Н иколай Лесков начинал карьеру как казенный служащий, а свои первые произведения - публицистические статьи для журналов - написал лишь в 28 лет. Он создавал повести и пьесы, романы и сказы - произведения в особом художественном стиле, основоположниками которого сегодня считаются Николай Лесков и Николай Гоголь.

Писец, столоначальник, губернский секретарь

Николай Лесков родился в 1831 году в селе Горохово Орловского уезда. Его мать, Марья Алферьева, принадлежала к дворянскому роду, родственники по отцовской линии были священниками. Отец будущего писателя, Семен Лесков, поступил на службу в Орловскую уголовную палату, где получил право на потомственное дворянство.

До восьми лет Николай Лесков жил у родственников в Горохове. Позже родители забрали мальчика к себе. В десять лет Лесков поступил в первый класс Орловской губернской гимназии. Учиться в гимназии ему не нравилось, и мальчик стал одним из отстающих учеников. После пяти лет обучения он получил справку об окончании лишь двух классов. Продолжать образование было невозможно. Семен Лесков пристроил сына писцом в Орловскую уголовную палату. В 1848 году Николай Лесков стал помощником столоначальника.

Год спустя он переехал в Киев к своему дяде Сергею Алферьеву - известному профессору Киевского университета, практикующему терапевту. В Киеве Лесков увлекся иконописью, изучал польский язык, вольнослушателем посещал лекции в университете. Работать его определили в киевскую Казенную палату помощником столоначальника по рекрутскому столу. Позже Лесков был произведен в коллежские регистраторы, потом получил должность столоначальника, а затем стал губернским секретарем.

Николай Лесков уволился со службы в 1857 году - он «заразился модною тогда ересью, за которую не раз осуждал себя впоследствии… бросил довольно удачно начатую казенную службу и пошел служить в одну из вновь образованных в то время торговых компаний» . Лесков начал работать в компании «Шкотт и Вилькенс» - фирме своего второго дяди, англичанина Шкотта. Николай Лесков часто отправлялся по делам в «странствия по России», в поездках он изучал диалекты и быт жителей страны.

Писатель-антинигилист

Николай Лесков в 1860-е годы. Фотография: russianresources.lt

В 1860-е годы Лесков впервые взялся за перо. Он писал статьи и заметки для газеты «Санкт-Петербургские ведомости» , журналов «Современная медицина» и «Экономический указатель». Своей первой литературной работой сам Лесков называл «Очерки винокуренной промышленности», напечатанные в «Отечественных записках».

В начале своей карьеры Лесков работал под псевдонимами М. Стебницкий, Николай Горохов, Николай Понукалов, В. Пересветов, Псаломщик, Человек из толпы, Любитель часов и другими. В мае 1862 года Николай Лесков под псевдонимом Стебницкий опубликовал в газете «Северная пчела» статью о пожаре в Апраксином и Щукином дворах. Автор критиковал и поджигателей, которыми считались бунтовщики-нигилисты, и правительство, которое не может поймать нарушителей и потушить пожар. Обвинение властей и пожелание, «чтобы присылаемые команды являлись на пожары для действительной помощи, а не для стояния» , рассердили Александра II . Чтобы уберечь писателя от царского гнева, редакция «Северной пчелы» отправила его в длительную командировку.

Николай Лесков побывал в Праге, Кракове, Гродно, Динабурге, Вильне, Львове, а затем уехал в Париж. Вернувшись в Россию, он опубликовал серию публицистических писем и очерков, среди них - «Русское общество в Париже», «Из одного дорожного дневника» и другие.

Роман «На ножах». Издание 1885 года

В 1863 году Николай Лесков написал свои первые повести - «Житие одной бабы» и «Овцебык». В то же время в журнале «Библиотека для чтения» вышел его роман «Некуда». В нем Лесков в своей характерной сатирической манере рассуждал о новых нигилистических коммунах, быт которых казался писателю странным и чуждым. Произведение вызвало острую реакцию критиков, а роман на долгие годы предопределил место писателя в творческом сообществе - ему приписывали антидемократические, «реакционные» взгляды.

Позже вышли повести «Леди Макбет Мценского уезда» и «Воительница» с яркими образами главных героинь. Тогда начал складываться особый стиль писателя - разновидность сказа. Лесков использовал в произведениях традиции народного сказа и устного предания, использовал прибаутки и разговорные слова, стилизовал речь своих героев под разные диалекты и старался передать особые интонации крестьян.

В 1870 году Николай Лесков написал роман «На ножах». Новое произведение против нигилистов автор считал своей «наихудшей» книгой: чтобы издать ее, писателю пришлось несколько раз редактировать текст. Он писал: «В этом издании чисто литературные интересы умалялись, уничтожались и приспосабливались на послуги интересам, не имеющим ничего общего ни с какою литературой» . Однако роман «На ножах» стал важным произведением в творчестве Лескова: после него основными героями произведений писателя стали представители русского духовенства и поместного дворянства.

«После злого романа «На ножах» литературное творчество Лескова сразу становится яркой живописью или, скорее, иконописью, - он начинает создавать для России иконостас ее святых и праведников».
Максим Горький

«Жестокие произведения» о русском обществе

Валентин Серов Портрет Николая Лескова. 1894 г.

Николай Лесков. Фотография: russkiymir.ru

Николай Лесков Рисунок Ильи Репина. 1888-89 гг.

Одним из самых известных произведений Лескова стал «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе» 1881 года. Критики и писатели тех лет отметили, что «рассказчику» в произведении присущи сразу две интонации - и хвалебная, и язвительная. Лесков писал: «Еще несколько лиц поддержали, что в моих рассказах действительно трудно различать между добром и злом и что даже порою будто совсем не разберешь, кто вредит делу и кто ему помогает. Это относили к некоторому врожденному коварству моей натуры» .

Осенью 1890 года Лесков завершил повесть «Полунощники» - к тому времени у писателя в корне поменялось отношение к церкви и священникам. Под его критическое перо попал проповедник Иоанн Кронштадский. Николай Лесков писал Льву Толстому : «Повесть свою буду держать в столе. Ее, по нынешним временам, верно, никто и печатать не станет» . Однако в 1891 году произведение опубликовали в журнале «Вестник Европы». Критики ругали Лескова за «невероятно причудливый, исковерканный язык», который «претит читателю».

В 1890-е годы цензура почти не выпускала остросатирические произведения Лескова. Писатель говорил: «Мои последние произведения о русском обществе весьма жестоки. «Загон», «Зимний день», «Дама и фефела»… Эти вещи не нравятся публике за цинизм и правоту. Да я и не хочу нравиться публике». Романы «Соколий перелет» и «Незаметный след» вышли лишь отдельными главами.

В последние годы жизни Николай Лесков готовил к изданию собрание собственных сочинений. В 1893 году их выпустил издатель Алексей Суворин. Николай Лесков умер два года спустя - в Петербурге от приступа астмы. Его похоронили на Волковском кладбище.

Никола́й Семёнович Леско́в (4 февраля (16 февраля) 1831, село Горохово Орловского уезда Орловской губернии, - 21 февраля(5 марта) 1895, Санкт-Петербург) - русский писатель.

«Лескова русские люди признают самым русским из русских писателей и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть», - писал Д. П. Святополк-Мирский (1926).

Образование получил в Орловской гимназии. С 16 лет служил чиновником в Орле, затем в Киеве.

В 1861 г. переселился в Петербург. Писательскую деятельность начал со статей и фельетонов.

В 60-х гг. Лесков создал ряд реалистических рассказов и повестей, в которых дана широкая панорама русской жизни («Погасшее дело», 1862 г.; «Язвительный», «Житие одной бабы», оба 1863 г.; «Леди Макбет Мценского уезда», 1865 г.; «Воительница», 1866 г.; пьеса «Расточитель», 1867 г.).

В то же время одна из ранних статей Лескова - о петербургских пожарах (1862 г.) - послужила началом его длительной полемики с революционными демократами. Рассказ «Овцебык» (1863 г.), романы «Некуда» (1864 г.; под псевдонимом М. Стебницкий) и «Обойдённые» (1865 г.) направлены против «новых людей», выведенных в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?».

Писатель создаёт шаржированные типы нигилистов (повесть «Загадочный человек», 1870 г.; роман «На ножах», 1870-1871 гг.). Идеал Лескова - не революционер, а просветитель, пытающийся усовершенствовать общественный строй при помощи морального убеждения, пропаганды евангельских идеалов добра и справедливости.

В середине 70-х гг. Лесков создал образы православных праведников, могучих духом (роман «Соборяне», 1872 г.; повести и рассказы «Очарованный странник», «Запечатленный ангел», обе 1873 г.; «Несмертельный Голован», 1880 г.; «Печерские антики», 1883 г.; «Однодум», 1889 г.).

В творчестве писателя сильны мотивы национальной самобытности русского народа (повесть «Железная воля», 1876 г.; «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе», 1881 г.).

Тема гибели народных талантов на Руси раскрыта в повести «Тупейный художник» (1883 г.).

В середине 80-х - 90-е гг. писателя занимает новый для России тип - буржуа («Чертогон», 1879 г., другое название «Рождественский вечер у ипохондрика»; «Отборное зерно», 1884 г.; «Грабёж», 1887 г.; «Полуношники», 1891 г.).

Сплав литературного и народного языка образует неповторимо яркую и живую сказовую манеру Лескова, когда образ раскрывается в основном через речевую характеристику. Так, в «Левше» герой переосмысливает комически и сатирически язык чуждой ему среды, трактует многие понятия по-своему, создаёт новые словосочетания.

Текст печатается по изданию:

Лесков Н. С. Собр. соч.: В 6 т. Москва: Правда, 1973.

Предисловие

Николай Семенович Лесков родился 4 февраля 1831 года в Орловской губернии. «Род наш, собственно, происходит из духовенства…. Мой дед, священник Димитрий Лесков, и его отец, дед и прадед – все были священниками в селе Лесках. От этого села Лески и вышла наша родовая фамилия – Лесковы».

Однако отец писателя, Семен Дмитриевич, окончив семинарию, решил не продолжать семейную традицию, за что дед выгнал его из дома (черты деда проявятся в главном герое романа «Соборяне», протоиерее Савелии Туберозове). Выбрав карьеру судебного служащего, Семен Дмитриевич всю жизнь оставался человеком честным, бескорыстным, на службе отличался «твердостью убеждений, из-за чего наживал себе очень много врагов», и дослужился до чина коллежского асессора, дававшего право на потомственное дворянство.

Лесков отмечал в своей автобиографии: «Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала во мне мирить веру с рассудком. Я думаю, что и тут многим обязан отцу. Матушка была тоже религиозна, но чисто церковным образом, – она читала дома акафисты и каждое первое число служила молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни. Отец ей не мешал верить, как она хочет, но сам ездил в церковь редко и не исполнял никаких обрядов, кроме исповеди и святого причастия… Он несомненно был верующий и христианин, но если бы его взять поэкзаменовать по катехизису Филарета, то едва ли можно было его признать православным.»

О своей первой встрече с большой с литературой он вспоминал так: «В деревне я жил на полной свободе, которой пользовался как хотел. Сверстниками моими были крестьянские дети, с которыми я и жил и сживался душа в душу. Простонародный быт я знал до мельчайших подробностей и до мельчайших же оттенков понимал, как к нему относятся из большого барского дома, из нашего «мелкопоместного курничка», из постоялого двора и с поповки. А потому, когда мне привелось впервые прочесть «Записки охотника» И. С. Тургенева, я весь задрожал от правды представлений и сразу понял, что называется искусством».

Николай Семенович сначала пошел по стопам отца – в 16 лет он поступил на работу в орловскую судебную палату. Еще через два года его перевели в Киев, где он посещал вольнослушателем лекции в университете, изучал польский язык, участвовал в религиозно-философском студенческом кружке и даже увлекся иконописью. Уволившись со службы, Лесков начал работать в компании мужа своей тети, А. Я. Шкотта (Скотта), «Шкотт и Вилькенс». По служебным делам ему приходилось много ездить по Российской Империи. Позже он напишет: «Думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь, и не ставлю себе этого ни в какую заслугу. Я не изучал народа по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе…»

После того как компания закрылась, Лесков переехал в Петербург. Там и началась его писательская карьера. В 1863 году выходят его первые повести «Житие одной бабы» и «Овцебык». Вскоре за ними последовали «Леди Макбет Мценского уезда» и «Воительница». Уже в этих ранних произведениях проявился уникальный сказовый стиль писателя. Наиболее выразительное воплощение лесковский «сказ» получил в рассказе «Запечатленный ангел», где слышатся отзвуки древнерусских «хождений» и сказаний о чудотворных иконах.

Ко времени создания романа «Соборяне» (1872 г.), по словам Максима Горького, «литературное творчество Лескова. становится яркой живописью или, скорее, иконописью». Создание галереи ярких положительных персонажей было продолжено писателем в сборнике рассказов, вышедшем под общим названием «Праведники» («Фигура», «Человек на часах», «Несмертельный Голован» и др.) Как отмечали впоследствии критики, лесковских праведников объединяют «прямодушие, бесстрашие, обостренная совестливость, неспособность примириться со злом».

Согласно воспоминаниям сына писателя, Андрея Николаевича Лескова, Николай Семенович считал, что, создавая циклы о «русских антиках», исполняет гоголевское завещание из «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика». В предисловии к первому из этих рассказов, «Однодум», писатель так объяснил их появление: «Ужасно и несносно… видеть одну „дрянь“ в русской душе, ставшую главным предметом новой литературы, и. пошел я искать праведных.»

В этом «поиске праведных» Николай Семенович неоднократно обращался и к сюжетам из «Пролога». «Пролог» – название сборника христианских притч, пришедшего к нам из Византии и дополненного новыми сюжетами во времена Древней Руси. Писатель изложил многие истории из «Пролога» литературным языком XIX века, а кроме того, и сам создал множество сюжетов, которые по праву можно назвать «Современным Прологом». Каждое из этих произведений раскрывает перед читателем, как Господь Своим Промыслом, порой через тяжелые испытания, приводит людей к спасению и пониманию евангельской истины.

В последние годы жизни Николай Семенович стал близким другом Льва Николаевича Толстого, что отразилось и на его творчестве, и на отношении к Православной Церкви. Однако, в отличие от Толстого, Лесков до конца жизни остался православным христианином.

Умер Николай Семенович Лесков 5 марта 1895 года от приступа астмы, мучившей его последние пять лет жизни. Похоронен на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге.

Евгений Юферев

Запечатленный ангел

1

Дело было о Святках, накануне Васильева вечера .

Погода разгулялась самая немилостивая. Жесточайшая поземная пурга, из тех, какими бывают славны зимы на степном Заволжье, загнала множество людей в одинокий постоялый двор, стоящий бобылем среди гладкой и необозримой степи. Тут очутились в одной куче дворяне, купцы и крестьяне, русские, и мордва, и чуваши. Соблюдать чины и ранги на таком ночлеге было невозможно: куда ни повернись, везде теснота, одни сушатся, другие греются, третьи ищут хотя маленького местечка, где бы приютиться; по темной, низкой, переполненной народом избе стоит духота и густой пар от мокрого платья. Свободного места нигде не видно: на полатях, на печке, на лавках и даже на грязном земляном полу – везде лежат люди. Хозяин, суровый мужик, не рад был ни гостям, ни наживе. Сердито захлопнув ворота за последними добившимися на двор санями, на которых приехали два купца, он запер двор на замок и, повесив ключ под божницею, твердо молвил:

– Ну, теперь кто хочешь, хоть головой в ворота бейся, не отворю.

Но едва он успел это выговорить, сняв с себя обширный овчинный тулуп, перекрестился древним большим крестом и приготовился лезть на жаркую печку, как кто-то робкою рукой застучал в стекло.

– Кто там? – окликнул громким и недовольным голосом хозяин.

– Мы, – ответили глухо из-за окна.

– Ну-у, а чего еще надо?

– Пусти, Христа ради, сбились… обмерзли.

– А много ли вас?

– Не много, не много, восемнадцатеро всего, восемнадцатеро, – говорил за окном, заикаясь и щелкая зубами, очевидно совсем перезябший человек.

– Некуда мне вас пустить, вся изба и так народом укладена.

– Пусти хоть малость обогреться!

– А кто же вы такие?

– Извозчики.

– Порожнем или с возами?

– С возами, родной, шкурье везем.

– Шкурье! шкурье везете, да в избу ночевать проситесь. Ну, люди на Руси настают! Пошли прочь!

– А что же им делать? – спросил проезжий, лежавший под медвежьей шубой на верхней лавке.

– Валить шкурье да спать под ним, вот что им делать, – отвечал хозяин и, ругнув еще хорошенько извозчиков, лег недвижимо на печь.

Проезжий из-под медвежьей шубы в тоне весьма энергического протеста выговаривал хозяину на жестокость, но тот не удостоил его замечания ни малейшим ответом. Зато вместо его откликнулся из дальнего угла небольшой рыженький человечек с острою, клином, бородкой.

– Не осуждайте, милостивый государь, хозяина, – заговорил он, – он это с практики берет и внушает правильно – со шкурьем безопасно.

– Да? – отозвался вопросительно проезжий из-под медвежьей шубы.

– Совершенно безопасно-с, и для них это лучше, что он их не пускает.

– Это почему?

– А потому, что они теперь из этого полезную практику для себя получили, а между тем если еще кто беспомощный добьется сюда, ему местечко будет.

– А кого теперь еще понесет черт? – молвила шуба.

– А ты слушай, – отозвался хозяин, – ты не болтай пустых слов. Разве супостат может сюда кого-нибудь прислать, где этакая святыня? Разве ты не видишь, что тут и Спасова икона, и Богородичный лик.

– Это верно, – поддержал рыженький человечек. – Всякого спасенного человека не ефиоп ведет, а ангел руководствует.

– А вот я этого не видал, и как мне здесь очень скверно, то и не хочу верить, что меня сюда завел мой ангел, – отвечала словоохотливая шуба.

Хозяин только сердито сплюнул, а рыжачок добродушно молвил, что ангельский путь не всякому зрим и об этом только настоящий практик может получить понятие.

– Вы об этом говорите так, как будто сами вы имели такую практику, – проговорила шуба.

– Да-с, ее и имел.

– Что же это: вы видели, что ли, ангела, и он вас водил?

– Да-с, я его и видел, и он меня руководствовал.

– Что вы, шутите или смеетесь?

– Боже меня сохрани таким делом шутить!

– Так что же вы такое именно видели: как вам ангел являлся?

– Это, милостивый государь, целая большая история.

– А знаете ли, что тут уснуть решительно невозможно, и вы бы отлично сделали, если бы теперь рассказали нам эту историю.

– Извольте-с.

– Так рассказывайте, пожалуйста: мы вас слушаем. Но только что же вам там на коленях стоять, вы идите сюда к нам, авось как-нибудь потеснимся и усядемся вместе.

– Нет-с, на этом благодарю-с! Зачем вас стеснять, да и к тому же повесть, которую я пред вами поведу, пристойнее на коленях стоя сказывать, потому что это дело весьма священное и даже страшное.

– Ну как хотите, только скорее сказывайте: как вы могли видеть ангела и что он вам сделал?

– Извольте-с, я начинаю.

2

Я, как несомненно можете по мне видеть, человек совсем незначительный, я более ничего, как мужик, и воспитание свое получил по состоянию, самое деревенское. Я не здешний, а дальний, рукомеслом я каменщик, а рожден в старой русской вере. По сиротству моему я сызмальства пошел со своими земляками в отходные работы и работал в разных местах, но все при одной артели, у нашего же крестьянина Луки Кирилова. Этот Лука Кирилов жив по сии дни: он у нас самый первый рядчик. Хозяйство у него было стародавнее, еще от отцов заведено, и он его не расточил, а приумножил и создал себе житницу велику и обильну, но был и есть человек прекрасный и не обидчик. И уж зато куда-куда мы с ним не ходили? Кажется, всю Россию изошли, и нигде я лучше и степеннее его хозяина не видал. И жили мы при нем в самой тихой патриархии, он у нас был и рядчик, и по промыслу, и по вере наставник. Путь свой на работах мы проходили с ним, точно иудеи в своих странствиях пустынных с Моисеем, даже скинию свою при себе имели и никогда с нею не расставались: то есть имели при себе свое «Божие благословение». Лука Кирилов страстно любил иконописную святыню, и были у него, милостивые государи, иконы всё самые пречудные, письма самого искусного, древнего, либо настоящего греческого, либо первых новгородских или строгановских изографов . Икона против иконы лучше сияли не столько окладами, как остротою и плавностью предивного художества. Такой возвышенности я уже после нигде не видел!

И что были за во имя разные и Деисусы , и Нерукотворенный Спас с омоченными власы, и преподобные, и мученики, и апостолы, а всего дивнее многоличные иконы с деяниями, каковые, например: Индикт , праздники, Страшный суд, Святцы, Соборы, Отечество , Шестоднев, Целебник , Седмица с предстоящими; Троица с Авраамлиим поклонением у дуба Мамврийского , и, одним словом, всего этого благолепия не изрещи, и таких икон нынче уже нигде не напишут, ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Палихове; а о Греции и говорить нечего, так как там эта наука давно затеряна. Любили мы все эту свою святыню страстною любовью, и сообща пред нею святой елей теплили, и на артельный счет лошадь содержали и особую повозку, на которой везли это Божие благословение в двух больших коробьях всюду, куда сами шли. Особенно же были при нас две иконы, одна с греческих переводов старых московских царских мастеров: Пресвятая Владычица в саду молится, а пред Ней все древеса кипарисы и олинфы до земли преклоняются, а другая Ангел-Хранитель, Строганова дела. Изрещи нельзя, что это было за искусство в сих обеих святынях! Глянешь на Владычицу, как пред Ее чистотою бездушные древеса преклонились, сердце тает и трепещет; глянешь на ангела… радость! Сей ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу, самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами , в знак повсеместного отвсюду слышания; одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пернат , рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эмануилев; в правой руке крест, в левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона! И были-с эти два образа для нас все равно что для жидов их святая святых, чудным Веселиила художеством изукрашенная. Все те иконы, о которых я вперед сказал, мы в особой коробье на коне возили, а эти две даже и на воз не поставляли, а носили: Владычицу завсегда при себе Луки Кирилова хозяйка Михайлица, а ангелово изображение сам Лука на своей груди сохранял. Был у него такой для сей иконы сделан парчовый кошель на темной пестряди и с пуговицей, а на передней стороне алый крест из настоящего штофу , а вверху пришит толстый зеленый шелковый шнур, чтобы вокруг шеи обвесть. И так икона в сем содержании у Луки на груди всюду, куда мы шли, впереди нас предходила, точно сам ангел нам предшествовал. Идем, бывало, с места на место, на новую работу степями, Лука Кирилов впереди всех нарезным сажнем вместо палочки помахивает, за ним на возу Михайлица с Богородичною иконой, а за ними мы все артелью выступаем, а тут в поле травы, цветы по лугам, инде стада пасутся, и свирец на свирели играет… то есть просто сердцу и уму восхищение! Все шло нам прекрасно, и дивная была нам в каждом деле удача: работы всегда находились хорошие; промежду собою у нас было согласие; от домашних приходили всё вести спокойные; и за все это благословляли мы предходящего нам ангела, и с пречудною его иконою, кажется, труднее бы чем с жизнию своею не могли расстаться.

Да и можно ли было думать, что мы как-нибудь, по какому ни есть случаю, сей нашей драгоценнейшей самой святыни лишимся? А между тем такое горе нас ожидало, и устроялось нам, как мы после только уразумели, не людским коварством, а самого оного путеводителя нашего смотрением. Сам он возжелал себе оскорбления, дабы дать нам свято постичь скорбь и тою указать нам истинный путь, пред которым все, до сего часа исхоженные нами, пути были что дебрь темная и бесследная. Но позвольте узнать: занятна ли моя повесть и не напрасно ли я ею ваше внимание утруждаю?

– Нет, как же, как же: сделайте милость, продолжайте! – воскликнули мы, заинтересованные этим рассказом.

– Извольте-с, послушествую вам и, как сумею, начну излагать бывшие с нами дивные дивеса от ангела.

3

Пришли мы для больших работ под большой город, на большой текучей воде, на Днепре-реке, чтобы тут большой и ныне весьма славный каменный мост строить. Город стоит на правом, крутом берегу, а мы стали на левом, на луговом, на отложистом, и объявился пред нами весь чудный пеозаж: древние храмы, монастыри святые со многими святых мощами; сады густые и дерева таковые, как по старым книгам в заставках пишутся, то есть островерхие тополи. Глядишь на все это, а самого за сердце словно кто щипать станет, так прекрасно! Знаете, конечно, мы люди простые, но преизящество богозданной природы все же ощущаем.

И вот-с это место нам так жестоко полюбилось, что мы в тот же самый в первый день начали тут постройку себе временного жилища, сначала забили высоконькие сваечки, потому что место тут было низменное, возле самой воды, потом на тех сваях стали собирать горницу, и при ней чулан. В горнице поставили всю свою святыню, как надо, по отеческому закону: в протяженность одной стены складной иконостас раскинули в три пояса, первый поклонный для больших икон, а выше два тябла для меньшеньких, и так возвели, как должно, лествицу до самого распятия, а ангела на аналогии положили, на котором Лука Кирилов Писание читал. Сам же Лука Кирилов с Михайлицей стали в чуланчике жить, а мы себе рядом казаромку сгородили. На нас глядючи, то же самое начали себе строить и другие, которые пришли надолго работать, и вот стал у нас против великого основательного города свой легкий городок на сваях. Занялись мы работой, и пошло все как надо! деньги за расчет у англичан в конторе верные; здоровье Бог посылал такое, что во все лето ни одного больного не было, а Лукина Михайлица даже стала жаловаться, что сама, говорит, я не рада, какая у меня по всем частям полнота пошла. Особенно же нам, староверам, тут нравилось, что мы в тогдашнее время повсюду за свой обряд гонению подвергались, а тут нам была льгота: нет здесь ни городского начальства, ни уездного, ни попа; никого не зрим, и никто нашей религии не касается и не препятствует… Вволю молились: отработаем свои часы и соберемся в горницу, а тут уже вся святыня от многих лампад так сияет, что даже сердце разгорается. Лука Кирилов положит благословящий начал ; а мы все подхватим, да так и славим, что даже иной раз при тихой погоде далеко за слободою слышно. И никому наша вера не мешала, а даже как будто еще многим по обычаю приходила и нравилась не только одним простым людям, которые к богочтительству по русскому образцу склонны, но и иноверам. Много из церковных, которые благочестивого нрава, а в церковь за реку ездить некогда, бывало, станут у нас под окнами слушают и молиться начнут. Мы им этого снаружи не возбраняли: всех отогнать нельзя, потому даже и иностранцы, которые старым русским обрядом интересовались, не раз приходили наше пение слушать и одобряли. Главный строитель из англичан, Яков Яковлевич, тот, бывало, даже с бумажкой под окном стоять приходил и все норовил, чтобы на ноту наше гласование замечать, и потом, бывало, ходит по работам, а сам все про себя в нашем роде гудет: «Бо-Господь и явися нам», но только все это у него, разумеется, выходило на другой штыль, потому что этого пения, расположенного по крюкам , новою западною нотою в совершенстве уловить невозможно. Англичане, чести им приписать, сами люди обстоятельные и набожные, и они нас очень любили и за хороших людей почитали и хвалили. Одним словом, привел нас Господень ангел в доброе место и открыл нам все сердца людей и весь пеозаж природы.

И сему-то подобным мирственным духом, как я вам представил, жили мы без малого яко три года. Спорилося нам все, изливались на нас все успехи точно из Амалфеева рога , как вдруг узрели мы, что есть посреди нас два сосуда избрания Божия к нашему наказанию. Один из таковых был ковач Марой, а другой счетчик Пимен Иванов. Марой был совсем простец, даже неграмотный, что по старообрядчеству даже редкость, но он был человек особенный: видом неуклюж, наподобие вельблуда, и недрист как кабан – одна пазуха в полтора обхвата, а лоб весь заросший крутою космой и точно мраволев старый, а середь головы на маковке гуменцо простригал. Речь он имел тупую и невразумительную, все шавкал губами, и ум у него был тугой и для всего столь нескладный, что он даже заучить на память молитв не умел, а только все, бывало, одно какое-нибудь слово твердисловит, но был на предбудущее прозорлив, и имел дар вещевать, и мог сбывчивые намеки подавать. Пимен же, напротив того, был человек щаповатый : любил держать себя очень форсисто и говорил с таким хитрым извитием слов, что удивляться надо было его речи; но зато характер имел легкий и увлекательный. Марой был пожилой человек, за семьдесят лет, а Пимен средовек и изящен: имел волосы курчавые, посредине пробор; брови кохловатые, лицо с подрумяночкой, словом, велиар . Вот в сих двух сосудах и забродила вдруг оцетность терпкого пития, которое надлежало нам испить.

4

Мост, который мы строили на восьми гранитных быках, уже высоко над водой возрос, и в лето четвертого года мы стали на те столбы железные цепи закладывать. Только тут было вышла маленькая задержка: стали мы разбирать эти звенья и пригонять по меркам к каждой лунке стальные заклепы, как оказалось, что многие болты длинны и отсекать их надо, а каждый тот болт – по-аглицки штанга стальная, и деланы они все в Англии, – отлит из крепчайшей стали и толщины в руку рослого человека. Нагревать этих болтов было нельзя, потому что тем сталь отпускается, а пилить ее никакой инструмент не брал: но на все на это наш Марой, ковач, изымел вдруг такое средство, что облепит это место, где надо отсечь, густою колоникой из тележного колеса с песковым жвиром , да и сунет всю эту штуку в снег, и еще вокруг солью осыпет, и вертит и крутит; а потом оттуда ее сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой , так, как восковую свечу, будто ножницами и отстрижет. Англичане все и немцы приходили на это хитрое Мароево умудренье смотрели, и глядят, глядят, да вдруг рассмеются и заговорят сначала промеж себя по-своему, а потом на нашем языке скажут: «Так, русс! Твой молодец; твой карош физик понимай!»

А какой там «физик» мог понимать Марой: он о науке никакого и понятия не имел, а произвел просто, как его Господь умудрил. А наш Пимен Иванов и пошел об этом бахвалить. Значит, и пошло в обе стороны худо: одни все причитали к науке, о которой тот наш Марой и помыслу не знал, а другие заговорили, что над нами-де видимая Божия благодать творит дивеса, каких мы никогда и не зрели. И эта последняя вещь была для нас горше первыя. Я вам докладывал, что Пимен Иванов был слабый человек и любосла-стец, а теперь объясню, зачем мы его, однако, в своей артели содержали; он у нас ездил в город за провизией, закупал какие надо покупки; мы его посылали на почту паспорты и деньги ко дворам отправлять, и назад новые паспорты он отбирал. Вообще, вот всю этакую справу чинил, и, по правде сказать, был он нам человек в этом роде нужный и даже очень полезный. Настоящий степенный старовер, разумеется, всегда подобной суеты чуждается и от общения с чиновниками бежит, ибо от них мы, кроме досаждения, ничего не видели, но Пимен рад суете, и у него на том берегу в городе завелось самое изобильное знакомство: и торговцы, и господа, до которых ему по артельным делам бывали касательства, все его знали и почитали его за первого у нас человека. Мы этому случаю, разумеется, посмеивались, а он страсть как был охоч с господами чаи пить да велеречить: те его нашим старшиною величают, а он только улыбается да по нутру свою бороду расстилает. Одним словом сказать, пустоша! И занесло этого нашего Пимена к одному немаловажному лицу, у которого была жена из наших мест родом, такая была тоже словесница, и начиталась она про нас каких-то новых книг, в которых неизвестно нам, что про нас писано, и вдруг, не знаю с чего-то, ей пришло на ум, что она очень староверов любит. Вот ведь удивительное дело: к чему она избралась сосудом! Ну любит нас и любит, и всегда, как наш Пимен за чем к ее мужу придет, она его сейчас непременно сажает чай пить, а тот тому и рад, и разовьет пред ней свои свитки.

Та своим бабьим языком суеречит, что вы-де староверцы и такие-то и вот этакие-то, святые, праведные, присноблаженные, а наш велиар очи разоце раскосит, головушку набок, бороду маслит, а голосом сластит:

«Как же, государыня. Мы-де отеческий закон блюдем, мы и такие-то, мы и вот этакие-то правила содержим и друг друга за чистотою обычая смотрим», – и, словом, говорит ей все такое, что совсем к разговору с мирскою женщиной не принадлежащее. А меж тем та, представьте, интересуется.

«Я слыхала, – говорит, – что к вам Божие благословение видимо, – говорит, – проявляется».

А тот сейчас и подхватывает:

«Как же, – отвечает, – матушка, проявляется; весьма зримо проявляется».

«Видимо?»

«Видимо, – говорит, – государыня, видимо. Вот еще на сих днях наш один человек могучую сталь как паутину щипал».

Барынька так и всплеснула ручонками.

«Ах, – говорит, – как интересно! ах, я ужасно люблю чудеса и верю в них! Знаете, – говорит, – прикажите вы, пожалуйста, своим староверам, чтоб они помолились, чтобы мне Бог дочь дал. У меня есть два сына, но мне непременно хочется одну дочь. Можно это?»

«Можно-с, – отвечает Пимен, – отчего же-с; очень можно! Только, – говорит, – в таковых случаях надо всегда, чтобы от вас жертвенный елей теплился».

Та с великим своим удовольствием дает ему на масло десять рублей, а он деньги в карман и говорит:

«Хорошо-с, будьте благонадежны, я повелю».

Нам об этом Пимен, разумеется, ничего не сказывает, а у барыни родится дочь.

Фу! та так и зашумела, еще после родов обмогнуться не успела, как зовет нашего пустошу и чествует его, словно бы он сам был тот чудотворец, а он и это приемлет. Вот ведь до чего осуетится человек, и омрачнеет ум его, и оледенеют чувства. Через год у госпожи опять до нашего Бога просьба, чтобы муж ей дачу на лето нанял, – и опять все ей по ее желанию делается, а Пимену все на свещи да на елей жертвы, а он эти жертвы куда надо, на наш бок не переплавляя, пристраивает. И дивеса действительно деялись непонятные: был у этой госпожи старший сын в училище, и был он первый потаскун , и ленивый нетяг , и ничему не учился, но как пришло дело к экзамену, она шлет за Пименом и дает ему заказ помолиться, чтоб ее сына в другой класс перевели. Пимен говорит:

«Дело трудное; надо мне будет всех своих на всю ночь на молитву согнать и до утра со свещами вопиять».

А та ни за что не стоит; тридцать рублей ему вручила, только молитесь! И что же вы думаете? Выходит такое счастие этому ее блудяге-сыну, что переводят его в высший класс. Барыня мало от радости с ума не сошла, что за ласки такие наш Бог ей делает! Заказ за заказом стала давать Пимену, и он ей уже выхлопотал у Бога и здоровья, и наследство, и мужу чин большой, и орденов столько, что все на груди не вмещались, так один он в кармане, говорят, носил. Диво, да и только, а мы всё ничего не знаем. Но настал час всему этому обличиться и премениться одним дивесам на другие.

5

Замутилось что-то в одном жидовском городе той губернии по торговой части у жидов. Не скажу вам наверное, деньги ли они неправильные имели или какой беспошлинный торг производили, но только надо было это начальству раскрыть, а тут награда предвиделась велемощная. Вот барынька и шлет за нашим Пименом и говорит:

«Пимен Иванович, вот вам двадцать рублей на свечи и на масло; велите своим как можно усерднее молиться, чтобы в эту командировку моего мужа послали».

Тому какое горе! Он уже разохотился эту елейную подать-то собирать и отвечает:

«Хорошо, государыня, я повелю».

«Да чтоб они хорошенько, – говорит, – молились, потому мне это очень нужно!»

«Смеют ли же они, государыня, у меня плохо молиться, когда я приказываю, – заспокоил ее Пимен, – я их голодом запощу, пока не вымолят», – взял деньги да и был таков, а барину в ту же ночь желанное его супругою назначение сделано.

Ну уже тут ей так от этой благодати в лоб вступило, что она недовольна сделалась нашей молитвой, а возжелала непременно сама нашей святыне пославословить.

Говорит она об этом Пимену, а он струсил, потому знал, что наши ее до своей святыни не допустят; но барыня не отстает.

«Я, – говорит, – как вы хотите, сегодня же пред вечером возьму лодку и к вам с сыном приеду».

Пимен ее уговаривал, что лучше, говорит, мы сами помолитвим; у нас есть такой Ангел-Хранитель, вы ему на елей пожертвуйте, а мы ему супруга вашего и доверим сохранять.

«Ах, прекрасно, – отвечает, – прекрасно; я очень рада, что есть такой ангел; вот ему на масло, и зажгите пред ним непременно три лампады, а я приеду посмотреть».

Пимену плохо пристигло, он и пришел, да и ну нам виноватиться, что так-де и так, я, говорит, ей, еллинке гадостной, не перечил, когда она желала, потому как муж ее нам человек нужный, и насказал нам с три короба, а всего, что он делал, все-таки не высловил. Ну, сколь нам было это ни неприятно, но делать было нечего; мы поскорее свои иконы со стен поснимали да попрятали в коробьи, а из коробей кое-какие заменные заставки , что содержали страха ради чиновничьего нашествия, в тяблы поставили и ждем гостейку. Она и приехала; такая-то расфуфыренная, что страх; широкими да долгими своими ометами так и метет и всё на те наши заменные образа в лорнетку смотрит и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, который же тут чудотворный ангел?» Мы уже не знаем, как ее и отбить от такого разговора.

«У нас, – говорим, – такового ангела нет».

И как она ни добивалась и Пимену выговаривала, но мы ей ангела не показали и скорее ее чаем повели поить и какими имели закусками угощать.

Страшно она нам не понравилась, и Бог знает почему: вид у нее был какой-то оттолкновенный, даром что она будто красивою почиталась. Высокая, знаете, этакая цыбастая , тоненькая, как сойга , и бровеносная.

– Вам этакая красота не нравится? – перебила рассказчика медвежья шуба.

– Помилуйте, да что же в змиевидности может нравиться? – отвечал он.

– У вас, что же, почитается красотою, чтобы женщина на кочку была похожа?

– Кочку! – повторил, улыбнувшись и не обижаясь, рассказчик. – Для чего же вы так полагаете? У нас в русском настоящем понятии насчет женского сложения соблюдается свой тип, который, по-нашему, гораздо нынешнего легкомыслия соответственнее, а совсем не то что кочка. Мы длинных цыбов, точно, не уважаем, а любим, чтобы женщина стояла не на долгих ножках, да на крепоньких, чтоб она не путалась, а как шарок всюду каталась и поспевала, а цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змиевидная тонина у нас тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с пазушкой, потому оно хотя это и не так фигурно, да зато материнство в ней обозначается, лобочки в нашей настоящей чисто русской женской породе хоть потельнее, помясистее, а зато в этом мягком лобочке веселости и привета больше. То же и насчет носика: у наших носики не горбылем, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам угодно, в семейном быту гораздо благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А особливо бровь, бровь в лице вид открывает, и потому надо, чтобы бровочки у женщины не супились, а были пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и заговорить человеку повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому располагающее впечатление имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго типа отстал и одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это совершенно напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили. Я лучше продолжать буду.

Николай Семенович Лесков

Текст печатается по изданию:

Лесков Н. С. Собр. соч.: В 6 т. Москва: Правда, 1973.

Предисловие

Евгений Юферев

Запечатленный ангел

Дело было о Святках, накануне Васильева вечера .

Николай Семёнович Лесков

Дата рождения:
Место рождения:	Село Горохово, Орловская губерния, Российская империя
Дата смерти:
Место смерти:	Санкт-Петербург
	Российская империя
Род деятельности:	Прозаик, публицист, драматург
	Романы, повести, рассказы, очерки, сказы
Язык произведений:

Биография

Литературная карьера

Псевдонимы Н. С. Лескова

Статья о пожарах

«Некуда»

Первые повести

«На ножах»

«Соборяне»

1872—1874 годы

«Праведники»

Отношение к церкви

Поздние произведения

Последние годы жизни

Издание произведений

Отзывы критиков и писателей-современников

Личная и семейная жизнь

Вегетарианство

Адреса в Санкт-Петербурге

Географические названия

Некоторые произведения

Рассказы

Библиография

Николай Семёнович Лесков (4 (16) февраля 1831, село Горохово Орловский уезд Орловской губернии, ныне Свердловский район Орловской области — 21 февраля (5 марта) 1895, Петербург) — русский писатель.

Его называли самым национальным из писателей России: «Лескова русские люди признают самым русским из русских писателей и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть» (Д. П. Святополк-Мирский, 1926). В его духовном формировании немалую роль сыграла украинская культура, которая стала ему близка за восемь лет киевской жизни в юные годы, и английская, которую он освоил благодаря многолетнему тесному общению со старшим родственником со стороны жены А. Скоттом.

Сын Николая Лескова — Андрей Лесков, на протяжении долгих лет работал над биографией писателя, закончив её ещё до Великой Отечественной войны. Эта работа вышла в свет в 1954 году. В городе Орле его имя носит Школа № 27.

Биография

Николай Семёнович Лесков родился 4 февраля 1831 года в селе Горохово Орловского уезда. Отец Лескова, Семён Дмитриевич Лесков (1789—1848), выходец из духовной среды, по словам Николая Семёновича, был «…большой, замечательный умник и дремучий семинарист». Порвав с духовной средой, он поступил на службу в Орловскую уголовную палату, где дослужился до чинов, дававших право на потомственное дворянство, и, по свидетельству современников, приобрёл репутацию проницательного следователя, способного распутывать сложные дела. Мать Мария Петровна Лескова (урожд. Алферьева) была дочерью обедневшего московского дворянина. Одна из её сестёр была замужем за состоятельным орловским помещиком, другая — за англичанином, управлявшим несколькими поместьями в разных губерниях.

Детство

Раннее детство Н. С. Лескова прошло в Орле.После 1839 года, когда отец покинул службу (из-за ссоры с начальством, чем, по словам Лескова, навлек на себя гнев губернатора), семья — супруги, трое сыновей и две дочери — переехала в село Панино (Панин хутор) неподалёку от города Кромы. Здесь, как вспоминал будущий писатель, и состоялось его знакомство с народным языком.

В августе 1841 года в десятилетнем возрасте Н. С. Лесков поступил в первый класс Орловской губернской гимназии, где учился плохо: через пять лет он получил свидетельство об окончании лишь двух классов. Проводя аналогию с Н.А. Некрасовым, Б. Бухштаб предполагает: «В обоих случаях, очевидно, действовали — с одной стороны, безнадзорность, с другой — отвращение к зубрёжке, к рутине и мертвечине тогдашних казённых учебных заведений при жадном интересе к жизни и ярком темпераменте».

В июне 1847 года Лесков поступил на службу в ту же палату уголовного суда, где работал его отец, на должность канцелярского служителя 2-го разряда. После смерти отца от холеры (в 1848 году), Николай Семёнович получил очередное повышение по службе, став помощником столоначальника Орловской палаты уголовного суда, а в декабре 1849 года по собственному прошению — перемещение в штат Киевской казенной палаты. Он переехал в Киев, где жил у своего дяди С. П. Алферьева.

В Киеве (в 1850—1857 годы) Лесков посещал вольнослушателем лекции в университете, изучал польский язык, увлекся иконописью, принимал участие в религиозно-философском студенческом кружке, общался с паломниками, старообрядцами, сектантами. Отмечалось, что значительно влияние на мировоззрение будущего писателя оказал экономист Д. П. Журавский, поборник отмены крепостного права.

В 1857 году Лесков уволился со службы и начал работать в компании мужа своей тетки А. Я. Шкотта (Скотта) «Шкотт и Вилькенс». В предприятии, которое (по его словам) пыталось «эксплуатировать всё, к чему край представлял какие-либо удобства», Лесков приобрёл огромный практический опыт и знания в многочисленных областях промышленности и сельского хозяйства. При этом по делам фирмы Лесков постоянно отправлялся в «странствования по России», что также способствовало его знакомству с языком и бытом разных областей страны. «…Это самые лучшие годы моей жизни, когда я много видел и жил легко», — позже вспоминал Н. С. Лесков.

В этот период (до 1860 года) он жил с семьей в селе Райском Городищенского уезда Пензенской губернии.

Некоторое время спустя, однако, торговый дом прекратил своё существование и Лесков летом 1860 года вернулся в Киев, где занялся журналистской и литературной деятельностью. Через полгода он переехал в Петербург, остановившись у И. В. Вернадского.

Литературная карьера

Лесков начал печататься сравнительно поздно, на двадцать девятом году жизни, поместив несколько заметок в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (1859—1860), несколько статей в киевских изданиях «Современная медицина», который издавал А. П. Вальтер (статья «О рабочем классе», несколько заметок о врачах) и «Указатель экономический». Статьи Лескова, обличавшие коррупцию полицейских врачей, привели к конфликту с сослуживцами: в результате организованной ими провокации и Лесков, проводивший служебное расследование, был обвинен во взяточничестве и вынужден был оставить службу.

В начале своей литературной карьеры Н. С. Лесков сотрудничал со многими петербургскими газетами и журналами, более всего печатаясь в «Отечественных записках» (где ему покровительствовал знакомый орловский публицист С. С. Громеко), в «Русской речи» и «Северной пчеле». В «Отечественных записках» были напечатаны «Очерки винокуренной промышленности», которые сам Лесков называл своей первой работой) считающиеся его первой крупной публикацией. Летом того же года он ненадолго переехал в Москву, вернувшись в Петербург в декабре.

Псевдонимы Н. С. Лескова

В начале творческой деятельности Лесков писал под псевдонимом М. Стебницкий. Псевдонимная подпись «Стебницкий» впервые появилась 25 марта 1862 года под первой беллетристической работой — «Погасшее дело» (позже «Засуха»). Держалась она до 14 августа 1869 года. Временами проскальзывали подписи «М. С», «С», и, наконец, в 1872 году. «Л. С», «П. Лесков-Стебницкий» и «М. Лесков-Стебницкий». Среди других условных подписей и псевдонимов, использовавшихся Лесковым, известны: «Фрейшиц», «В. Пересветов», «Николай Понукалов», «Николай Горохов», «Кто-то», «Дм. М-ев», «Н.», «Член общества», «Псаломщик», «Свящ. П. Касторский», «Дивьянк», «М. П.», «Б. Протозанов», «Николай--ов», «Н. Л.», «Н. Л.--в», «Любитель старины», «Проезжий», «Любитель часов», «N. L.», «Л.».

Статья о пожарах

В статье по поводу пожаров в журнале «Северная пчела» от 30 мая 1862 года, о которых распространялись слухи как о поджогах, осуществляемых революционно настроенными студентами и поляками, писатель упомянул об этих слухах и потребовал от властей их подтвердить или опровергнуть, что было воспринято демократической публикой как донос. Кроме того, критика действий административной власти, выраженная пожеланием, «чтобы присылаемые команды являлись на пожары для действительной помощи, а не для стояния» — вызвала гнев самого царя. Прочитав эти строки, Александр II написал: «Не следовало пропускать, тем более, что это ложь».

Вследствие этого Лесков был отправлен редакцией «Северной пчелы» в длительную командировку. Он объехал западные провинции империи, побывал в Динабурге, Вильне, Гродно, Пинске, Львове, Праге, Кракове, а в конце командировки — и в Париже. В 1863 году он вернулся в Россию и опубликовал серию публицистических очерков и писем, в частности, «Из одного дорожного дневника», «Русское общество в Париже».

«Некуда»

С начала 1862 года Н. С. Лесков стал постоянным сотрудником газеты «Северная пчела», где начал писать как передовые статьи, так и очерки, нередко на бытовые, этнографические темы, но также — критические статьи, направленные, в частности, против «вульгарного материализма» и нигилизма. Высокую оценку его деятельность, получила на страницах тогдашнего «Современника».

Писательская карьера Н. С. Лескова началась в 1863 году, вышли его первые повести «Житие одной бабы» и «Овцебык» (1863—1864). Тогда же в журнале «Библиотека для чтения» начал печататься роман «Некуда» (1864). «Роман этот носит все знаки поспешности и неумелости моей», — позже признавал сам писатель.

«Некуда», сатирически изображавший быт нигилистической коммуны, которому противопоставлялись трудолюбие русского народа и христианские семейные ценности, вызвал неудовольствие радикалов. Было отмечено, что у большинства изображенных Лесковым «нигилистов» были узнаваемые прототипы (в образе главы коммуны Белоярцеве угадывался литератор В. А. Слепцов).

Именно этот первый, в политическом отношении радикальный дебют на многие годы предопределил особое место Лескова в литературном сообществе, которое, в большинстве своём, склонно было приписывать ему «реакционные», антидемократические взгляды. Левая пресса активно распространяла слухи, согласно которым роман был написан «по заказу» Третьего отделения. Это «гнусное оклеветание», по словам писателя, испортило всю его творческую жизнь, на многие годы лишив возможности печататься в популярных журналах. Это и предопределило его сближение с М. Н. Катковым, издателем «Русского вестника».

Первые повести

В 1863 году в журнале «Библиотека для чтения» была напечатана повесть «Житие одной бабы» (1863). При жизни писателя произведение не переиздавалось и вышло затем лишь в 1924 году в измененном виде под заголовком «Амур в лапоточках. Крестьянский роман» (издательство «Время», под редакцией П. В. Быкова). Последний утверждал, что Лесков сам подарил ему новую версию собственного произведения — в благодарность за составленную им в 1889 году библиографию сочинений. Относительно этой версии существовали сомнения: известно, что Н. С. Лесков уже в предисловии к первому тому сборника «Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого» обещал во втором томе напечатать «опыт крестьянского романа» — «Амур в лапоточках», но тогда обещанной публикации не последовало.

В те же годы вышли произведения Лескова, «Леди Макбет Мценского уезда» (1864), «Воительница» (1866) — повести, в основном, трагического звучания, в которых автор вывел яркие женские образы разных сословий. Современной критикой практически оставленные без внимания, впоследствии они получили высочайшие оценки специалистов. Именно в первых повестях проявился индивидуальный юмор Лескова, впервые стал складываться его уникальный стиль, разновидность «сказа», родоначальником которого — наряду с Гоголем — он впоследствии стал считаться Элементы прославившего Лескова литературного стиля есть и в повести «Котин Доилец и Платонида» (1867).

Примерно в это время Н. С. Лесков дебютировал и в качестве драматурга. В 1867 году Александринский театр поставил его пьесу «Расточитель», драму из купеческой жизни, после которой Лесков в очередной раз был обвинен критикой в «пессимизме и антиобщественных тенденциях». Из других крупных произведений Лескова 1860-х годов критики отмечали повесть «Обойденные» (1865), полемизировавшую с романом Н. Г. Чернышевского «Что делать?», и «Островитяне» (1866), нравоописательная повесть о немцах, проживающих на Васильевском острове.

«На ножах»

В 1870 году Н. С. Лесков опубликовал роман «На ножах», в котором продолжил зло высмеивать нигилистов, представителей складывавшегося те годы в России революционного движения, в представлении писателя сраставшегося с уголовщиной. Сам Лесков был недоволен романом, впоследствии называя его своим наихудшим произведением. Кроме того, неприятный осадок у писателя оставили и постоянные споры с М. Н. Катковым, который раз за разом требовал переделывать и редактировать законченный вариант. «В этом издании чисто литературные интересы умалялись, уничтожались и приспосабливались на послуги интересам, не имеющим ничего общего ни с какою литературой», — писал Н. С. Лесков.

Некоторые современники (в частности, Достоевский) отметили запутанность авантюрного сюжета романа, натянутость и неправдоподобность описанных в нём событий. После этого к жанру романа в чистом виде Н. С. Лесков больше не возвращался.

«Соборяне»

Роман «На ножах» явился поворотным пунктом в творчестве писателя. Как отмечал М. Горький, «…после злого романа „На ножах“ литературное творчество Лескова сразу становится яркой живописью или, скорее, иконописью, — он начинает создавать для России иконостас её святых и праведников». Основными героями произведений Лескова стали представители русского духовенства, отчасти — поместного дворянства. Разрозненные отрывки и очерки стали постепенно складываться в большой роман, в конечном итоге получивший название «Соборяне» и напечатанный в 1872 году в «Русском вестнике». Как отмечает литературный критик В. Коровин, положительных героев — протопопа Савелия Туберозова, дьякона Ахиллу Десницына и священника Захарию Бенефактова, — повествование о которых выдержано в традициях героического эпоса, «со всех сторон обступают деятели нового времени — нигилисты, мошенники, гражданские и церковные чиновники нового типа». Произведение, темой которого стало противодействие «истинного» христианства казённому, впоследствии привело писателя к конфликту с церковными и светскими властями. Оно же стало первым, имевшим значительный общественный резонанс.

Одновременно с романом писались две «хроники», созвучные по тематике и настроению основному произведению: «Старые годы в селе Плодомасове» (1869) и «Захудалый род» (полное название: «Захудалый род. Семейная хроника князей Протазановых. Из записок княжны В. Д. П.», 1873). Согласно одному из критиков, героини обеих хроник — «образцы стойкой добродетели, спокойного достоинства, высокого мужества, разумного человеколюбия». Оба эти произведения оставляли ощущение незаконченности. Впоследствии выяснилось, что вторая часть хроники, в которой (согласно В. Коровину) «язвительно изображались мистицизм и ханжество конца александровского царствования и утверждалась социальная невоплощенность в русской жизни христианства», вызвала недовольство М. Каткова. Лесков, разойдясь во мнениях с издателем, просто не стал дописывать то, что могло бы перерасти в роман. «Катков… во время печатания „Захудалого рода“ сказал (сотруднику „Русского вестника“) Воскобойникову: Мы ошибаемся: этот человек не наш!» — позже утверждал писатель.

«Левша»

Одним из самых ярких образов в галерее лесковских «праведников» стал Левша («Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе», 1881). Впоследствии критики отмечали здесь, с одной стороны, виртуозность воплощения лесковского «сказа», насыщенного игрой слов и оригинальными неологизмами (нередко с насмешливым, сатирическим подтекстом), с другой — многослойность повествования, присутствие двух точек зрения: открытой (принадлежащей простодушному персонажу) и скрытой, авторской, нередко противоположной. Об этом «коварстве» собственного стиля сам Н. С. Лесков писал:

Как отмечал биограф Б. Я. Бухштаб, такое «коварство» проявилось прежде всего в описании действий атамана Платова, с точки зрения героя — почти героических, но автором скрыто высмеивающихся. «Левша» подвергся сокрушительной критике с обеих сторон. Либералы и «левые» обвинили Лескова в национализме, «правые» сочли чрезмерно мрачным изображение жизни русского народа. Н. С. Лесков ответил, что «принизить русский народ или польстить ему» никак не входило в его намерения.

При публикации в «Руси», а также в отдельном издании повесть сопровождалась предисловием:

Я не могу сказать, где именно родилась первая заводка баснословия о стальной блохе, то есть завелась ли она в Туле, на Ижме или в Сестрорецке, но, очевидно, она пошла из одного из этих мест. Во всяком случае сказ о стальной блохе есть специально оружейничья легенда, и она выражает собою гордость русских мастеров ружейного дела. В ней изображается борьба наших мастеров с английскими мастерами, из которой наши вышли победоносно и англичан совершенно посрамили и унизили. Здесь же выясняется некоторая секретная причина военных неудач в Крыму. Я записал эту легенду в Сестрорецке по тамошнему сказу от старого оружейника, тульского выходца, переселившегося на Сестру-реку еще в царствование императора Александра Первого.

1872—1874 годы

В 1872 году был написан, а год спустя опубликован рассказ Н. С. Лескова «Запечатленный ангел», повествовавший о чуде, приведшем раскольничью общину к единению с православием. В произведении, где есть отзвуки древнерусских «хожений» и сказаний о чудотворных иконах и впоследствии признанном одним из лучших вещей писателя, лесковский «сказ» получил наиболее сильное и выразительное воплощение. «Запечатленный ангел» оказался практически единственным произведением писателя, не подвергшимся редакторской правке «Русского Вестника», потому что, как замечал писатель, «прошел за их недосугом в тенях». Рассказ, содержавший критику власти, тем не менее произвел резонанс в официальных сферах и даже при дворе.

В том же году вышла повесть «Очарованный странник», произведение свободных форм, не имевшее законченного сюжета, построенное на сплетении разрозненных сюжетных линий. Лесков считал, что такой жанр должен заменить собой то, что принято было считать традиционным современным романом. Впоследствии отмечалось, что образ героя Ивана Флягина напоминает былинного Илью Муромца и символизирует «физическую и нравственную стойкость русского народа среди выпадающих на его долю страданий».

Если до тех пор произведения Лескова редактировались, то это было просто отвергнуто, и писателю пришлось публиковать его в разных номерах газеты. Не только Катков, но и «левые» критики враждебно восприняли повесть. В частности, критик Н. К. Михайловский указывал на «отсутствие какого бы то ни было центра», так что, по его словам, есть «…целый ряд фабул, нанизанных как бусы на нитку, и каждая бусинка сама по себе и может быть очень удобно вынута и заменена другою, а можно и еще сколько угодно бусин нанизать на ту же нитку».

После разрыва с Катковым материальное положение писателя (к этому времени женившегося вторично) ухудшилось. В январе 1874 года Н. С. Лесков был назначен членом особого отдела Ученого комитета министерства народного просвещения по рассмотрению книг, издаваемых для народа, с очень скромным окладом в 1000 рублей в год. В обязанности Лескова входило рецензирование книг на предмет, можно ли отправлять их в библиотеки и читальни. В 1875 году он ненадолго выехал за границу, не прекращая литературную работу.

«Праведники»

Создание галереи ярких положительных персонажей было продолжено писателем в сборнике рассказов, вышедшем под общим названием «Праведники» («Фигура», «Человек на часах», «Несмертельный Голован» и др.) Как отмечали впоследствии критики, лесковских праведников объединяют «прямодушие, бесстрашие, обостренная совестливость, неспособность примириться со злом». Заранее отвечая критикам на обвинения в некоторой идеализированности своих персонажей, Лесков утверждал, что его рассказы о «праведниках» носят большей частью характер воспоминаний (в частности, что о Головане ему рассказала бабушка, и т. д.), старался придать повествованию фон исторической достоверности, вводя в сюжет описания реально существовавших людей.

Как отмечали исследователи, некоторые свидетельства очевидцев, на которые ссылался писатель, являлись подлинными, другие были его же художественным вымыслом. Нередко Лесков обрабатывал старые рукописи и воспоминания. К примеру, в рассказе «Несмертельный Голован» использован «Прохладный вертоград» - лечебник XVII века. В 1884 году в письме в редакцию газеты «Варшавский дневник» он писал:

Лесков (согласно воспоминаниям А. Н. Лескова) считал, что, создавая циклы о «русских антиках», он исполняет гоголевское завещание из «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика». В предисловии к первому из этих рассказов («Однодум», 1879) писатель так объяснил их появление: «Ужасно и несносно… видеть одну „дрянь“ в русской душе, ставшую главным предметом новой литературы, и… пошел я искать праведных, <…> но куда я ни обращался, <…> все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот и другой знавали. Я и стал это записывать».

В 1880-х годах Лесков создал также серию произведению о праведниках раннего христианства: действие этих произведений происходит в Египте и странах Ближнего Востока. Сюжеты этих повествований были, как правило, заимствованы им из «пролога» — сборника жития святых и назидательных рассказов, составленных в Византии в X—XI веках. Лесков гордился тем, что его египетские этюды «Памфалона» и «Азу» были переведены на немецкий, причем издатели отдавали ему предпочтение перед Эберсом, автором «Дочери египетского царя».

Вместе с тем в творчестве писателя усилилась и сатирически-обличительная линия («Тупейный художник», «Зверь», «Пугало»): наряду с чиновниками и офицерами в числе его отрицательных героев стали всё чаще появляться священнослужители.

Отношение к церкви

В 1880-х годах изменилось отношение Н. С. Лескова к церкви. В 1883 году, в письме Л. И. Веселитской о «Соборянах» он писал:

На отношении Лескова к церкви сказалось влияние Льва Толстого, с которым он сблизился в конце 1880-х годов. «Я всегда с ним в согласии и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его. Меня никогда не смущает то, чего я с ним не могу разделять: мне дорого его общее, так сказать, господствующее настроение его души и страшное проникновение его ума», — писал Лесков о Толстом в одном из писем В. Г. Черткову.

Возможно, самым заметным антицерковным произведением Лескова стала повесть «Полунощники», завершённая осенью 1890 года и напечатанная в двух последних номерах 1891 года журнала «Вестник Европы». Автору пришлось преодолеть немалые трудности, прежде чем его работа увидела свет. «Повесть свою буду держать в столе. Её, по нынешним временам, верно, никто и печатать не станет», писал Н. С. Лесков Л. Н. Толстому 8 января 1891 года.

Скандал вызвал и очерк Н. С. Лескова «Поповская чехарда и приходская прихоть» (1883). Высмеиванию пороков священнослужителей был посвящен предполагавшийся цикл очерков и рассказов «Заметки неизвестного» (1884), но работа над ним была прекращена под давлением цензуры. Более того, за эти произведения Н. С. Лесков был уволен из Министерства народного просвещения. Писатель вновь оказался в духовной изоляции: «правые» теперь видели в нём опасного радикала, а «либералы» (как отмечал Б. Я. Бухштаб), прежде «<трактовавшие> Лескова как писателя реакционного, теперь <боялись> печатать его произведения из-за их политической резкости».

Материальное положение Лескова было поправлено изданием в 1889—1890 годах десятитомного собрания его сочинений (позже были добавлены 11-й том и посмертно — 12-й). Издание было быстро распродано и принесло писателю значительный гонорар. Но именно с этим успехом был связан его первый сердечный приступ, случившийся на лестнице типографии, когда стало известно, что шестой том собрания (содержавший в себе произведения на церковные темы) задержан цензурой (впоследствии он был издательством переформирован).

Поздние произведения

В 1890-х годах Лесков в своём творчестве стал ещё более резко публицистичен, чем прежде: его рассказы и повести в последние годы жизни носили остро сатирический характер. Сам писатель о своих произведениях того времени говорил:

Печатание в журнале «Русская мысль» романа «Чертовы куклы», прототипами двух главных героев которого были Николай I и художник К. Брюллов, было приостановлено цензурой. Не смог опубликовать Лесков и повесть «Заячий ремиз» — ни в «Русской мысли», ни в «Вестнике Европы»: она была напечатана лишь после 1917 года. Ни одно крупное позднее произведение писателя (включая романы «Соколий перелет» и «Незаметный след») не было опубликовано полностью: отвергнутые цензурой главы вышли в свет уже после революции. Н. С. Лесков говорил, что процесс опубликования его работ, всегда трудный, в конце жизни стал для него невыносимым.

Последние годы жизни

Умер Николай Семенович Лесков 5 марта (по старому стилю - 21 февраля) 1895 года в Петербурге, от очередного приступа астмы, мучившей его последние пять лет жизни. Похоронен Николай Лесков на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге.

Издание произведений

Незадолго до смерти, в 1889—1893 годах, Лесков составил и издал у А. С. Суворина «Полное собрание сочинений» в 12 томах (в 1897 году переиздано А. Ф. Марксом), куда вошли большей частью его художественные произведения (причём, в первом издании 6-й том не был пропущен цензурой). В 1902—1903 годах в типографии А. Ф. Маркса (в качестве приложения к журналу «Нива») вышло 36-томное собрание сочинений, в котором редакторы постарались собрать также публицистическое наследие писателя и которое вызвало волну общественного интереса к творчеству писателя. После революции 1917 года Лесков был объявлен «реакционным, буржуазно-настроенным писателем», и произведения его на долгие годы (исключение составляет включение 2-х рассказов писателя в сборник 1927 года) были преданы забвению. Во время короткой хрущёвской оттепели советские читатели наконец получили возможность вновь соприкоснуться с творчеством Лескова — в 1956—1958 годах было издано 11-томное собрание сочинений писателя, которое, однако, не является полным: по идеологическим причинам в него не был включён наиболее резкий по тону антинигилистический роман «На ножах», а публицистика и письма представлены в очень ограниченном объёме (тома 10-11). В годы застоя предпринимались попытки издавать короткие собрания сочинений и отдельные тома с произведениями Лескова, которые не охватывали области творчества писателя, связанной с религиозной и антинигилистической тематикой (хроника «Соборяне», роман «Некуда»), и которые снабжались обширными тенденциозными комментариями. В 1989 году первое собрание сочинений Лескова — также в 12 томах — было переиздано в «Библиотеке „Огонька“». Впервые по-настоящему полное (30-ти томное) собрание сочинений писателя стало выходить в издательстве «Терра» с 1996 года и продолжается до сих пор. В это издание помимо известных произведений планируется включить все найденные, ранее не издававшиеся статьи, рассказы и повести писателя.

Интернет