Сыну моему посвящаю

I

В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.

Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез.

Меня держит за руку бабушка – круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко.

Я никогда еще не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов, неоднократно сказанных бабушкой:

– Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час…

Я был тяжко болен, – только что встал на ноги; во время болезни, – я это хорошо помню, – отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек.

– Ты откуда пришла? – спросил я ее.

Она ответила:

– С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш!

Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне, а в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, – это я знал хорошо. И при чем тут вода? Всё неверно и забавно спутано.

– А отчего я шиш?

– Оттого, что шумишь, – сказала она, тоже смеясь.

Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты.

Меня подавляет мать; ее слезы и вой зажгли во мне новое, тревожное чувство. Я впервые вижу ее такою, – она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у нее жесткое тело и страшно сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрепана, всё на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетенная в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо. Я уже давно стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, – причесывает отца и всё рычит, захлебываясь слезами.

В дверь заглядывают черные мужики и солдат-будочник. Он сердито кричит:

– Скорее убирайте!

Окно занавешено темной шалью; она вздувается, как парус. Однажды отец катал меня на лодке с парусом. Вдруг ударил гром. Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и крикнул:

– Ничего, не бойся, Лук!

Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; ее слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом:

– Дверь затворите… Алексея – вон!

Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала:

– Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради! Это – не холера, роды пришли, помилуйте, батюшки!

Я спрятался в темный угол за сундук и оттуда смотрел, как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно:

– Во имя отца и сына! Потерпи, Варюша! Пресвятая мати божия, заступница…

Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго – возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.

– Слава тебе, господи! – сказала бабушка. – Мальчик!

И зажгла свечу.

Я, должно быть, заснул в углу, – ничего не помню больше.

Второй оттиск в памяти моей – дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, – две уже взобрались на желтую крышку гроба.

У могилы – я, бабушка, мокрый будочник и двое сердитых мужиков с лопатами. Всех осыпает теплый дождь, мелкий, как бисер.

– Зарывай, – сказал будочник, отходя прочь.

Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно.

– Отойди, Леня, – сказала бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под ее руки, не хотелось уходить.

– Экой ты, господи, – пожаловалась бабушка, не то на меня, не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сровнялась с землей, а она всё еще стоит.

Мужики гулко шлепали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унес дождь. Бабушка взяла меня за руку и повела к далекой церкви, среди множества темных крестов.

– Ты что не поплачешь? – спросила она, когда вышла за ограду. – Поплакал бы!

– Не хочется, – сказал я.

– Ну, не хочется, так и не надо, – тихонько выговорила она.

Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли; отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала:

– Не смей плакать!

Потом мы ехали по широкой, очень грязной улице на дрожках, среди темно-красных домов; я спросил бабушку:

– А лягушки не вылезут?

– Нет, уж не вылезут, – ответила она. – Бог с ними!

Ни отец, ни мать не произносили так часто и родственно имя божие.

Через несколько дней я, бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и лежал на столе в углу, завернутый в белое, спеленатый красною тесьмой.

Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня; за мокрым стеклом бесконечно льется мутная, пенная вода. Порою она, вскидываясь, лижет стекло. Я невольно прыгаю на пол.

– Не бойся, – говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы.

Над водою – серый, мокрый туман; далеко где-то является темная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислонясь к стене, твердо и неподвижно. Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.

Бабушка не однажды говорила ей тихо:

– Варя, ты бы поела чего, маленько, а?

Она молчит и неподвижна.

Бабушка говорит со мною шепотом, а с матерью – громче, но как-то осторожно, робко и очень мало. Мне кажется, что она боится матери. Это понятно мне и очень сближает с бабушкой.

– Саратов, – неожиданно громко и сердито сказала мать. – Где же матрос?

Вот и слова у нее странные, чужие: Саратов, матрос.

Вошел широкий седой человек, одетый в синее, принес маленький ящик. Бабушка взяла его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла к двери на вытянутых руках, но, – толстая, – она могла пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед нею.

– Эх, мамаша, – крикнула мать, отняла у нее гроб, и обе они исчезли, а я остался в каюте, разглядывая синего мужика.

– Что, отошел братишка-то? – сказал он, наклонясь ко мне.

– Ты кто?

– Матрос.

– А Саратов – кто?

– Город. Гляди в окно, вот он!

За окном двигалась земля; темная, обрывистая, она курилась туманом, напоминая большой кусок хлеба, только что отрезанный от каравая.

– А куда бабушка ушла?

– Внука хоронить.

– Его в землю зароют?

– А как же? Зароют.

Я рассказал матросу, как зарыли живых лягушек, хороня отца. Он поднял меня на руки, тесно прижал к себе и поцеловал.

– Эх, брат, ничего ты еще не понимаешь! – сказал он. – Лягушек жалеть не надо, господь с ними! Мать пожалей, – вон как ее горе ушибло!

Над нами загудело, завыло. Я уже знал, что это – пароход, и не испугался, а матрос торопливо опустил меня на пол и бросился вон, говоря:

– Надо бежать!

И мне тоже захотелось убежать. Я вышел за дверь. В полутемной узкой щели было пусто. Недалеко от двери блестела медь на ступенях лестницы. Взглянув наверх, я увидал людей с котомками и узлами в руках. Было ясно, что все уходят с парохода, – значит, и мне нужно уходить.

Но когда вместе с толпою мужиков я очутился у борта парохода, перед мостками на берег, все стали кричать на меня:

– Это чей? Чей ты?

– Не знаю.

Меня долго толкали, встряхивали, щупали. Наконец явился седой матрос и схватил меня, объяснив:

– Это астраханский, из каюты…

Бегом он снес меня в каюту, сунул на узлы и ушел, грозя пальцем:

– Я тебе задам!

Шум над головою становился всё тише, пароход уже не дрожал и не бухал по воде. Окно каюты загородила какая-то мокрая стена; стало темно, душно, узлы точно распухли, стесняя меня, и всё было нехорошо. Может быть, меня так и оставят навсегда одного в пустом пароходе?

Подошел к двери. Она не отворяется, медную ручку ее нельзя повернуть. Взяв бутылку с молоком, я со всею силой ударил по ручке. Бутылка разбилась, молоко облило мне ноги, натекло в сапоги.

Огорченный неудачей, я лег на узлы, заплакал тихонько и, в слезах, уснул.

А когда проснулся, пароход снова бухал и дрожал, окно каюты горело, как солнце.

Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.

Сегодня она казалась злою, но когда я спросил, отчего у нее такие длинные волосы, она сказала вчерашним теплым и мягким голосом:

– Видно, в наказание господь дал, – расчеши-ка вот их, окаянные! Смолоду я гривой этой хвасталась, на старости кляну! А ты спи! Еще рано, – солнышко чуть только с ночи поднялось…

– Не хочу уж спать!

– Ну, ино не спи, – тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядывая на диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать. – Как это ты вчера бутыль-то раскокал? Тихонько говори!

Говорила она, как-то особенно выпевая слова, и они легко укреплялись в памяти моей, похожие на цветы, такие же ласковые, яркие, сочные. Когда она улыбалась, ее темные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхивая невыразимо приятным светом, улыбка весело обнажала белые крепкие зубы, и, несмотря на множество морщин в темной коже щек, всё лицо казалось молодым и светлым. Очень портил его этот рыхлый нос с раздутыми ноздрями и красный на конце. Она нюхала табак из черной табакерки, украшенной серебром. Вся она – темная, но светилась изнутри – через глаза – неугасимым, веселым и теплым светом. Она сутула, почти горбатая, очень полная, а двигалась легко и ловко, точно большая кошка, – она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь.

До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала всё вокруг меня в непрерывную нить, сплела всё в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, – это ее бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни.

Сорок лет назад пароходы плавали медленно; мы ехали до Нижнего очень долго, и я хорошо помню эти первые дни насыщения красотою.

Установилась хорошая погода; с утра до вечера я с бабушкой на палубе, под ясным небом, между позолоченных осенью, шелками шитых берегов Волги. Не торопясь, лениво и гулко бухая плицами по серовато-синей воде, тянется вверх по течению светло-рыжий пароход, с баржой на длинном буксире. Баржа серая и похожа на мокрицу. Незаметно плывет над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы – как пышные складки на богатой одежде земли; по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде.

– Ты гляди, как хорошо-то! – ежеминутно говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены.

Часто она, заглядевшись на берег, забывала обо мне: стоит у борта, сложив руки на груди, улыбается и молчит, а на глазах слезы. Я дергаю ее за темную, с набойкой цветами, юбку.

– Ась? – встрепенется она. – А я будто задремала да сон вижу.

– А о чем плачешь?

– Это, милый, от радости да от старости, – говорит она, улыбаясь. – Я ведь уж старая, за шестой десяток лета-вёсны мои перекинулись-пошли.

И, понюхав табаку, начинает рассказывать мне какие-то диковинные истории о добрых разбойниках, о святых людях, о всяком зверье и нечистой силе.

Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь к моему лицу, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце мое силу, приподнимающую меня. Говорит, точно поет, и чем дальше, тем складней звучат слова. Слушать ее невыразимо приятно. Я слушаю и прошу:

– А еще вот как было: сидит в подпечке старичок домовой, занозил он себе лапу лапшой, качается, хныкает: «Ой, мышеньки, больно, ой, мышата, не стерплю!»

Подняв ногу, она хватается за нее руками, качает ее на весу и смешно морщит лицо, словно ей самой больно.

Вокруг стоят матросы – бородатые ласковые мужики, – слушают, смеются, хвалят ее и тоже просят:

– А ну, бабушка, расскажи еще чего!

Потом говорят:

– Айда ужинать с нами!

За ужином они угощают ее водкой, меня – арбузами, дыней; это делается скрытно: на пароходе едет человек, который запрещает есть фрукты, отнимает их и выбрасывает в реку. Он одет похоже на будочника – с медными пуговицами – и всегда пьяный; люди прячутся от него.

Мать редко выходит на палубу и держится в стороне от нас. Она всё молчит, мать. Ее большое стройное тело, темное, железное лицо, тяжелая корона заплетенных в косы светлых волос, – вся она мощная и твердая, – вспоминаются мне как бы сквозь туман или прозрачное облако; из него отдаленно и неприветливо смотрят прямые серые глаза, такие же большие, как у бабушки.

Однажды она строго сказала:

– Смеются люди над вами, мамаша!

– А господь с ними! – беззаботно ответила бабушка. – А пускай смеются, на доброе им здоровье!

Помню детскую радость бабушки при виде Нижнего. Дергая за руку, она толкала меня к борту и кричала:

– Гляди, гляди, как хорошо! Вот он, батюшка, Нижний-то! Вот он какой, богов! Церкви-те, гляди-ка ты, летят будто!

И просила мать, чуть не плача:

– Варюша, погляди, чай, а? Поди, забыла ведь! Порадуйся!

Мать хмуро улыбалась.

Когда пароход остановился против красивого города, среди реки, тесно загроможденной судами, ощетинившейся сотнями острых мачт, к борту его подплыла большая лодка со множеством людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим люди из лодки стали подниматься на палубу. Впереди всех быстро шел небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками.

– Папаша! – густо и громко крикнула мать и опрокинулась на него, а он, хватая ее за голову, быстро гладя щеки ее маленькими красными руками, кричал, взвизгивая:

– Что-о, дура? Ага-а! То-то вот… Эх вы-и…

Бабушка обнимала и целовала как-то сразу всех, вертясь, как винт; она толкала меня к людям и говорила торопливо:

– Ну, скорее! Это – дядя Михайло, это – Яков… Тетка Наталья, это – братья, оба Саши, сестра Катерина, это всё наше племя, вот сколько!

Дедушка сказал ей:

– Здорова ли, мать?

Они троекратно поцеловались.

Дед выдернул меня из тесной кучи людей и спросил, держа за голову:

– Ты чей таков будешь?

– Астраханский, из каюты…

– Чего он говорит? – обратился дед к матери и, не дождавшись ответа, отодвинул меня, сказав:

– Скулы-те отцовы… Слезайте в лодку!

Съехали на берег и толпой пошли в гору, по съезду, мощенному крупным булыжником, между двух высоких откосов, покрытых жухлой, примятой травой.

Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала:

– Ой, не могу!

– Нашто они тревожили тебя? – сердито ворчала бабушка. – Эко неумное племя!

И взрослые и дети – все не понравились мне, я чувствовал себя чужим среди них, даже и бабушка как-то померкла, отдалилась.

Особенно же не понравился мне дед; я сразу почуял в нем врага, и у меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство.

Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.

Я очутился на дворе. Двор был тоже неприятный: весь завешан огромными мокрыми тряпками, заставлен чанами с густой разноцветной водою. В ней тоже мокли тряпицы. В углу, в низенькой полуразрушенной пристройке, жарко горели дрова в печи, что-то кипело, булькало, и невидимый человек громко говорил странные слова:

II

Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что всё было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, – слишком обильна жестокостью темная жизнь «неумного племени».

Но правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил, – да и по сей день живет, – простой русский человек.

Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие. Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у отца раздела имущества. Неожиданное возвращение матери еще более обострило и усилило их желание выделиться. Они боялись, что моя мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли. Дядья считали, что это приданое должно быть поделено между ними. Они тоже давно и жестоко спорили друг с другом о том, кому открыть мастерскую в городе, кому – за Окой, в слободе Кунавине.

Уже вскоре после приезда, в кухне во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко – петухом – закричал:

– По миру пущу!

Болезненно искривив лицо, бабушка говорила:

– Отдай им всё, отец, – спокойней тебе будет, отдай!

– Цыц, потатчица! – кричал дед, сверкая глазами, и было странно, что, маленький такой, он может кричать столь оглушительно.

Мать встала из-за стола и, не торопясь отойдя к окну, повернулась ко всем спиною.

Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь.

Заплакали дети, отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила ее куда-то, взяв в охапку; веселая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем.

Вытянув шею, дядя терся редкой черной бородою по полу и хрипел страшно, а дедушка, бегая вокруг стола, жалобно вскрикивал:

– Братья, а! Родная кровь! Эх вы-и…

Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжелым голосом:

– Окаянные, дикое племя, опомнитесь!

Дед, натягивая на плечо изорванную рубаху, кричал ей:

– Что, ведьма, народила зверья?

Когда дядя Яков ушел, бабушка сунулась в угол, потрясающе воя:

– Пресвятая мати божия, верни разум детям моим!

Дед встал боком к ней и, глядя на стол, где всё было опрокинуто, пролито, тихо проговорил:

– Ты, мать, гляди за ними, а то они Варвару-то изведут, чего доброго…

– Полно, бог с тобой! Сними-ка рубаху-то, я зашью…

И, сжав его голову ладонями, она поцеловала деда в лоб; он же, – маленький против нее, – ткнулся лицом в плечо ей:

– Надо, видно, делиться, мать…

– Надо, отец, надо!

Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал:

– Знаю я тебя, ты их больше любишь! А Мишка твой – езуит, а Яшка – фармазон! И пропьют они добро мое, промотают…

Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлепнулся в лохань с помоями. Дед впрыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо мне так, как будто видел меня впервые.

– Кто тебя посадил на печь? Мать?

– Нет, сам. Я испугался.

Он оттолкнул меня, легонько ударив ладонью в лоб.

– Весь в отца! Пошел вон…

Я был рад убежать из кухни.

Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелеными глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.

– Эх вы-и! – часто восклицал он; долгий звук «и-и» всегда вызывал у меня скучное, зябкое чувство.

В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожженными купоросом, с повязанными тесемкой волосами, все похожие на темные иконы в углу кухни, – в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними. Весь он был складный, точеный, острый. Его атласный, шитый шелками, глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а все-таки он казался одетым и чище и красивей сыновей, носивших пиджаки, манишки и шелковые косынки на шеях.

Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы. Все другие дети были старше и уже учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы ее были видны из окон дома.

Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть всё сзади ее головы.

Я любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела головою и просила тихонько, почти шепотом:

– Ну, говори, пожалуйста: «Отче наш, иже еси…»

И если я спрашивал: «Что такое – яко же?» – она, пугливо оглянувшись, советовала:

– Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: «Отче наш»… Ну?

Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово «яко же» принимало скрытый смысл, и я нарочно всячески искажал его:

– «Яков же», «я в коже»…

Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла голосом, который всё прерывался у нее:

– Нет, ты говори просто: «яко же»…

Но и сама она и все ее слова были не просты. Это раздражало меня, мешая запомнить молитву.

Однажды дед спросил:

– Ну, Олешка, чего сегодня делал? Играл! Вижу по желваку на лбу. Это не велика мудрость желвак нажить! А «Отче наш» заучил?

Тетка тихонько сказала:

– У него память плохая.

Дед усмехнулся, весело приподняв рыжие брови.

– А коли так, – высечь надо!

И снова спросил меня:

– Тебя отец сек?

Не понимая, о чем он говорит, я промолчал, а мать сказала:

– Нет, Максим не бил его, да и мне запретил.

– Это почему же?

– Говорил, битьем не выучишь.

– Дурак он был во всем, Максим этот, покойник, прости господи! – сердито и четко проговорил дед.

Меня обидели его слова. Он заметил это.

– Ты что губы надул? Ишь ты…

И, погладив серебристо-рыжие волосы на голове, он прибавил:

– А я вот в субботу Сашку за наперсток пороть буду.

– Как это пороть? – спросил я.

Все засмеялись, а дед сказал:

– Погоди, увидишь…

Притаившись, я соображал: пороть – значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить – одно и то же, видимо. Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, – это я видел. Но я никогда не видал, чтоб так били маленьких, и хотя здесь дядья щелкали своих то по лбу, то по затылку, – дети относились к этому равнодушно, только почесывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их:

– Больно?

И всегда они храбро отвечали.

– Нет, нисколечко!

Шумную историю с наперстком я знал. Вечерами, от чая до ужина, дядья и мастер сшивали куски окрашенной материи в одну «штуку» и пристегивали к ней картонные ярлыки. Желая пошутить над полуслепым Григорием, дядя Михаил велел девятилетнему племяннику накалить на огне свечи наперсток мастера. Саша зажал наперсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его и, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз в этот момент пришел дедушка, сел за работу и сам сунул палец в каленый наперсток.

Помню, когда я прибежал в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожженными пальцами, смешно прыгал и кричал:

– Чье дело, басурмане?

Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял наперсток пальцем и дул на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько смеялся там; бабушка терла на терке сырой картофель.

– Это Сашка Яковов устроил! – вдруг сказал дядя Михаил.

– Врешь! – крикнул Яков, выскочив из-за печи.

А где-то в углу его сын плакал и кричал:

– Папа, не верь. Он сам меня научил!

Дядья начали ругаться. Дед же сразу успокоился, приложил к пальцу тертый картофель и молча ушел, захватив с собой меня.

Все говорили – виноват дядя Михаил. Естественно, что за чаем я спросил – будут ли его сечь и пороть?

– Надо бы, – проворчал дед, искоса взглянув на меня.

Дядя Михаил, ударив по столу рукою, крикнул матери:

– Варвара, уйми своего щенка, а то я ему башку сверну!

Мать сказала:

– Попробуй, тронь…

И все замолчали.

Она умела говорить краткие слова как-то так, точно отталкивала ими людей от себя, отбрасывала их, и они умалялись.

Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими, – тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями:

– Моя мать – самая сильная!

Они не возражали.

Но то, что случилось в субботу, надорвало мое отношение к матери.

До субботы я тоже успел провиниться.

Меня очень занимало, как ловко взрослые изменяют цвета материй: берут желтую, мочат ее в черной воде, и материя делается густо-синей – «кубовой»; полощут серое в рыжей воде, и оно становится красноватым – «бордо». Просто, а – непонятно.

Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал об этом Саше Яковову, серьезному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить. Взрослые хвалили его за послушание, за ум, но дедушка смотрел на Сашу искоса и говорил:

– Экой подхалим!

Худенький, темный, с выпученными, рачьими глазами, Саша Яковов говорил торопливо, тихо, захлебываясь словами, и всегда таинственно оглядывался, точно собираясь бежать куда-то, спрятаться. Карие зрачки его были неподвижны, но, когда он возбуждался, дрожали вместе с белками.

Он был неприятен мне.

Мне гораздо больше нравился малозаметный увалень Саша Михаилов, мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать. У него были некрасивые зубы; они высовывались изо рта и в верхней челюсти росли двумя рядами. Это очень занимало его; он постоянно держал во рту пальцы, раскачивая, пытаясь выдернуть зубы заднего ряда, и покорно позволял щупать их каждому, кто желал. Но ничего более интересного я не находил в нем. В доме, битком набитом людьми, он жил одиноко, любил сидеть в полутемных углах, а вечером у окна. С ним хорошо было молчать – сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасающее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собою пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется, и приятная скука наполняет грудь.

А Саша дяди Якова мог обо всем говорить много и солидно, как взрослый. Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить ее в синий цвет.

– Белое всего легче красится, уж я знаю! – сказал он очень серьезно.

Я вытащил тяжелую скатерть, выбежал с нею на двор, но когда опустил край ее в чан с «кубовой», на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая ее широкими лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моею работой:

– Зови бабушку скорее!

И, зловеще качая черной лохматой головою, сказал мне:

– Ну, и попадет же тебе за это!

Прибежала бабушка, заохала, даже заплакала, смешно ругая меня:

– Ах ты, пермяк, солены уши! Чтоб те приподняло да шлепнуло!

Потом стала уговаривать Цыганка:

– Уж ты, Ваня, не сказывай дедушке-то! Уж я спрячу дело; авось обойдется как-нибудь…

Ванька озабоченно говорил, вытирая мокрые руки разноцветным передником:

– Мне что? Я не скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы!

– Я ему семишник дам, – сказала бабушка, уводя меня в дом.

В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала:

– Pa-ад… мучитель…

Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тер кулаками глаза и не своим голосом, точно старенький нищий, тянул:

– Простите Христа ради…

Как деревянные, стояли за стулом дети дяди Михаила, брат и сестра, плечом к плечу.

Горький Максим, настоящее имя - Пешков Алексей Максимович (1868 - 1936), прозаик, драматург, поэт, публицист. Родился в Нижнем Новгороде в семье столяра краснодеревщика, после смерти отца жил в семье деда В.Каширина, владельца красильного заведения.

В одиннадцать лет, став круглым сиротой, начинает работать, сменив многих "хозяев": посыльным при обувном магазине, посудником на пароходах, чертежником и др. Только чтение книг спасало от отчаяния беспросветной жизни.

В 1884 приезжает в Казань, чтобы осуществить свою мечту - учиться в университете, но очень скоро понимает всю нереальность такого плана. Начинает работать. Позже Горький напишет: "Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай... Я очень рано понял, что человека создает его сопротивление окружающей среде." В свои 16 лет он уже многое знал о жизни, но четыре года, проведенных в Казани, сформировали его личность, определили его путь. Начал вести пропагандистскую работу среди рабочих и крестьян (с народником М.Ромасем в селе Красновидово). С 1888 начинаются странствия Горького по России, с целью лучше узнать ее и ближе познакомиться с жизнью народа.

Прошел через донские степи, по Украине, до Дуная, оттуда - через Крым и Северный Кавказ - в Тифлис, где провел год, работая молотобойцем, затем конторщиком в железнодорожных мастерских, общаясь с революционными деятелями и участвуя в нелегальных кружках. В это время написал свой первый рассказ - "Макар Чудра", опубликованный в тифлисской газете, и поэму "Девушка и смерть" (напечатан в 1917).

С 1892, вернувшись в Нижний Новгород, занимается литературным трудом, публикуясь в поволжских газетах. С 1895 рассказы Горького появляются в столичных журналах, в "Самарской газете" стал известен как фельетонист, выступая под псевдонимом Иегудиил Хламида. В 1898 выходят в свет "Очерки и рассказы" Горького, сделавшие его широко известным в России. Много трудится, быстро вырастая в большого художника, новатора, способного повести за собой. Его романтические рассказы звали к борьбе, воспитывали героический оптимизм ("Старуха Изергиль", "Песня о Соколе", "Песня о Буревестнике").

В 1899 был опубликован роман "Фома Гордеев", выдвинувший Горького в ряд писателей мирового класса. Осенью этого года он приезжает в Петербург, где знакомится с Михайловским и Вересаевым, с Репиным; позже в Москве - с Л.Толстым, Л.Андреевым, А.Чеховым, И.Буниным, А.Куприным и другими писателями. Сходится с революционными кругами и за написание прокламации, призывавшей к свержению царской власти в связи с разгоном студенческой демонстрации, был выслан в Арзамас.

В 1901 - 02 написал свои первые пьесы "Мещане" и "На дне", поставленные на сцене МХАТа. В 1904 - пьесы "Дачники", "Дети солнца", "Варвары".

В революционных событиях 1905 Горький принимал самое активное участие, был заключен в Петропавловскую крепость за антицаристские прокламации. Протест русской и мировой общественности заставляет правительство освободить писателя. За помощь деньгами и оружием во время Московского декабрьского вооруженного восстания Горькому грозила расправа со стороны официальных властей, поэтому было решено отправить его за границу. В начале 1906 прибыл в Америку, где пробыл до осени. Здесь были написаны памфлеты "Мои интервью" и очерки "В Америке".

По возвращении в Россию пишет пьесу "Враги" и роман "Мать" (1906). В этом же году Горький едет в Италию, на Капри, где живет до 1913 года, все силы отдавая литературному творчеству. В эти годы написаны пьесы "Последние" (1908), "Васса Железнова" (1910), повести "Лето", "Городок Окуров" (1909), роман "Жизнь Матвея Кожемякина" (1910 - 11).

Используя амнистию, в 1913 возвращается в Петербург, сотрудничает в большевистских газетах "Звезда" и "Правда". В 1915 основал журнал "Летопись", руководил литературным отделом журнала, объединив вокруг него таких писателей, как Шишков, Пришвин, Тренев, Гладков и др.

После Февральской революции Горький участвовал в издании газеты "Новая жизнь", являвшейся органом социал-демократов, где публиковал статьи под общим названием "Несвоевременные мысли". Высказывал опасения в неподготовленности Октябрьской революции, боялся, что "диктатура пролетариата поведет к гибели политически воспитанных рабочих-большевиков...", размышлял о роли интеллигенции в спасении нации: "Русская интеллигенция снова должна взять на себя великий труд духовного врачевания народа".

Вскоре Горький стал активно участвовать в строительстве новой культуры: помогал организации Первого Рабоче-крестьянского университета, Большого драматического театра в Петербурге, создал издательство "Всемирная литература". В годы гражданской войны, голода и разрухи проявлял заботу о русской интеллигенции, когда многие ученые, писатели и художники были спасены им от голодной смерти.

В 1921 Горький по настоянию Ленина едет лечиться за границу (возобновился туберкулез). Сначала жил на курортах Германии и Чехословакии, затем переехал в Италию в Сорренто. Продолжает много работать: заканчивает трилогию - "Мои университеты" ("Детство" и "В людях" вышли в 1913 - 16), пишет роман "Дело Артамоновых" (1925). Начинает работу над книгой "Жизнь Клима Самгина", которую продолжал писать до конца жизни. В 1931 Горький вернулся на родину. В 1930-е вновь обращается к драматургии: "Егор Булычев и другие" (1932), "Достигаев и другие" (1933).

Подводя итог знакомству и общению с великими людьми своего времени, Горький пишет литературные портреты Л.Толстого, А.Чехова, В.Короленко, очерк "В.И.Ленин". В 1934 усилиями М.Горького был подготовлен и проведен 1-й Всесоюзный съезд советских писателей. 18 июня 1936 М.Горький скончался в Горках, похоронен на Красной площади.

Великий русский писатель Максим Горький (Пешков Алексей Максимович) родился 16 марта 1868 года в Нижнем Новгороде - скончался 18 июня 1936 года в Горках. В раннем возрасте "пошел в люди", по его собственному выражению. Жил трудно, ночевал в трущобах среди всякого сброда, странствовал, перебивался случайным куском хлеба. Прошел огромные территории, побывал на Дону, в Украине, в Поволжье, в Южной Бессарабии, на Кавказе и в Крыму.

Начало

Активно занимался общественно-политической деятельностью, за что не раз подвергался аресту. В 1906-м уехал за границу, где стал успешно писать свои произведения. К 1910 году Горький приобрел известность, его творчество вызывало огромный интерес. Ранее, в 1904 году стали выходить критические статьи, а затем и книги "О Горьком". Произведения Горького заинтересовали политиков и общественных деятелей. Некоторые из них считали, что писатель слишком вольно трактует события, происходящие в стране. Все то, что писал Максим Горький, произведения для театра или публицистические очерки, короткие рассказы или многостраничные повести, вызывало резонанс и нередко сопровождалось антиправительственными выступлениями. В годы 1-й мировой войны писатель занял откровенно антимилитаристскую позицию. года встретил восторженно, а свою квартиру в Петрограде превратил в явку для политических деятелей. Нередко Максим Горький, произведения которого становились все более злободневными, выступал с рецензиями на собственное творчество, дабы избежать неправильного толкования.

Заграница

В 1921 году писатель отправляется за границу для прохождения курса лечения. В течение трех лет Максим Горький жил в Хельсинки, Праге и Берлине, затем переехал в Италию и поселился в городе Сорренто. Там он занялся публикациями своих воспоминаний о Ленине. В 1925-м написал роман "Дело Артамоновых". Все произведения Горького того времени были политизированы.

Возвращение в Россию

Год 1928 стал для Горького переломным. По приглашению Сталина он возвращается в Россию и на протяжении месяца переезжает из города в город, встречается с людьми, знакомится с достижениями в промышленности, наблюдает, как развивается социалистическое строительство. Затем Максим Горький уезжает в Италию. Однако в следующем (1929) году писатель вновь приезжает в Россию и на этот раз посещает Соловецкие лагеря особого назначения. Отзывы при этом оставляет самые положительные. Об этой поездке Горького упомянул Александр Солженицын в своем романе

Окончательное возвращение писателя в Советский Союз произошло в октябре 1932 года. С этого времени Горький проживает в бывшем на Спиридоновке, на даче в Горках, а на отдых ездит в Крым.

Первый съезд писателей

Спустя некоторое время литератор получает политический заказ от Сталина, который поручает ему подготовку 1-го съезда советских писателей. В свете этого поручения Максим Горький создает несколько новых газет и журналов, выпускает книжные серии на тему истории советских заводов и фабрик, гражданской войны и некоторых других событий советского времени. Тогда же им были написаны пьесы: "Егор Булычев и другие", "Достигаев и другие". Некоторые произведения Горького, написанные ранее, также использовались им при подготовке первого съезда писателей, который состоялся в августе 1934 года. На съезде в основном решались организационные вопросы, выбиралось руководство будущего Союза писателей СССР, создавались писательские разделы по жанрам. Произведения Горького также обошли вниманием на 1-м съезде писателей, однако он был избран председателем правления. В целом мероприятие было признано удачным, и Сталин лично поблагодарил Максима Горького за его плодотворный труд.

Ранние романтические произведения Горького

Творчество писателя можно условно разделить на несколько категорий. Ранние произведения Горького романтичны и даже сентиментальны. В них еще не чувствуется жесткости политических настроений, которой пропитаны более поздние рассказы и повести писателя.

Первый рассказ писателя "Макар Чудра" - о цыганской мимолетной любви. Не потому мимолетной, что "пришла любовь и ушла", а потому что продолжалась всего одну ночь, без единого прикосновения. Жила любовь в душе, не касаясь тела. А потом смерть девушки от руки любимого, ушла из жизни гордая цыганка Рада, а за ней и сам Лойко Зобар - поплыли вместе по небу, рука об руку.

Потрясающий сюжет, невероятной силы повествование. Рассказ "Макар Чудра" стал на долгие годы визитной карточкой Максима Горького, прочно заняв первое место в списке "ранние произведения Горького".

Писатель много и плодотворно работал в молодости. Ранние романтические произведения Горького - это цикл рассказов, героями которых стали Данко, Сокол, Челкаш и другие.

Короткая повесть о духовном превосходстве заставляет задуматься. "Челкаш" - рассказ о простом человеке, несущем в себе высокие эстетические чувства. Бегство из родного дома, бродяжничество, Встреча двоих - один занимается привычным делом, другого приводит случай. Зависть, недоверие, готовность к покорной услужливости, страх и подобострастие Гаврилы противопоставляются смелости, уверенности в себе, свободолюбию Челкаша. Однако Челкаш обществу не нужен, в отличие от Гаврилы. Романтический пафос переплетается с трагическим. Описание природы в рассказе также окутано флером романтики.

В рассказах "Макар Чудра", "Старуха Изергиль" и, наконец, в "Песне о Соколе" прослеживается мотивация "безумства храбрых". Писатель помещает героев в непростые условия и затем, вне всякой логики, ведет их к финалу. Тем и интересно творчество великого писателя, что повествование непредсказуемо.

Произведение Горького "Старуха Изергиль" состоит из нескольких частей. Персонаж ее первого рассказа - сын орла и женщины, остроглазый Ларра, представлен эгоистом, неспособным на высокие чувства. Когда он услышал сентенцию о том, что неизбежно приходится платить за то, что взял, то выразил недоверие, заявив о том, что "хотелось бы остаться невредимым". Люди его отвергли, осудив на одиночество. Гордыня Ларры оказалась губительной для него самого.

Данко не менее горд, но он относится к людям с любовью. Поэтому добывает свободу, необходимую для поверивших ему соплеменников. Несмотря на угрозы сомневающихся в том, что он способен вывести племя из молодой вожак продолжает путь, увлекая людей за собой. А когда силы у всех были на исходе, а лес все не кончался, Данко разорвал себе грудь, вынул горящее сердце и его пламенем осветил путь, который вывел их на поляну. Неблагодарные соплеменники, вырвавшись на свободу, даже не взглянули в сторону Данко, когда он упал и умер. Люди побежали прочь, на бегу растоптали пылающее сердце и оно рассыпалось голубыми искрами.

Романтические произведения Горького оставляют в душе неизгладимый след. Читатели сопереживают героям, непредсказуемость сюжета держит в напряжении, а финал зачастую бывает неожиданным. Кроме того романтические произведения Горького отличаются глубокой моралью, которая ненавязчива, но заставляет задуматься.

Тема свободы личности доминирует в раннем творчестве писателя. Герои произведений Горького свободолюбивы и готовы даже жизнь отдать за право выбора своей собственной судьбы.

Поэма "Девушка и смерть" - яркий пример самопожертвования во имя любви. Молодая, полная жизни девушка идет на сделку со смертью, ради одной ночи любви. Она готова утром умереть без сожаления, лишь бы еще раз встретиться с любимым.

Царь, который считает себя всесильным, обрекает девушку на гибель только потому, что, возвращаясь с войны, пребывал в плохом расположении духа и ему не понравился ее счастливый смех. Смерть пощадила Любовь, девушка осталась жива и "костлявая с косой" уже была над ней не властна.

Романтичность присутствует и в "Песне о буревестнике". Гордая птица вольна, она черной молнии подобна, мечется между седой равниной моря и тучами, нависшими над волнами. Пусть буря сильнее грянет, смелая птица готова сразиться. А пингвину важно спрятать тело жирное в утесах, у него другое отношение к буре - как бы ни замочить перья.

Человек в произведениях Горького

Особый, утонченный психологизм Максима Горького присутствует во всех его рассказах, при этом личности всегда отведена главная роль. Даже бездомные бродяги, персонажи ночлежки, и те преподносятся писателем как уважаемые граждане, несмотря на их бедственное положение. Человек в произведениях Горького ставится во главу угла, все остальное вторично - описываемые события, политическая обстановка, даже действия государственных органов находятся на втором плане.

Повесть Горького "Детство"

Писатель рассказывает историю жизни мальчишки Алеши Пешкова, словно бы от своего имени. История невеселая, начинается со смерти отца и кончается смертью матери. Оставшись сиротой, мальчик услышал от деда, на следующий день после похорон матери: "Ты не медаль, на шее моей висеть тебе не пристало… Иди-ка ты в люди…". И выгнал.

Так оканчивается произведение Горького "Детство". А в середине было несколько лет жизни в доме деда, поджарого маленького старичка, который имел обыкновение по субботам пороть розгами всех, кто был слабее его. А уступали деду в силе только его внуки, живущие в доме, их он и бил наотмашь, положив на скамью.

Алексей рос, поддерживаемый матерью, а в доме висел густой туман вражды всех со всеми. Дядья дрались между собой, грозили деду, что и его прибьют, двоюродные братья пьянствовали, а жены их не успевали рожать. Алеша пытался сдружиться с соседскими мальчишками, однако их родители и прочие родственники находились в таких запутанных отношениях с его дедом, бабушкой и матерью, что общаться дети могли только через дыру в заборе.

"На дне"

В 1902 году Горький обратился к философской теме. Им была создана пьеса о людях, волею судьбы опустившихся на самое дно российского общества. Нескольких персонажей, обитателей ночлежки, писатель обрисовал с пугающей достоверностью. В центре повествования бездомные люди, находящиеся на грани отчаяния. Кто-то подумывает о самоубийстве, кто-то еще надеется на лучшее. Произведение М. Горького "На дне" - это яркая картина социальной-бытовой неустроенности в обществе, зачастую оборачивающаяся трагедией.

Хозяин ночлежного дома Михаил Иванович Костылев живет и не знает, что жизнь его постоянно находится под угрозой. Жена его Василиса подговаривает одного из постояльцев - Ваську Пепела - убить мужа. Этим и кончается: вор Васька убивает Костылева и садится в тюрьму. Остальные обитатели ночлежки продолжают жить в атмосфере пьяного разгула и кровавых драк.

Через какое-то время появляется некто Лука, прожектер и пустомеля. Он "заливает", почем зря, ведет пространные разговоры, обещает всем без разбора счастливое будущее и полное благоденствие. Затем Лука исчезает, а несчастные люди, которых он обнадежил, пребывают в растерянности. Наступило жестокое разочарование. Сорокалетний бездомный, по прозвищу Актер кончает жизнь самоубийством. Остальные тоже недалеки от этого.

Ночлежка, как символ тупика российского общества конца XIX века, неприкрытая язва социального устройства.

Творчество Максима Горького

"Макар Чудра" - 1892 год. Рассказ о любви и трагедии.
"Дед Архип и Ленька" - 1893 год. Нищий больной старик и при нем внук Ленька, подросток. Сначала дед не выдерживает невзгод и умирает, затем погибает внук. Добрые люди похоронили несчастных у дороги.
"Старуха Изергиль" - 1895 год. Несколько рассказов старой женщины об эгоизме и самоотверженности.
"Челкаш" - 1895 год. Рассказ о "заядлом пьянице и ловком, смелом воре".
"Супруги Орловы" - 1897 год. Рассказ о бездетной супружеской паре, решившей помочь больным людям.
"Коновалов" - 1898 год. Повествование о том, как в тюремной камере повесился Александр Иванович Коновалов, арестованный за бродяжничество.
"Фома Гордеев" - 1899 год. Повесть о событиях конца XIX века, происходивших в приволжском городе. О мальчике по имени Фома, который считал своего отца сказочным разбойником.
"Мещане" - 1901 год. Повесть о мещанских корнях и новом веянии времени.
"На дне" - 1902 год. Острая злободневная пьеса о бездомных людях, утративших всякую надежду.
"Мать" - 1906 год. Роман на тему революционных настроений в обществе, о событиях, происходящих в пределах мануфактурной фабрики, с участием членов одной семьи.
"Васса Железнова" - 1910 год. Пьеса о моложавой 42-летней женщине, владелице пароходной компании, сильной и властной.
"Детство" - 1913 год. Повесть о простом мальчишке и его далеко не простой жизни.
"Сказки об Италии" - 1913 год. Цикл коротких рассказов на тему жизни в итальянских городах.
"Страсти-мордасти" - 1913 год. Короткий рассказ о глубоко несчастной семье.
"В людях" - 1914 год. Рассказ о мальчике на побегушках в модном обувном магазине.
"Мои университеты" - 1923 год. Повесть о Казанском университете и студенчестве.
"Голубая жизнь" - 1924 год. Рассказ о мечтах и фантазиях.
"Дело Артамоновых" - 1925 год. Повесть о событиях, происходящих на фабрике тканного полотна.
"Жизнь Клима Самгина" - 1936 год. События начала XX века - Петербург, Москва, баррикады.

Каждый прочитанный рассказ, повесть или роман, оставляет впечатление высокого литературного мастерства. Персонажи несут в себе целый ряд уникальных признаков и особенностей. Анализ произведений Горькогопредполагает всесторонние характеристики героев с последующим резюме. Глубина повествования органично сочетается с непростыми, но понятными литературными приемами. Все произведения великого русского писателя Максима Горького вошли в Золотой фонд российской культуры.

Максим Горький

(Пешков Алексей Максимович)

Рассказы и сказки

Превосходная должность – быть на земле человеком

1868–1936

В тифлисской газете «Кавказ» 12 сентября 1892 года появился рассказ «Макар Чудра». Имя его автора, М. Горького, ранее читателю не встречалось. И немудрено: появился новый писатель, очень скоро заставивший заговорить о себе всю читающую Россию. И не только Россию.

Необычным был уже псевдоним, избранный начинающим писателем совсем не случайно. О том, как были прожиты им годы, предшествовавшие появлению его первого произведения, он расскажет позже в замечательной автобиографической трилогии «Детство», «В людях», «Мои университеты». Судьба была на редкость неблагосклонна к ее герою: раннее сиротство, жизнь в доме обладавшего суровым нравом деда, скоро вытолкнувшего внука «в люди», непосильно тяжкая работа, позволяющая жить лишь впроголодь, непрестанные странствия по Руси в поисках хлеба насущного, но еще – воздействие далеко не сразу осознанного желания увидеть мир, встретиться с новыми людьми. И вот что поразительно: рассказывая о «свинцовых мерзостях» жизни, писатель особенно внимателен к тому светлому и радостному, с чем доводилось встречаться.

О себе, делавшем первые шаги в жизни, он скажет так: «Во мне жило двое: один, узнав слишком много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного, начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно, с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. <…> Другой, крещенный святым духом честных и мудрых книг… напряженно оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки, всегда готовый на всякий спор и бой». Примечательно это обращение юного героя трилогии к книгам – в них находит он опору силе сопротивления, что растет в нем. А еще – в сердечных, добрых, интересных людях, с которыми так часто сводила его судьба. И как горько было оттого, что нередко жизнь слишком жестоко обходилась с ними.

Рассказом «Макар Чудра» в литературу входил писатель, которому было что рассказать людям. И удивительно, что он, кого жизнь трепала поистине нещадно, начал на столь высокой романтической ноте – историей любви, оказывающейся гибельной для влюбленных. Разворачивается же эта история – а лучше сказать, легенда – почти на сказочно прекрасном фоне: степная ширь, говор морской волны, плывущая по степи музыка – от нее «кровь загоралась в жилах…». Здесь живут красивые, сильные люди, которые превыше всего ценят волю, презирая тех, кто живет, сбившись в кучу, в душных городах.

В центре горьковского рассказа оказывается старый чабан Макар Чудра, убеждающий своего собеседника в том, что лучшая для человека доля – быть бродягой на земле: «Ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай – вот и все!» Согласиться с этим невозможно, но и возражать тому, кто видит в человеке лишь раба («как только родился, всю жизнь раб, и все тут!»), трудно. Трудно потому, что и в самом деле жизнь людей, о которых с таким презрением говорит Макар Чудра, лишена смысла, их труд не одухотворен высокой целью: они не способны видеть, ощущать красоту жизни, природы.

Так открывается существенный в творчестве Горького мотив – убежденность в том, что жизнь прекрасна, соединяется у него с осознанием рабской приниженности человека, чаще всего об этом и не подозревающего. Старый чабан Макар Чудра по-своему прав, да только это правда человека, отвергнувшего жизнь, которой живет большинство людей, и труд, а без него, уверен автор рассказа, человеческое существование вовсе теряет смысл. Примирить две эти правды писатель не может, да и не хочет – он предпочитает логике поэзию. Легенда о красавице Радде и удалом Лойке Зобаре позволяет не только поразиться силе страсти, неведомой «сбившимся в кучу» людям, но также ощутить, какой трагедией может обернуться абсолютная неспособность человека покоряться кому бы то ни было. Даже в любви! Кто возьмется осудить их? Да только нет и им счастья на земле: больше всего любит гордая Радда волю, и любовь эта оборачивается для нее гибелью.

Но недаром вспомнил старый солдат Данило имя Кошута, героя венгерской революции 1848 года, с которым он воевал вместе, – многозначительный эпизод в жизни одного из представителей кочевого цыганского племени. А ведь Данило – отец гордой Радды, не от него ли перенявшей свое свободолюбие.

Рабьей приниженности автор «Макара Чудры» не приемлет, но и следовать советам героя рассказа не хочет: воля, которую так высоко ценит старый цыган, на поверку оказывается иллюзорной и ведет человека к обособленности от других. И все же люди именно этой породы – вольные, гордые, бездомные – оказываются в центре внимания молодого писателя, который ищет – и не находит! – подлинных героев среди, так сказать, нормальных, обычных людей. А без героев – жизнь утомительно тосклива, подобна стоячему болоту. И он внимательно всматривается в тех, кто «выламывается» из обычной жизни, теряет внутреннее равновесие: в них, в их облике и поведении отчетливо ощутимо всеобщее неблагополучие, разломы и трещины, все чаще обнаруживающиеся в самой действительности.

Прошагав сотни километров по Руси, Горький, как, может быть, никто другой, знал жизнь социальных низов, хранил в своей памяти неисчислимое количество эпизодов, событий, людских судеб. Ему нужно было обо всем этом поведать читателю. Но бытописателем, дотошно воспроизводящим детали, подробности жизни, он не стал. А когда брался за это, из-под его пера выходила, например, «Ярмарка в Голтве», поражающая ослепительной яркостью красок, удивительно сочной выразительностью словесного рисунка, умением воспроизвести поистине игровую обстановку, весело царящую на этом торжище. Здесь не просто продают и покупают – здесь у каждого персонажа своя роль, которую он играет с видимым удовольствием, обильно уснащая речь не руганью, а мягким юмором, щедро украшающим речь. Смешение русского и украинского говоров не мешает ни тем, кто яростно торгуется на ярмарке, ни читателю.

Льется пестрый, красочный поток, каждый из персонажей: остробородый ярославец с его нехитрым галантерейным товаром, цыган, ловко сбывающий растерянному наивному селянину беззубую коняку, бойкие «жінки», торгующие «каким-то розовым питьем, вишнями и таранью», – на миг появившись на страницах рассказа, исчезают, оставляя ощущение радостного действа, что кипит-бушует на высоком берегу Пела. А вокруг «хутора, в рамках из тополей и верб, – всюду, куда ни взглянешь… густо засеяна людьми благодатная земля Украины!».

Но ограничиваться такой живописью словом Горький не хотел. Писатель верил в высокое предназначение человека и именно ради этого брался за перо. Понятно, почему это стремление так часто вело его к тому, что изображению жизни, ежедневно открывающейся взору читателя, писатель нередко предпочитал ту, которая порождалась его воображением. Он выводил на страницах своих первых книг людей ярких, способных на поступки смелые и даже героические. Таков его Челкаш в одноименном рассказе – босяк, «заядлый пьяница и ловкий смелый вор». Одна из его «операций» и послужила сюжетной основой рассказа. Но вот что любопытно: писатель откровенно любуется своим героем – его сходством «с степным ястребом», ловкостью, силой, даже его любовью к морю, способностью никогда не пресыщаться «созерцанием этой темной широты, бескрайной, свободной и мощной». Стихия бушует в душе человека, способного быть и жестоким, и безрассудно щедрым, насмешливо улыбаться и смеяться «дробным едким смехом, зло оскаливая зубы».

«А жаден ты!.. Нехорошо… Впрочем, что же?.. Крестьянин…» – говорит Челкаш молодому крестьянскому парню Гавриле, ради денег отправившемуся вместе с ним на крайне рискованное «дело». Воспоминания о когда-то тоже испытанных им «радостях крестьянской жизни, в которых сам давно разочаровался», поднимаются при встрече с Гаврилой в душе «вора, гуляки, оторванного от всего родного». Противопоставляются два эти персонажа резко: Гаврила, способный ради денег целовать сапоги удачливого вора, и Челкаш, знающий, что он «никогда не будет таким жадным, низким, не помнящим себя». Широта души его обнаруживается с особой силой, когда он отдает Гавриле, который едва не убил его, почти все деньги, вырученные за украденное во время ночного «подвига».

И рассуждать тут, казалось бы, не о чем: Челкаш, бросивший Гавриле деньги, «почувствовал себя почти героем», а тот в ответ издавал «радостные вопли», лицо его искажалось «восторгом жадности». Оценки весьма выразительные, но вполне ли они справедливы? Безусловно, по воле автора симпатии читателя отдаются Челкашу. Ну а Гаврила с его добродушной наивностью, с его мечтой о собственном хозяйстве, о доме и семье, о том, чтобы стать «совсем свободным, сам по себе», «прилепленный навсегда к земле п́отом многих поколений» – он-то чем заслужил немилость читателя? Жадностью, способной помрачить его разум? Так ведь она пробуждается в нем, когда он видит пачку денег, «вырученных» в одну ночь и предназначенных для того, чтобы пустить их «на ветер». Это стон души человека, который очень хотел заработать честным путем – ходил косить на Кубань: «Косили версту – выкосили грош. Плохи дела-то!»

Максим Горький — известный советский прозаик и мыслитель, драматург, революционер. Секрет новизны произведений автора в том, что они как зеркало отражают смену эпох. Он был очевидцем и участником тех событий.

Он один из самых издаваемых писателей того времени — при общем тираже 3556 публикаций, выпущено 242,621 миллион экземпляров книг. Неоднократно был номинирован на получение Нобелевской премии в области литературы. Настоящее имя Горького Пешков Алексей Максимович.

Творчетво Горького

Ранние произведения писателя относят к романтизму. Это отличало его от современников Чехова или Бунина, которые реалистично изображали то предреволюционное время. Своей задачей Горький выбрал пробуждение в человеке гордости самим собой . Для этого он чаще всего использовал жанры рассказов и легенд, где легко мог применять аллегорию.

Красной нитью во всем творчестве писателя проходит давление власти, лишение свободы личности и борьба человека с этим угнетением .

Пьеса Максима Горького «На дне» — это философские размышления о смысле жизни. Тщательно подобранные фразы и образы подают свою точку зрения, все же автор её не навязывает, а дает читателю возможность решать самому.

Лучшие произведения Горького онлайн:

Краткая биография Максима Горького

Родился весной 1868 года в бедной семье столяра в Нижнем Новгороде. В раннем возрасте Горький осиротел и жил с дедушкой и бабушкой. Именно бабушка привила ему любовь к литературе. С подростковых лет был вынужден подрабатывать, берясь за любую работу.

После двухлетнего обучения в Нижегородском училище, хотел поступить в один из университетов Казани. Так и не став студентом, Горький решил самообразовываться. Изучал пропагандистскую литературу и посещал марксистские кружки. Поэтому несколько раз был арестован и находился под надзором полиции.

Желая найти подходящий заработок, ездил в Поволжье, Украину, Южную Бессарабию, Крым, Кавказ.

В 1896 году женился на Екатерине Волжиной.

С 1906 по 1913 год Горький, боясь ареста в России, живет сначала в США, а потом на Крите. В 1921 году повторно покидает Россию. На этот раз Горький едет в Германию и Италию. Лишь осенью 1932 года писатель окончательно вернулся на родину.

Государство