каменец-Подольском, потом в Москве.
Последние годы была стенографисткой в президиуме Московской коллегии адвокатов. Мама была очень одарённым человеком и в 1920-е годы даже сдала актёрский экзамен на киностудии.
Был там такой педагог Роом (не Ромм). Прошла сумасшедший конкурс, но работать там не стала, ей было достаточно того, что она прошла конкурс.
Она была настроена против генеральной линии партии, против всякой власти, типичное интеллигентское сознание. Она должна была быть и против отца, их взгляды во многом были противоположны, но они очень любили друг друга.
Позже мать перепечатывала запрещённые тексты: Пастернака, Цветаеву, Мандельштама… Всего «Доктора Живаго».
- Участвовала в самиздате.
- В самиздате, вот-вот. Печатала на машинке в основном художественные, не политические тексты, но тем не менее запрещённые. Это я к тому, что мои родители были очень разными.
- Кто из них был вам ближе?
- Трудно сказать. Я был слишком маленьким, чтобы выбирать. Моё счастливое детство кончилось с началом войны, кошмар продолжался, пока я не поступил в художественную школу. Потом пошла нормальная жизнь.
Сколько себя помню, я рисовал, и рисовал хорошо. Тогда было ещё рано судить, что из этого может получиться. Это определяется годам к десяти-двенадцати, но отец поверил, что я буду художником.
- Что это были за рисунки? Портреты, зарисовки с натуры, пейзажи?..
- Как ни странно, кое-что из них осталось. В основном это были композиции. Руслан с Рогдаем дерутся, сражения, всадники, что-то такое… Интересные были композиции. Но я что-то и срисовывал.
- Это ваша мама сохранила рисунки?
- Наверное, даже не знаю. У меня в мастерской есть один из тех альбомов. Случайно остался, не думаю, что его специально хранили. В основном рисунки того периода пропали.
Когда мы уехали в эвакуацию, те, кого вселили в нашу квартиру, топили печку книгами. Начали с нижних полок, где были мои детские книжки и рисунки, а наверху стояли книги Ленина и Маркса. Они, естественно, начали не с Маркса, да и лазить туда было далеко…
- А в эвакуации вы где жили?
- В эвакуацию мы поехали вместе с Художественным театром, потому что сестра отца была замужем за актёром Художественного театра. Мы жили одной семьёй. Родители отца жили с дочерью, до женитьбы и отец жил вместе с ними, а потом получил квартиру. Мать вместе с ними оказалась в эвакуации - вначале в Саратове, потом в Свердловске.
- А отец ушёл на войну добровольцем?
- Да, сразу, как война началась.
Получилось довольно глупо. Сначала мама показывала мои рисунки разным художникам, даже Корину. Корин и другие говорили, что не нужно меня никуда отдавать, меня там могут испортить, что-то в этом роде, в общем, рано ещё.
В художественную школу принимают после пятого класса общеобразовательной. Я не знал, что есть такая школа, и узнал о ней случайно. В параллельном классе учился мой сверстник, который тоже рисовал, мы с ним конкурировали.
Как-то он мне сказал, что поступает в художественную школу, там экзамены, но он уверен, что пройдёт. Я был потрясён, узнав, что есть такая школа, побежал туда, но оказалось поздно - экзамены прошли, а новых год ждать.
Мне посоветовали подготовиться в Доме пионеров. Два года я занимался в кружке рисования у Александра Михайловича Михайлова, которого вспоминаю с любовью и благодарностью.
Хороший педагог и человек очаровательный, я потом поддерживал с ним отношения. На следующий год я пытался поступить во второй класс художественной школы, но не прошёл по конкурсу.
В 1947 году меня приняли в третий класс. Потом как-то само собой поступил в Суриковский институт, на живописный факультет. Поскольку школу я окончил с медалью, вступительные экзамены держать не пришлось.
- А у кого вы учились?
- У Петра Дмитриевича Покаржевского, был такой профессор. На первом курсе у нас был один педагог, потом другой, но так получилось, что со второго курса я учился у Петра Дмитриевича, с которым у меня тоже были очень хорошие отношения.
В художественной школе мы рисовали как сумасшедшие, работали с утра до ночи и ни о чём другом не думали. Там учились дети привилегированных и обычных людей, но для нас это не имело значения, делились только на бездарных и талантливых.
А в Суриковском была мрачная, затхлая, провинциальная атмосфера, время было тяжёлое - конец 1940-х - начало 1950-х. Смерть Сталина…
- Борьба с космополитизмом.
- Да, и окончательный разгром искусства.
- Интересные люди учились вместе с вами?
- Друзья у меня были из художественной школы. Прежде всего Олег Васильев, с которым мы всю жизнь дружим, несколько человек из класса, с которыми я до сих пор поддерживаю самые близкие и дружеские отношения. В институте отношения ни с кем не сложились.
После смерти Сталина в Суриковском довольно быстро начала меняться атмосфера, как и вообще в культуре.
Вы говорили о том, что после института вы переучивались, «вырабатывая - во многом под влиянием Роберта Фалька и Владимира Фаворского - стойкую самостоятельность по отношению к официальной соцреалистической доктрине». Расскажите об этом подробнее.
- Во время обучения мы сталкивались с искусством, которое раньше было запрещено, которого я не понимал и не чувствовал. Фальк и Фаворский помогали понимать, осваивать своё ремесло, что для меня было неоценимой помощью, в институте я этого не мог получить.
Для того чтобы объяснить, чем я обязан Фаворскому, а чем - Фальку, должен быть серьёзный разговор. Я об этом много писал и говорил, недавно вышла книжка моих теоретические статей «Живу дальше», где есть много на эту тему.
Я хотел стать серьёзным, настоящим художником, поэтому мне приходилось переучиваться. Полученного образования было недостаточно.
К концу института я понял, что не должен зависеть от заказов государства не потому, что изначально собирался быть антисоветским художником, я ещё сам не знал, каким художником буду, но для того, чтобы свободно развиваться.
Все средства к существованию были в руках государства, частных заказов не могло быть. Значит, в живописном деле надо было искать другой способ зарабатывать деньги, чтобы он оставлял время для моей непосредственной работы.
И вы стали заниматься детской иллюстрацией. Знаю, у вас был график: полгода книжная иллюстрация, полгода - картины.
- Совершенно верно. Светлое время, весну - лето, оставлял на живопись, а тёмное, осень - зиму, - на книжки. Работали над книжками мы вдвоём с Олегом Васильевым.
- Почему именно с ним?
- Мы с Олегом были близки по взглядам, всё время общались и друг в друге нуждались, поэтому объединились в работе.
- В советское время для художника только иллюстрация детских книг была тихой гаванью?
- Некоторые выполняли заказные декоративные работы в живописном комбинате. Но большинство ушло в детскую книжку. Это был наиболее безвредный способ сотрудничества с государством. К тому же из всех видов изобразительного искусства в ней был наиболее высокий профессиональный уровень.
Многие хорошие художники ушли в детскую книжку ещё в 1930-е, когда начался разгром живописи. Поэтому там сохранилась культура и традиции.
- Для вас были какие-то примеры в книжной иллюстрации?
- Конечно. Мы очень много смотрели, у меня целая библиотека детских книг. Самым нашим любимым художником был Юрий Васнецов. Кстати, ученик Малевича. В детскую книжку его вытеснили. Для русской книги большая удача, что в ней работали такие художники, но для нашего искусства это, безусловно, потеря.
- Что нравится вам больше всего из тех своих работ?
- Даже не знаю. Из сказок Перро лучше всего получилась «Золушка», «Дикие лебеди» Андерсена, «Бабушка Вьюга» братьев Гримм. Интересно было работать над сборником «Путешествие в сказку», в котором собраны европейские и азиатские сказки.
- Ограничивали ли вашу фантазию в детской иллюстрации, или никакого давления вы не ощущали?
- Работая в издательстве, ты должен принять определённые требования. Тут как в шахматах: внутри правил масса возможностей для фантазии, но конь ходит так, а ладья эдак, и ничего не сделаешь.
Вы не возвращаетесь к тем книжкам? Они не могут стать для вас источником вдохновения? Или это закрытая страница?
- Да, это закрытая страница. Это не моя и не Васильева работа, а третьего художника по фамилии Булатов и Васильев, сейчас его просто нет.
Когда вы приступаете к работе, в голове у вас уже есть идея, или она рождается в процессе работы, или трансформируется?.. Как обычно бывает?
- Как правило, трансформироваться не может. У меня в голове не идея, а образ, я должен найти адекватную форму для его выражения. Этот процесс может быть сложным и тянуться долго. Иногда на это уходило несколько лет, а одна картина не получалась больше десяти лет. Она не была похожа на изначальный образ, я никак не мог понять, в чём дело.
- Что это за работа?
- «Зима». Белое снежное поле, а из-за горизонта на нас движется довольно страшная чёрная туча. Я написал картину, она была даже выставлена и продана, но результат мне не нравился и я продолжал об этом думать. Закончилось всё в 1997-м, а началось в 1978-м.
Когда полгода я делал книжки, а полгода - живопись, то не всегда успевал закончить картину, а тут надо переключаться на другую работу, которая требует иного сознания и отношения. Эти переходы всегда были трудными.
- Вы не могли на время вернуться к живописи?..
- Нет-нет.
- То есть закрывали дверь в другую половину жизни, словно отрезали её?
- Да, совершенно. И у меня развилась способность консервировать в сознании тот или иной образ. За полгода он не должен был меняться, надо было вернуться к тому месту, на котором я прервал работу. Возможно, этот подход был мне свойственен, но он, безусловно, развился благодаря такому способу работы.
- Вы для себя что-то записывали, уходя на полгода в другую работу?
- Зачем?! Всё на картине. Рисование и было записью.
На протяжении всех тридцати лет переход от живописи к иллюстрации и обратно всегда был для вас сложен или со временем вы к этому привыкли?
- Всегда, ведь один художник писал картины, другой делал иллюстрации. Ты включаешься в иной принцип мышления. Книжки мы делали вдвоём, а в живописи я совершенно свободен и должен был забыть сознание, которое было у меня вчера. Когда кончалась наша книжная работа, мы с Олегом забирались в лес. С рюкзаками, с палаткой. Ходили два-три дня или неделю и возвращались с чистым, как белая страница, сознанием. Можно было начинать новую жизнь.
- Уничтожали ли вы свои работы?
- Конечно. Жалею, что уничтожил не все неудачные. То, что картина неудачна, обычно понимаешь, когда она окончена.
- И много таких работ?
- Нет, у меня их вообще немного.
- Когда вы понимаете, что работа удалась?
- В тот момент, когда узнаю образ. Это идеальный вариант. Но бывает случаи, когда картина вроде бы и кончена, но что-то в ней не так. В таком случае надо её отставить, через какое-то время вносишь в неё добавления, и она закончена.
- Спустя годы вы можете внести изменения в свои работы?
- Очень редко, обычно нет. А сейчас это тем более невозможно - они от меня уходят.
- «Отпускают» ли вас уже готовые картины?
- Картина не отпускает, если не получилась, что-то в ней не выразилось. А если получилась, я от неё освобождаюсь.
В интервью вы говорили о том, что в советское время искусствоведы в вашу мастерскую не заходили. Почему, как вы думаете? Хотя это вопрос, конечно, не к вам.
- Об этом надо их спросить. Мне это самому интересно. Как человек, считающий себя порядочным, может вести себя таким образом?..
- У коллег, близких вам, они бывали? У Олега Васильева?
- Нет, нет. Наши с Олегом Васильевым мастерские были рядом, и если кто-то был у одного, то обязательно был и у другого.
- У Кабакова же бывали.
- Безусловно. У Кабакова, Янкилевского, Штейнберга…
- Почему всё-таки они у вас не появлялись?
- Мы со многими искусствоведами и критиками были знакомы, встречались в компаниях, мило беседовали, но никто из них никогда не поинтересовался тем, что я делаю. Может, боялись, считали, что это политическое дело и лучше не связываться, а то будут неприятности по службе. Думаю, они меня списывали в том смысле, что это не искусство, а политика. Так себе объясняли, хотя не видели того, что я делал. А может, это объяснение я себе придумал.
- «Теперь от социальных проблем я ушёл к экзистенциальным. Только не надо это списывать на то, что я уехал». Почему произошёл этот переход?
- Во-первых, это, наверное, возрастные дела. Во-вторых, стараешься понять и своё сознание, и мир вокруг. Заглянуть за горизонт: а что там?.. Мои интересы были ограничены социальным пространством, потом мне открылся горизонт экзистенциальный, который включает в себя социальные пространства.
- Ваши выставки проходят в разных странах. А где зрители лучше всего реагируют на ваши картины?
- Последние годы мне везёт. С 2005-го было несколько моих выставок, и все очень удачные - экспозиции хорошие, реакция зрителей… В Германии, Москве, Париже, сейчас в Женеве. В женевском Музее современного искусства тоже ретроспектива, но не такая большая, как в Москве.
- Свои персональные выставки вы сами выстраиваете?
- В Третьяковке - да, а в Германии, Париже и Женеве всё делалось без меня и как-то очень хорошо. В Женеве сделали замечательную экспозицию, совершенно не так, как я бы сделал, но явно лучше. Я вижу интерес к своим работам, они привлекают внимание людей. Может, в России был наибольший интерес к ним… а может, и нет. Не чувствую себя обиженным ни там, ни здесь.
- Вы могли бы охарактеризовать своего зрителя? Это чаще молодые люди?
- Да, совершенно точно, молодые. Меня очень радует, что им это интересно и что они воспринимают мои работы не как прошлое, а как нечто живое.
- После открытия вы ходите на свои выставки?
- Хватит и одного раза. Мне потом рассказывают, как всё проходит. Если выставка в Париже или Москве, я могу второй или третий раз на неё пойти, если знакомые просят, чтобы я им её показал.
У меня нет убеждённости, что на выставку больше одного раза ходить не надо, но после первого раза интереса к ней у меня нет. Увидел, как висят работы, как они воспринимаются зрителями, спасибо, хватит, у меня есть и другие дела.
- «Для меня смотрение - работа, я быстро устаю. Но утомление бывает связано и с очень счастливыми переживаниями». Можете рассказать об этом подробнее?
- Смотреть на картину для меня почти то же самое, что её делать. Для того чтобы понять художника, оценить его работу, надо влезть в его шкуру.
Судить о художнике нужно с его позиций. Индивидуальность каждого ограниченна, а если не ограниченна, значит это отсутствие индивидуальности, расплывчатые края, это никому не нужно и не интересно.
Чем талантливее человек, тем очевиднее его индивидуальность, ограниченность. Поэтому нужно понять его субъективную позицию, тогда вы можете объективно оценить, что у него вышло, а что нет. Это требует усилий.
Есть художники, которые мне близки, изучать их работы можно без особых усилий, а есть те, кто совсем не близок, перевоплощение в них требует больших затрат внимания.
С годами я перестал тратить энергию на тех, кто не близок, не берусь их судить, но не потому, что осуждаю. Часто, когда говорят «не понимаю», имеют в виду, что и понимать тут нечего. Когда я говорю «не понимаю», тут нет негативной оценки.
Картину надо рассмотреть и разобрать, как архитектуру. Для меня это важная и серьёзная работа. Обычно в музее я смотрю две-три, может, четыре картины, на большее меня не хватает. Это занимает где-то часа полтора.
- Три года назад вы говорили, что в России не так много ваших работ. С тех пор что-то изменилось?
- Да, мои работы стали покупать на аукционах русские коллекционеры, так что картины разных периодов возвращаются в Россию. Работы последнего времени приобретают больше западные коллекционеры, потому что я работаю с немецкими, швейцарскими, французскими галереями.
Думаю, понятно, почему вещи 1970-1980-х покупают именно русские. Социальные темы, поднятые в них, тут должны быть понятнее и ближе.
- Картин на социальные темы, в которых было выражено время, в России не было. Может, вы правы и это действительно так.
В 2007 году вы сказали: «Вообще для современного художника я нетипично мало сделал - примерно 150 работ». С тех пор эта цифра увеличилась?
- В год делаю примерно три картины. Может быть и четыре, и пять, и две, как повезёт. Если долго работаю над картиной, в год выходит не больше двух, а бывает, легко и быстро делаю несколько работ. Тут нет заданности и правила, просто я работаю медленно.
По вашим словам, у вас нетипично для современного художника мало работ, ваши коллеги обычно делают работы сериями. Но и у вас же есть серии.
- Да, есть. Но они возникали сами собой, не задумывались как серии. У одной темы были разные варианты решения.
- Если бы вы писали творческую самохарактеристику, то что бы там было?
- Я написал о себе несколько статей, есть они и в книжке «Живу дальше». Там я рассматриваю своё творчество с разных точек зрения. В каталоге моей выставки, которая проходила в Третьяковской галерее, есть статья «Моя картина и массмедиальная продукция». Там я пытаюсь высказаться на эту тему. Что-то вроде этого я и пытался написать о работе с пространством картины, о том, что сделал для картины как таковой. Думаю, я выразил возможности, которые раньше не использовались, были незамечены или неизвестны.
- А про работу со светом?
- Свет невозможен без пространства. Последние годы я всё больше и больше работаю со светом.
- А какие свои основные картины вы бы назвали?
- Основные картины были на каждом этапе, я их неоднократно называл: «Горизонт», «Слава КПСС», «Иду», «Заход солнца», «Живу - вижу», «Как идут облака - как идут дела», «Хотелось засветло, ну не успелось», «Точка»… Картины, которые появились после показа в Третьяковке, - «День-ночь», «Живу дальше» и последняя «О». Для меня она очень важна. У меня две картины, на которых изображены образы звуков, - «А» и «О». Из основных работ ещё «Зима», «Окно»…
- Разрабатываете ли новые темы, или обыгрываете то, с чем уже работали?
- Трудно сказать. Круг проблем задан, и из него я не выхожу всю жизнь. Но сказать, что это только вариации на одну тему… Мне как раз кажется, что у меня разные картины.
- Сказывается ли возраст на вашей работоспособности, идеях?..
- Конечно, сказывается. Сил меньше, я гораздо быстрее устаю. Я не чувствую отсутствия идей, интенсивность работы в известном смысле даже увеличивается. Концентрация внимания у меня сейчас гораздо выше, чем в молодости, поэтому за час я могу сделать больше. Помогает опыт. Знаешь, как держать себя в руках, как реагировать на неудачу, которая раньше могла надолго выбить из колеи. В смысле возрастных изменений я пока не ощущаю ничего катастрофического. Конечно, сил бы побольше, но работать я пока в состоянии. Ну и приходит ясность сознания.
- Ваша профессиональная жизнь, на ваш взгляд, удачно сложилась?
- Я считаю, у меня очень счастливая жизнь. О чём может мечтать художник, который делает то, что считает нужным, и так, как считает нужным?.. У которого нет материальных проблем и ничто ему не мешает?..
Наташа, моя жена, избавляет меня от бытовых и прочих проблем, которые были бы для меня мучительны и с которыми я, наверное, не справился бы. Наверное, за сегодняшнее благополучие я заплатил тем, что тридцать лет даже не думал о том, что смогу показать свои картины, не то что выставить их или продать.
Беседовала Елена Калашникова
Булатов, Эрик Владимирович
Эрик Булатов. Лувр. Джоконда. 2006
Картины Булатова узнаваемы во всём мире. Это происходит благодаря неповторимой технике. Соц-арт или поп-арт по-русски. Его картины всегда пресыщены символикой, которая в зашифрованном виде преподносит зрителю его наблюдения абсурдности советской действительности, которая на грани перелома мечется из стороны в сторону, ищет выход, но вокруг одни тупики, кругом одни чиновники с их полным произволом и вездесущая индустрия запада, которая мощным клином пробивает ослабевшую скорлупу культуры советского народа.
Зачастую это выхваченные из контекста слова и предложения советских плакатов того времени, наложенные на саму живопись, подтверждающие, самоуничижающие или дополняющие друг друга. Всё это, как недовольство действительностью, как насмешка, протест и революционное настроение, отражается в искусстве Эрика Булатова.
Эрик Булатов. Горизонт. 1971–1972
В этом смысле художник оказался настоящим талантом. В нашей стране не много художников, которые на поле авангарда смогли заслужить такую популярность во всём мире. Здесь дело даже не в антисоветских настроениях в некоторых странах мира, которые находят поддержку в его картинах, а в самом таланте автора, его подходе к живописи, к символизму, к новому жанру, который он взрастил и поставил на ноги.
Работы Булатова постоянно выставляются на аукционные торги современного искусства. Так, на аукционе «Филипс» работа «Советский космос» ушла примерно за 1,6 млн долларов, ещё два полотна на советскую тематику, в том числе «Революция - перестройка», были проданы по миллиону долларов за каждое, что сделало Булатова одним из самых дорогих современных русских художников.
«Брежнев. Советский космос» (1977)
Эрик Булатов. Улица Красикова. 1977
‘ Я хотел показать советскую жизнь так, как она есть, без выражения к ней какого-либо отношения. В моей живописи не было явного протеста, у меня не было желания убедить в чем-то зрителя: посмотрите как это ужасно! Я не был героем социальной борьбы, как Оскар Рабин. Моя задача была принципиально другая: я хотел, чтобы зритель увидел свою жизнь такой, как она есть, но увидел как бы со стороны.»
« Я хотел создать дистанцию между этой реальностью и сознанием зрителя. Этому и служила картина, работая как дистанция, как инстанция отстраненного взгляда. Я строил произведение искусства как инстанцию между реальностью и сознанием. Вот что было для меня важно. Чтобы зритель подумал: так вот она какая моя жизнь… Чтобы он воспринимал мои картины не как поучение, но и делал бы открытие сам.»
Эрик Булатов. Хотелось засветло, ну, не успелось. 2002
Эрик Булатов. Вся эта весна. 1998
Эрик Булатов. Фотография на память
Русский 20 век
Слава КПСС
Характерным и узнаваемым творческим методом Булатова является столкновение плакатного текста, выхваченного из контекста советской действительности, с фигуративной (чаще всего пейзажной, заимствованной из массовой печати) составляющей. В результате художнику удаётся предельно доступным образом проиллюстрировать абсурдность действительности, перенасыщенной символикой советской пропаганды .
Помимо работ соц-артовской тематики, ещё в своих ранних работах Булатов разработал теорию взаимодействия картины и пространства. В этих его произведениях заметно влияние Фалька . Сильный, своеобразный этап его творчества, неоцененный по достоинству в контексте истории искусства.
Э. Булатов. ЗАКАТ. 1989
Эрик Булатов «Liberte» 1992 -эта картина появилась на афише выставки «Контрапункт»
14 октября 2010 в Лувре была открыта выставка «Контрапункт: русское современное искусство». В экспозиции представлены работы более двадцати художников. Это Эрик Булатов, Эмилия и Илья Кабаковы, Виталий Комар и Александр Меламид, Валерий Кошляков, Алексей Каллима, Владимир Дубосарский и Александр Виноградов, Андрей Монастырский, Вадим Захаров, Юрий Лейдерман, Юрий Альберт, Авдей Тер-Оганьян, группы «Синие носы» и AES + F и другие. Накануне вернисажа с академиком Эриком Булатовым в его парижской мастерской встретился корреспондент «Известий» во Франции Юрий Коваленко.
Выдержки из интервью 2010 г.
++++++++++++++++++++++++++++
известия: Никто из русских художников при жизни не выставлялся в Лувре. Да и западных мастеров, удостоившихся такой чести, раз-два и обчелся. Словом, попасть в Лувр — это круто!
эрик булатов: Действительно, Лувр кажется всем нам чем-то недостижимым. Но наша выставка пройдет как бы в подвалах — в средневековом Лувре, где раскопаны основания стен и башни дворца. Это место для экспозиции абсолютно непригодное. Там разве что можно сделать инсталляции или показать видео. По-настоящему выставку, которая бы говорила о современном состоянии нашего искусства — тем более в Год России во Франции, следовало устроить в другом месте. Например, в Национальном центре искусства и культуры имени Жоржа Помпиду.
и: Получается, ты в обиде?
булатов: Я не в обиде, но просто не хочу, чтобы была эйфория, неумеренные восторги: «Ах, Лувр, Лувр!» Но как бы там ни было, для нас, русских, Лувр — святое место, к которому мы приобщаемся. Пусть где-то в углу, в щели..
…………………………….
и: Публику ждут сюрпризы. В день вернисажа в Лувре художник Юрий Лейдерман организует свой перформанс: две женщины в русских национальных костюмах на глазах зрителей отшинкуют сотню кочанов капусты. Со своей стороны, его коллега Юрий Альберт проведет зрителей по Лувру с завязанными глазами…
булатов: Вот это и есть наш концептуализм.
и: На афише выставки воспроизведена твоя картина «Liberte» («Свобода») — перекличка со знаменитой картиной Делакруа «Свобода на баррикадах».
булатов: В экспозиции две мои работы. Кроме этой, еще и картина «Черный вечер — белый снег».
и: «Liberte» — картина хрестоматийная во всех смыслах. Вместе с другой твоей работой — «Советский космос» — она даже вошла во французские учебники .
булатов: Я получил этот заказ в 1989 году, когда во Франции готовился большой праздник по случаю 200-летия революции. Собирались поднять в воздух дирижабль, который с одной стороны должен был расписать русский художник, а с другой — американский. И у меня возникла идея, связанная с нашей революционной ситуацией 1980-х. Тогда было много свободолюбивых иллюзий.
и: Как западный зритель сегодня воспринимает русское искусство?
булатов: Всегда с интересом. Я в этом убедился на выставке «Русский пейзаж» в Национальной галерее в Лондоне. Музей бесплатный, а выставка платная. И люди стояли, чтобы на нее попасть. Такое же внимание и к русским выставкам в Париже. Проблема возникает с критикой — ей не интересно.
и: И на чьей стороне правда?
булатов: Правда не может быть на стороне тех, кто пытается руководить искусством. Неверно также считать, что она на стороне зрителей. Массы, например, идут на Глазунова или Шилова. В любом случае нельзя не считаться со зрителями или хотя бы с теми, кто хочет понять живопись. Их надо воспитывать, с ними нужно работать. Не просто объявлять одного художника хорошим, а другого — плохим, но объяснять вещи, касающиеся принципиальных основ искусства.
и: Есть французское выражение «обучать глаз».
булатов: Не только глаз, но и голову. Глаз, как говорил мой учитель Владимир Андреевич Фаворский, можно обмануть. Сознание обмануть труднее.
и: Фаворский был не только художником, но и философом.
булатов: Он был философом искусства. Он был связан и с Флоренским, и с другими нашими религиозными философами. Я же не философ, а просто художник. Я лишь стараюсь понимать, зачем и почему делаю так, а не иначе.
и: Не слишком ли большую власть взяли в руки кураторы, которых здесь называют комиссарами? Художники в их руках, по твоим словам, вроде подсобного материала — красок и кистей?
булатов: У меня впечатление, что общая ситуация сейчас меняется. Может, потому что среди кураторов идет смена поколений.
и: Разве искусство не утратило во многом свои нравственные функции и не стало частью индустрии развлечений?
булатов: Объективно судить о сегодняшнем искусстве мы не можем, ибо судим именно по тому, что нам показывают. Я не знаю, насколько это соответствует тому, что происходит в искусстве. Более того, я надеюсь, что это совсем не так. А о том, какое искусство сегодня, мы узнаем, может быть, лет через пятьдесят .
и: Грядущую победу на Западе массовой мещанской культуры предсказывал еще Герцен. Теперь она, похоже, окончательно одержала верх и в России.
булатов: Она не может победить окончательно. Мы, конечно, живем не в эпоху Ренессанса, однако искусство не может погибнуть. Если это произойдет, человеческое существование станет бессмысленным. Искусство задает вопрос, который никто больше не задает: «Зачем человек?».
и: Ты по-прежнему ходишь в Лувр учиться у классиков. Чему может учиться давно сформировавшийся известный художник?
булатов: На самом деле я очень мало умею. Многое у меня не получается.
и: Уничижение паче гордости?
булатов: Нет, это правда. У каждого художника есть тропка, по которой он идет. И если чуть оступаешься, сразу попадаешь в трясину, в которой не ориентируешься совсем. И каждый раз новую работу надо начинать с нуля, решать заново, ибо в искусстве все решения одноразовые.
и: Неужели ты по-прежнему терзаем творческими муками?
булатов: Наряду с Фаворским моим учителем был Фальк. Студентом я пришел показывать ему свои работы. И он меня спросил: «А что вы сами думаете по их поводу?» Тогда я был в полном отчаянии от собственной бездарности и сказал ему об этом. Фальк мне ответил: «Значит, вы сейчас в очень хорошем творческом состоянии. Я вам скажу такую вещь, которая не будет для вас утешением, но которая пригодится в дальнейшем. Это состояние будет продолжаться всю вашу жизнь. А если оно пройдет, значит, вы как художник кончились». Никогда я не чувствовал себя так беспомощно, как сейчас, в старости, когда начинаю новый натюрморт.
и: Рядом с работами каких великих художников в Третьяковке или в Лувре ты хотел бы выставить свою живопись?
булатов: В Лувре — страшно сказать — с «Коронацией Богоматери» Фра Анджелико и с тициановским «Сельским концертом». В Третьяковке — с Александром Ивановым или с Левитаном. Моя любимая левитановская картина — «Озеро», которая находится в Русском музее. Она должна была называться «Русь», но Левитан постеснялся дать это название, считая картину неудачной.
и: Почему в твоей московской мастерской висит репродукция «Джоконды»?
булатов: О «Джоконде» я написал статью. Для меня важно, как устроена эта картина, как показана проблема границы между искусством и жизнью . Именно над этим Леонардо работал больше, чем кто бы то ни было.
и: Но жизнь все-таки важнее искусства?
булатов: Я, право, не знаю. С одной стороны, это так, а с другой, жизнь — это материал для искусства.
и: Прожив около двух десятилетий во Франции, ты считаешь себя русским или европейским художником?
булатов: Я русский художник по воспитанию и образованию. Поэтому я художник европейский, как все художники, живущие во Франции, Германии или в Италии.
…………………………………..
и: Может ли сегодня появиться новый пейзажист уровня Левитана?
булатов: Есть такой пейзажист. Это Олег Васильев (друг и соратник Булатова, с которым они вместе многие годы занимались книжной графикой. — «Известия»). Он замечен, но пока еще недооценен.
и: Бразилец Жил Висенте написал десяток полотен, на которых запечатлел воображаемые убийства Джорджа Буша, бразильского президента Лулы да Силвы, нынешнего папы Бенедикта XVI. Все ли дозволено художникам? Допустима ли в искусстве какая-то цензура?
булатов: Внешняя цензура, безусловно, для искусства смертельна. Должна быть цензура внутренняя. Что это такое? Лучше всего сказал Кант: «Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». И этот закон все мы обязаны соблюдать.
……………………………………………….— В последнее время, мне кажется, из ваших картин уходит социальное начало, хотя раньше оно играло большую роль. Многие даже называли вас основоположником соц-арта.
— Я никогда не был художником соц-арта. Конечно, мои картины, такие как «Горизонт», сыграли большую роль в формировании этого направления, это верно. Но у художников соц-арта есть принципиальные от меня отличия. Смысл совершенно другой. Мои картины – это противостояние идеологизированной реальности и реальности естественной. Две реальности противостоят друг другу, и наше сознание оказывается полностью перекрыто этим идеологическим пространством. В этом же дело. И этим конфликтом как раз никто, кроме меня, не занимался. Потом стали заниматься, когда Советский союз уже рухнул.
……………………………………………..
— А на Западе, в Париже, например, интересуются современным русским искусством?
— Да нет. Просто на Западе твердо знают, что его нет, поэтому интересоваться здесь нечем. Есть русская музыка, есть русская литература, может быть русский театр, но вот русского искусства не было и нет.
…………………………………….
— А как же русский авангард?
— Знаете, в Париже русский авангард воспринимают как десант французского искусства в русское. Наш XIX век считается провинциальной ветвью немецкого искусства, а потом французский десант, который дал неожиданный результат. Потом десантников перестреляли, и все кончилось. Хотя это в высшей степени несправедливо. Я считаю, что и XIX век стоит отдельного внимания, – это точно не провинциальная ветвь, хотя немецкие влияния, безусловно, были.
Понимаете, важно, чтобы наши, российские, теоретики и искусствоведы начали наконец-то всерьез заниматься этими вопросами. Посмотрите, в нашем искусствознании русское искусство XIX века оказалось между двух полюсов: либо это черт знает что (как считают на Западе и следом некоторые из наших передовых деятелей, типа Кати Деготь), либо это что-то необычайное, прекраснейшее и величайшее из созданного когда-либо, лучше всех на свете. На самом деле, обе эти позиции – вредны. Не просто неправильны, но вредны. Нужно внимательно посмотреть, чем оно отличается от искусства других стран и школ, в чем его сущность, в чем его недостатки и достоинства. Просто клеймить или превозносить – путь в никуда.
Опять же, если говорить о русском искусстве, как таковом, то нужно понимать, в чем состоит связь различных эпох и жанров. Неужели русский XIX век и русский авангард – это две противоположные вещи, исключающие друг друга? Если и то, и другое – это русское искусство, значит, здесь есть какая-то общая основа, что-то единое. Но никто эти явления не анализирует. Почему мы тогда хотим, чтобы другие считали, что у нас есть искусство? Ведь мы сами толком ничего о нем сказать не можем.
………………………………………………
Материал подготовила Елена Ищенко.
Публикация — http://www.liveinternet.ru/community/camelot_club/post323364700/
*******************************************************
Современный русский художник Эрик Булатов - один из самых дорогих, чьи работы идут на аукционах за миллионы долларов. Человек, признание работ которого пришло через тридцать лет. Его открыла Европа. Благодаря выставкам, проводимым в галереях Швейцарии, Германии, Франции, о нем заговорили в России. В этой статье поговорим о картинах Эрика Булатова и особенностях его стиля.
Родители Э.В. Булатова
Родился Эрик Булатов в 1933 году 5 сентября в Свердловске (сейчас Екатеринбург), куда беременная мать поехала вместе с отцом в командировку на Урал. Отец - Владимир Борисович в 1937 году был исключен из партии и все шло к аресту. Предприимчивая мама сняла дачу под Москвой, и отец прожил там больше полугода. О нем забыли, вернее по разверстке взяли другого, главное было галочку поставить, что взято сколько-то врагов народа. На войну ушел в 1941 добровольцем, а в 1944 был убит. Булатов вспоминает, что отец, видя его рисунки, верил: из него получится художник. Свои первые картины Эрик Булатов начал писать будучи ребенком.
Мама из полячек. Она была одаренной личностью. Перешла границу из Польши в Россию, не зная ни одного русского слова. За два года выучила русский язык настолько хорошо, что стала работать стенографисткой. Мать с отцом имели разные взгляды на линию, проводимую партией. Но, так как они любили друг друга, политика уходила на второй план.
Обучение в школе и Суриковском институте
Учеба Эрика началась в художественной школе, которая относилась к институту имени Сурикова. Учился он настолько хорошо, что по ее окончанию Эрик Булатов получил медаль, поэтому вступительные экзамены в ВУЗ сдавать не пришлось. Обстановка в институте была сложная, время тяжелое: 50-е годы, смерть Сталина, борьба с космополитизмом.
Неоценимая помощь в это время была оказана Робертом Фальком и Владимиром Фаворским молодому Эрику Булатову в обретении стойкой самостоятельности по отношению к официальной доктрине, проводимой в стране. К окончанию института пришло понимание, что настоящий художник должен быть свободным, а не зависеть от заказов государства. Но для того, чтобы развиваться, нужны были средства. О частных заказах не могло быть и речи. Альтернатива была одна - иллюстрирование детских книжек.
Эта работа была по необходимости. Осенне-зимний период отводился на заработки, заключающиеся в создание иллюстраций. Картины Эрик Булатов писал весной и летом. Причем в них было то, что ощущал, что чувствовал.
Булатов - иллюстратор детских книжек
Чтобы начать работать иллюстратором, нужно было этому научиться, так как образование у Эрика Владимировича было другое - он был живописец. В издательстве, где работал Булатов, существовали определенные требования, которые необходимо было выполнять. Эрик Булатов в своих интервью вспоминает о работе в детском издательстве: «Когда занимаешься иллюстрированием сказки, включается совершенно другой принцип мышления - детский. Ребенок имеет свои представления о том или ином герое сказки. Работая над иллюстрацией, ты должен показать именно это - детское видение, а не свое. А работа художника - это совершенно свободное сознание. Именно в картине ты выражаешь свое видение, восприятие, отражение мира».
Картины Эрика Булатова
Характерным почерком, по которому можно узнать картины Булатова, является столкновение крупного плакатного текста с заимствованной из прессы пейзажной составляющей. Это - показанная в картине абсурдность окружающей художника действительности и перенасыщенность советской символики. Таким был Эрик Булатов в соц-артовской тематике. Его ранние работы основаны на взаимодействии картины и пространства. Но этот этап творчества художника не был оценен по достоинству на Родине.
Иллюзии о путях, тянущихся вдаль, на картинах Эрика Булатова считываются как тупиковые. Изобразительная метафоричность, изображенная на полотнах художника, понятна зрителям. Эрик Булатов на картинах с названиями «Горизонт» (стена из красной дорожки), «Улица Красикова» (стенд с изображением шагающего Ленина), «Живу-вижу» (Кремль) изобразил эти блоки.
Как Эрик Булатов пришел к соц-арту
Соц-артовская тенденция в живописи Булатова проявилась на фоне американской поп-артовской, которая объединяла пространство искусства и слой второй реальности. Булатов понимал, что для советских людей идеология была ничем иным, как их реальностью. Она занимала все их пространство. Но многие советские художники считали (благодаря той же идеологии), что грязь жизни показывать нельзя, творцы должны жить перспективой. Поэтому его товарищи, работавшие в соц-арте, не разделяли видения Булатова, который пытался выразить в своих картинах сознание людей, сформированное советской идеологией.
Булатов сумел обойти ограничения официального советского искусства, развивая очень личный стиль. Его картины - это в основном иконоборческие собрания, в которых связаны образ и язык. В пейзажах, портретах, городских видах он использует как иконографию советского режима, так и более традиционные представления о природе, как свое вдохновение. Выбор цветов, геометрических композиций и использование изображений из фильмов, истории искусств или рекламы определяют визуальный язык Булатова.
Словно взятое из журнала «Огонёк» фото на картине Эрика Булатова «Программа Время». Он изобразил безысходность и отчаяние одинокой старой женщины, слушающей новости по телевизору. Фиктивное общение с говорящим ящиком и идеологическая интоксикация людей советского времени - тема этой картины.
Русский европейский художник
Так сложилось, что Эрик Булатов с супругой с 1992 года живут в Париже. Не эмигрировал, а просто поехал по приглашению работать. Случилось это после его выставки, организованной галеристкой Диной Верни. Это она организовала вернисаж картин Эрика Владимировича Булатова, вывезенных из России частными коллекционерами. Работы покидали страну на законных основаниях, без препятствий, с печатью министерства культуры «Художественной ценности не имеет». Булатов понимал, что картинам нужно давать жизнь, их нужно продавать, пусть даже не дорого. И они вывозились из Советского Союза.
Выставка в Цюрихе принесла успех. После неё галеристы разных стран начали приглашать Булатова в Германию, Францию, Америку. Вернисажи дали возможность прекратить зарабатывать на жизнь иллюстрациями, а полностью посвятить себя живописи. Жить с женой решили во Франции. Очень нравился Париж с его многовековой культурой.
На вопрос, почему уехал за границу, Булатов в своих интервью рассказывает, что было интересно заглянуть за горизонт. В Советском Союзе интересы его ограничивались социальным пространством, что препятствует подлинному. В Европе он открыл для себя экзистенциальный горизонт, включающий социальные пространства.
О выставках и зрителях
Выставки работ Эрика Владимировича за границей проходят значительно чаще и не к каким-то датам и праздникам. Галеристы показывают публике полотна живописца достаточно часто. На протяжении всей жизни за рубежом, картины Эрика Булатова неоднократно выставлялись в галереях. Как говорит сам художник, последние его выставки, начиная с 2005 года довольно удачные. Они проходили в Париже, Женеве, Москве. Радует художника интерес к его работам, причем, люди в разных странах проявляют живой интерес. Булатов не чувствует себя обиженным ни за рубежом, ни в России.
Зритель - это молодежь. Многие скептики утверждают, что молодому поколению ничего не нужно и не интересно, что искусство закончилось. Нет, это неправда. Молодые люди воспринимают работы не как что-то прошлое, а как живое, а это свидетельствует о том, что они понимают художника. Ведь судить работы художника нужно с его позиций, понимать его индивидуальность. А, по выражению самого Эрика Владимировича, он хотел выразить время.
О картинах художника Эрика Булатова разных времен
Последнее время на аукционах все больше стало появляться картин, увезенных западными коллекционерами. Их теперь приобретают русские коллекционеры. То есть картины начали возвращаться в Россию. Это в основном работы 1970-1980-х. Просто картин с социальными темами того времени не было в России. А картины Булатова как памятник ушедшей эпохи. То, что эти работы живут и производят впечатление, как раз говорит о том, что художник сумел выразить, поймать то время.
А вот последние работы больше приобретают коллекционеры на западе. Это обусловлено тем, что Эрик Буланов работает в основном со швейцарскими, немецкими, французскими галереями.
Подарок Третьяковке
Одну из своих работ, как говорит сам Булатов, доставшуюся ему очень трудно, он подарил в июне 2017 года Третьяковке. Картина Эрика Булатова называется «Картина и зрители».
Она внушительных размеров - два на два с половиной метра. Выполнялась долго и скрупулезно. «Картина и зрители» - плод размышлений Булатова над работой Александра Иванова «Явление Христа народу». Булатов органично вписал в картину современных посетителей, созерцающих своих пращуров, соединил эпохи и стили, связал авангард и традиционный реализм.
Единственное место для картины - это Третьяковка, так решает автор. Ведь именно здесь прошла его жизнь. У Третьяковской галереи есть еще три работы Эрика Булатова из его раннего периода, когда он работал над абстрактными формами.
Картины Эрика Булатова изобилуют символикой смысл которой состоит в том, что абсурдная советская действительность пытается найти выход, но не находит его - везде тупики. Чиновники с их произволом и вездесущая индустрия Запада, которая мощным клином пробивает ослабевшую скорлупу культуры советского народа – вот оно, столкновение советской действительности и мира без запретов и ограничений. Всё это, как протест, революционное настроение, насмешка и недовольство действительностью гармонично отражается в искусстве Эрика Владимировича.
«Я хотел показать советскую жизнь так, как она есть, без выражения к ней какого-либо отношения. В моей живописи не было явного протеста, у меня не было желания убедить в чем-то зрителя: посмотрите как это ужасно! Я не был героем социальной борьбы, как Оскар Рабин. Моя задача была принципиально другая: я хотел, чтобы зритель увидел свою жизнь такой, как она есть, но увидел как бы со стороны»
Родился Эрик Владимирович 5 сентября 1933 года в Свердловске. По словам Булатова, его отец верил в то, что сын станет художником. Так и случилось - мастер окончил художественный институт имени В.И. Сурикова.
Первые выставки Булатова состоялись в 1957 году. В те годы они проходили исключительно в России, но имели успех у зрителей, так как, говоря устами Виктора Цоя, общество «ждало перемен».
В своих ранних работах 60-х годов Булатов исследовал принципы взаимодействия поверхности и пространства как философской концепции картины и пространства. Это был важный этап его творчества, в нем заметно влияние Фалька, которого художник наряду с Фаворским называл своим учителем.
В начале 70-х годов, с работы «Горизонт», Булатов начинает развивать новый своеобразный стиль, соединяя стандартные натуралистичные пейзажи с крупными плакатными символами и транспарантными лозунгами. В результате художнику удаётся предельно доступным образом проиллюстрировать абсурдность действительности, перенасыщенной символикой советской пропаганды.
Пространство у художника всегда многослойное: поверх изображения кладется либо текст лозунга, либо узнаваемый символ. Подчеркивая контраст пропаганды и реальности, он сближается с соц-артом, но главной его целью остается исследование границы между пространством искусства и социумом. Свою творческую задачу новатор видит в том, чтобы «показать и доказать, что социальное пространство, каким бы значительным и агрессивным оно ни выглядело, на самом деле не безгранично. У него есть предел, и свобода человека и вообще смысл его существования находятся по другую сторону границы. Пространство искусства находится именно там, по ту сторону социальной границы».
«Между настоящим советским плакатом и этой картиной есть одна очень как бы незначительная разница. Но весь смысл работы был именно в этой разнице. Агрессивные красные буквы набрасываются на нас, противостоят друг другу – эти слова и небо! И смысл этой картины как раз прямо противоположен тому политическому плакату, которому они как бы полностью соответствуют» , – рассказывает Эрик Булатов.
В ноябре 2012 года художник работал в Париже над произведением «Картина и зрители». Соединив русский пейзаж и римское число XX, Булатов создал образ всего XX века, перечеркнувшего своими красными крестами, как лучами прожекторов, истории. Алые плакатные буквы похожи на решетки, которые не пускают и противоречат сами себе. На картине написано: «Добро пожаловать!», но совершенно очевидно, что «Посторонним вход воспрещен!».
«Слово у меня в картинах - это чисто визуальный образ. Видно, как воздух сгущается и превращается в слово. Конечно, русским зрителям легче, они видят в этом смысл. Западные не всегда замечают изменения, которые произошли в моих картинах за последние годы»
Булатова – одного из немногих в России – смело можно назвать реформатором мирового искусства второй половины ХХ века. Прошло уже много лет, но его картины не теряют актуальности, их содержание, служившее причиной запрета для показа в советское время, сегодня воспринимается с не меньшей остротой.
