Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

*Борьба за Гоголя. Литературные дебюты 1847 года

Каждое литературное направление стремится утвердить свой высокий статус. А ради этого ищет авторитетного предшественника, отца-основателя. Таковым в 40-е годы мог быть только Гоголь, автор «Ревизора» и «Мертвых душ». Писатель, исключительно популярный среди литераторов самых разнообразных убеждений: славянофилов и западников, москвичей и петербуржцев.

Для Белинского Гоголь в первую очередь сатирик, рисующий скудость и ущербность российской жизни (поэма «Мертвые души»), высмеивающий пороки лиц и сословий (комедия «Ревизор»), особенное внимание уделяющий изображению «маленького человека» (знаменитая повесть «Шинель»). Отсюда вроде бы прямая дорога к натуральной школе, по крайней мере Белинский в этом уверен. И все было бы так, если бы… не позиция самого Гоголя, в начале 1847 года выпустившего в свет необычную, исповедальную книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» (о ней мы говорили в первой части учебника).

Легко догадаться, как отреагировали на изменение взглядов Гоголя предводители петербургских литературных партий. Белинский написал ходившее по рукам открытое «Письмо к Гоголю», в котором яростно обличал писателя за измену былым идеалам, за отстаивание религиозных ценностей, якобы давно отживших свой век. Так или иначе после «Выбранных мест…» говорить о Гоголе как о вожде и предтече натуральной школы стало совершенно невозможно.

Ну а Булгарин, разумеется, торжествовал! Сразу же после появления в книжных лавках новой книги Гоголя он писал в «Северной пчеле»: «Хвалители и превозносители его действовали неискренно, выставляя его первым русским писателем, основателем новой школы». Ныне же, по словам Булгарина, «прежние хвалители отступились от него… стали порицать своего идола», а это «истинное торжество для «Северной пчелы»!»

Итак, в 1847 году «теоретическая» битва за Гоголя была некрасовским кружком проиграна. Однако в конце концов направление Некрасова – Белинского оказалось в истории русской словесности явлением несоизмеримо более плодотворным. Вслед за «писателями средней руки», составлявшими большинство среди авторов «Физиологии Петербурга», с основателями натуральной школы стали сотрудничать будущие классики русской литературы Достоевский, Тургенев, Гончаров, Герцен… О причинах этих знаменательных событий нам и предстоит поговорить.

Как (и почему так) отреагировали Белинский и Булгарин на книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями»?

После успеха «Физиологии Петербурга» и вышедшего в 1846 году «Петербургского сборника» (в котором, кстати, дебютировал романом «Бедные люди» никому не ведомый литератор Федор Достоевский) Некрасов и Панаев задумали издавать журнал. Дело в том, что подготовка и выпуск в свет альманахов и сборников требовали непомерных усилий и затрат: всякий раз необходимо было заново получать официальное разрешение на издание, задолго «готовить» читателя к его появлению. Альманах, сборник – неизбежно разовые, однократные мероприятия, поэтому их успехом у читателя трудно воспользоваться в полной мере – не издавать же без конца продолжение «Физиологии Петербурга»!

Иное дело, собственный «толстый» журнал, выходящий каждый месяц, имеющий легко узнаваемый перечень постоянных рубрик («Словесность», «Науки и художества», «Критика и библиография» и т. д.)! В конце 1846 года Некрасов и Панаев приобрели журнал, которому было суждено стать самым популярным литературным периодическим изданием середины XIX столетия. Впрочем, и прошлое у этого журнала было весьма громкое. «Современник» – а речь идет именно о нем – был основан десять лет назад Пушкиным, который до своей гибели в начале 1837 года успел выпустить в свет всего четыре номера (или, как тогда говорили, книжки) своего любимого детища.

После смерти поэта журнал формально перешел к его наследникам, а издавался другом Пушкина, поэтом, критиком, профессором Петербургского университета Петром Плетневым. «Современник» при Плетневе громкого успеха не имел: тираж постоянно снижался, росли убытки.

И вдруг – прорыв! Новые издатели «Современника» в течение одного только первого года существования нового журнала опубликовали на его страницах столько нашумевших произведений, что нам остается только диву даваться: «Обыкновенная история» Ивана Гончарова, очерки из «Записок охотника» Ивана Тургенева, повести Достоевского и Григоровича, стихи Некрасова, фельетоны Панаева, статьи Белинского… А если упомянуть еще и о первом полном издании романа Герцена «Кто виноват?», вышедшем отдельной книгой в качестве приложения к «Современнику», то можно вроде бы с уверенностью сказать, что вся русская классика была выпестована в редакционном кружке «Современника».

Все так – да не так. Действительно, профессиональной прозорливости у основателей натуральной школы никак не отнять. Среди множества как начинающих, так и уже имевших высокую репутацию столичных литераторов Некрасов и Панаев безошибочно выбирали тех, кто, по их мнению, шел по пути натуральной школы, – и их протеже почти неизбежно оказывались в будущем на гребне успеха и славы. Однако натуральная школа по большей части тут была уже ни при чем.

Почему Некрасов и Панаев стали издателями «Современника»?

Западничество; натуральная школа; славянофильство; физиологический очерк.

Вопросы и задания

1. Как возникли и утвердились два течения русской мысли: славянофильство и западничество? Можно ли таким образом ставить вопрос: кто был прав, славянофилы или западники? Или оба эти течения выражают по-своему существо русской культуры?

2. Что такое «физиологический очерк»? Кто из русских писателей второй половины XIX столетия работал в этом жанре? Как он повлиял на развитие русской прозы?

3. Кто был основателем натуральной школы? А кто придумал ее название? Каковы были основные художественные идеи натуральной школы?

1. Прочтите очерк Д. В. Григоровича «Лотерейный бал» из сборника «Физиология Петербурга» и его же рассказ «Гуттаперчевый мальчик» (1883). Есть ли принципиальные различия между картиной мира, созданной в «документальном» очерке и в рассказе? Какова взаимосвязь между рассказчиком и событиями в одном и в другом случае?

Физиология Петербурга. М., 1991.

Некрасовский сборник был переиздан в самой серьезной научной серии «Литературные памятники»; в это издание входит обширная статья об истории его создания, развернутый комментарий.

Виноградов В. В. Эволюция русского натурализма // Виноградов В. В. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М., 1976.

Выдающийся историк литературы поставил русскую натуральную школу в контекст общеевропейских культурных процессов.

Кулешов В. И. Натуральная школа в русской литературе. 2-е изд. М., 1982.

Книга содержит подробный анализ такого явления в русской литературе, как натуральная школа.

Манн Ю. В. Философия и поэтика натуральной школы // Проблемы типологии русского реализма. М., 1969.

«Социальная эпоха» в русской литературе 1850-1860-х годов

Писатели-разночинцы. Н. Г. Чернышевский

Кто же стал прямым наследником идей натуральной школы в отечественной словесности? Если не считать великого сатирика и публициста M. Е. Салтыкова-Щедрина (ему будет посвящен следующий раздел), то прежде всего те писатели-разночинцы, кого принято именовать «революционными демократами». Они в большинстве своем интересовались не столько «художествами», сколько реальным ходом реальной жизни. Многие из них по духу своему были политическими борцами, хотели переменить российскую действительность эволюционным или революционным путем. Но легальные способы участия в политике (выборы в парламент, партии) в самодержавной России отсутствовали. А нелегальной борьбой, участием в тайных революционных организациях ограничиваться им не хотелось. И тогда, почувствовав, что русская литература превращается в главную общественную трибуну, непосредственно влияет на умы, занимается судьбами «маленьких людей», критикует устройство российской жизни, разночинные прозаики и публицисты 1840-1860-х годов сознательно или бессознательно использовали литературу как средство продвижения своих политических идей.

Самым ярким представителем этой «когорты» отечественных писателей-борцов стал Николай Гаврилович Чернышевский (1828-1889).

Он родился и вырос в Саратове, на Волге. Будучи (как многие литературные разночинцы) сыном священника, он рано расстался с церковной жизнью, но перенес всю страсть религиозного чувства на жизнь общественную. Он верил в переустройство земного бытия на справедливых началах, как верующий человек уповает на Царство Божие, на загробную жизнь. Человек прямой и честный, Чернышевский заранее предупредил свою будущую жену о том, что всего себя отдаст делу революции, а если случится народный бунт, то он непременно примет в нем участие; стало быть, скорее всего, попадет в крепость и на каторгу. И потому она сознательно и добровольно связала свою судьбу с «опасным» человеком.

Прежде чем выступить в роли беллетриста, Чернышевский (к тому времени перебравшийся в Петербург) успел защитить ученую диссертацию, названную «Эстетические отношения искусства к действительности» (1855). Главной идеей Чернышевского-эстетика стала мысль о том, что прекрасное есть сама жизнь во всех ее проявлениях, а трагическое – это ужасное в жизни человека.

С точки зрения традиционной эстетики идеи Чернышевского не выдерживали никакой критики. Мы читаем книгу не для того, чтобы извлечь из чтения практическую пользу; мы читаем ее для того, чтобы получить эстетическое наслаждение. Разумеется, хорошая книга в конечном счете влияет на нас, на наши мысли, на наше мироощущение, даже воспитывает. Но это следствие, а не причина, результат, а не цель. Однако любые политические борцы, независимо от того, к какому лагерю принадлежат, дворянскому, разночинному или пролетарскому, относятся к искусству как к силе служебной, которая подчинена решению более важных общественных задач.

В 1863 году в «Современнике» появился роман самого Чернышевского «Что делать?». Название отсылало читателя к другому публицистическому роману «Кто виноват?» А. И. Герцена. (В центре герценовского сюжета стоял молодой дворянин Бельтов; воспитанный швейцарцем-идеалистом, Бельтов мечтал об общественной деятельности; пытался найти себе применение на социальном поприще в России; был отторгнут самодержавной действительностью; стал разочарованным «молодым стариком», фактически – неудачником.) Но у Герцена вопрос был поставлен «по-литературному»; он, как писатель-аналитик, выученик натуральной школы, ставил диагноз современному обществу, объявлял его главным виновником бельтовской катастрофы. А у Чернышевского вопрос, вынесенный в заглавие романа, звучит почти как руководство к действию. Писатель словно бы заранее обещает читателю ответить на вопрос, дать рецепт исцеления от социальной болезни.

Полудетективному сюжету (таинственный герой Рахметов неизвестно куда исчезает) вполне соответствовала полудетективная история самой рукописи. 7 июля 1862 года по подозрению в причастности к революционным организациям Чернышевский был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. В период следствия (оно завершилось в 1864 году обвинительным приговором, гражданской казнью и семилетней каторгой) у Николая Гавриловича было много свободного времени, и он сочинил публицистический роман. Рукопись частями поступала на рассмотрение членов следственного комитета, но никаких возражений у них не вызывала: «опасные» идеи были хорошо законспирированы, завуалированы «развлекательной» формой. Пропустила роман и цензура; если что рукописи и угрожало в тот момент, так это случайность, «перст судьбы».

Позже А. Я. Панаева вспоминала:

«Редакция «Современника» в нетерпении ждала рукописи Чернышевского. Наконец, она была получена со множеством печатей… Некрасов сам повез рукопись в типографию Вульфа, находившуюся недалеко – на Литейной, около Невского. Не прошло четверти часа, как Некрасов вернулся и, войдя ко мне в комнату, поразил меня потерянным выражением своего лица.

– Со мной случилось большое несчастье, – сказал он взволнованным голосом, – я обронил рукопись!»

Больше всего Некрасов опасался, что рукопись романа «Что делать?» найдет какой-нибудь простолюдин, который пустит ее на обертки или продаст в мелочную лавку; тогда восстановить роман уже не удастся. Однако все уладилось само собой: редакция поместила объявление в газете, и вскоре в «Современник» пришел чиновник, принес найденную им рукопись. В трех номерах журнала за 1863 год роман «Что делать?» был опубликован.

Героями его, как сам Чернышевский подчеркнул в подзаголовке («Из рассказов о новых людях»), стали представители нового поколения разночинной интеллигенции – позже их назовут «шестидесятниками».

Внешне роман построен так, что его поначалу и впрямь легко принять за традиционное нравоописание.

Юный студент-разночинец Лопухов возмущен тем, как обходятся в семье с девушкой Верой Павловной; став ее духовным руководителем (фактически заменив священника, духовного отца), он прививает ей любовь к наукам, практическим знаниям и социальным идеалам. А чтобы спасти ее от брака с ненавистным жуиром, женится на ней – и ради того отказывается от будущей врачебной карьеры, бросает учебу в медицинской академии.

Друг Лопухова, Кирсанов, тоже отказывается от блестящей врачебной практики, но уже не ради спасения юного существа, а ради занятий высокой наукой. В свою очередь, деловитая Вера Павловна придумывает способ, как приносить пользу обществу – она организует швейную мастерскую, работницы которой все заработанное забирают себе, а хозяйка никакой личной выгоды не преследует. (Это было первое в русской культуре живописание социалистического производства, основанного на справедливости, а не на прибыли.)

Но социальная идиллия вдруг натыкается на личную проблему: по прошествии двух лет счастливой семейной жизни Лопухов замечает вдруг, что его жена полюбила Кирсанова. Как поступил бы в такой ситуации традиционный герой русской классической литературы? Впал бы в глубокую задумчивость, предался бы страданию, на худой конец вызвал бы противника на дуэль. Но для новых людей (соответственно для новых героев) это недостойный выход из сложившихся обстоятельств, проявление дворянских предрассудков. Потому Лопухов руководствуется не эмоциями, а разумом (свои этические воззрения Чернышевский определял как «разумный эгоизм»). Он анализирует ситуацию и в конце концов приходит к выводу, что счастье Веры Павловны дороже всего, следовательно, она должна стать женой Кирсанова.

Образы молодых людей, исполненных практического благородства, оттенены, с одной стороны, недостойным образом матери Веры Павловны, Марии Алексеевны Розальской. С другой – идеальным образом настоящего революционера Рахметова.

Мария Алексеевна практична, умна, однако равнодушна к чужим страданиям и жестока; ее единственная цель – благосостояние семьи. Разумеется, на фоне Розальской с ее неразумным эгоизмом «новые люди» особенно выигрывают. Зато они чуть проигрывают на фоне Рахметова, который разорвал с родной ему дворянской средой и с юности посвятил себя будущей революции (Рахметов даже спит на голых досках, чтобы подготовить свое тело к лишениям). Лопухову, Кирсанову, Вере Павловне только предстоит еще стать сознательными борцами с существующим режимом – на это автор намекает вполне прозрачно.

Недаром Вере Павловне постоянно снятся сны, в которых возникают картины социалистического будущего; за это будущее, как полагает сочинитель, не жаль и жизнь положить. В знаменитом «четвертом сне» Веры Павловны вообще звучат слова автора, которые иначе как прямой призыв к революции понять невозможно: «…ты знаешь будущее. Оно светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте на него, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего».

Пропагандистский, тенденциозный, как тогда говорили, смысл романа «Что делать?» в конце концов дошел до цензурного ведомства. Но поздно – роман уже был опубликован. Оставалось лишь запретить его к переизданиям (запрет действовал вплоть до 1905 года). Те же, кто пропустил рукопись в печать, были примерно наказаны. Между тем Чернышевский, как человек последовательный, всего лишь осуществил на практике положения своей давней эстетической теории; он использовал художественную форму литературного произведения для «продвижения» практических идей. А потому роман его вызвал огромный читательский отклик, но не как литературное произведение, а как социальный, политический документ. Он и поныне сохраняет свое значение прежде всего как исторический источник, как далекое свидетельство той противоречивой эпохи.

Прочитайте «четвертый сон» Веры Павловны. Сравните его с «видением» Путешественника в главе «Спасская Полесть» радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву».

*«Новые люди» в социальной прозе 1860-х годов

Писатели обычного дарования, хорошего среднего уровня словно «законсервировали» поэтику физиологического очерка. И почти полтора десятилетия охотно эксплуатировали его приемы.

Так, Николай Герасимович Помяловский (1835–1863) ставил в своих прозаических сочинениях актуальные проблемы того времени: в его повести «Мещанское счастье» (1861) образованный разночинец Молотов сталкивается с неизлечимым помещичьим барством; в очерковой повести «Старьевщик» (1863) выведен человек из толпы. А Василий Алексеевич Слепцов (1836–1878) поместил в сюжетный центр своей нашумевшей повести «Трудное время» (1865) революционера-разночинца, который сталкивается не с «барством диким», а с косностью народа. Этот герой, Рязанов, выражает заветную мысль самого автора, доводя до крайности идеи русского «натурализма»: «Все зависит от условий, в которые человек поставлен: при одних условиях он будет душить и грабить ближнего, а при других – он снимет и отдаст с себя последнюю рубашку».

Такой сверхжесткий социальный подход к человеческой личности, полностью сводивший ее к внешним обстоятельствам, разделяли тогда многие. Один из самых популярных критиков и публицистов той поры, Дмитрий Иванович Писарев (1840-1868), в одной из статей полемически утверждал, что человек не убивает людей, не совершает плохих поступков потому же, почему не ест гнилого мяса. Но оказавшись в безвыходной ситуации голода, он преодолеет брезгливость и гнилое мясо съест; следовательно, если среда, обстоятельства вынудят его, он и убьет, и украдет, и нет в том особой его вины. Фактически писатели и публицисты революционного лагеря превращали человека в социальное животное, которое зависит от общественных инстинктов. Потому Иван Сергеевич Тургенев назвал их нигилистами, от латинского слова nihil – ничто.

Однако высшие достижения литераторов, которые были последователями натуральной школы, связаны с пограничным между литературой и журналистикой жанром очерка.

Так, до сих пор переиздаются лучшие очерки Глеба Ивановича Успенского (1843–1902) о жизни русской пореформенной деревни – «Из деревенского дневника» (1877–1880). Его колоритная книга «Нравы Растеряевой улицы» (1866) прямо продолжала традицию «Физиологии Петербурга». Эти литературные очерки, лишенные вымысла, но окрашенные личной интонацией рассказчика, оказали прямое влияние на развитие «собственно» художественной литературы. Ими зачитывался, например, Владимир Галактионович Короленко (1853–1921), чьи повести «Слепой музыкант» (1886) и «В дурном обществе [Дети подземелья]» (1885) вы читали в младших классах. Не прошли мимо них и другие талантливые прозаики второй половины XIX века, например Всеволод Михайлович Гаршин (1855–1888), автор хрестоматийного «социального» рассказа «Красный цветок» (1883).

Почему разночинцев-шестидесятников Тургенев назвал «нигилистами»?

Русская проза после натуральной школы

Параллельно с физиологическим очерком и художественными сочинениями очеркового типа в 1850-е и 1860-е годы развивалась реалистическая, жизнеподобная, бытописательная проза. Именно тогда русский читатель познакомился с автобиографическими романами Сергея Тимофеевича Аксакова (1791–1859): «Семейная хроника» (1856), «Детские годы Багрова-внука» (1858); тогда же в свет вышла его сказка «Аленький цветочек», наверняка хорошо вам знакомая. Отец известных славянофилов, братьев Аксаковых, Сергей Тимофеевич пришел в «профессиональную» литературу поздно, за несколько лет до смерти, но остался в отечественной культуре навсегда. Его литературный талант отличался оригинальностью. Когда писатели-разночинцы принялись разоблачать дикое барство и народное невежество, Аксаков почти демонстративно написал о счастливом детстве барчука, Багрова-внука. Стилистически он совпадал с духом времени, давал героям и событиям социальные характеристики, детально прописывал подробности действительной жизни; содержательно эпохе противостоял.

И все же дальнейшие судьбы русской словесности были связаны в первую очередь не с остросоциальными повестями из современной «низовой жизни», не с яркими очерками или автобиографическими повествованиями в духе Аксакова, а с жанром романа.

Основные жанры новоевропейской эпической прозы – рассказ (новелла), повесть, роман. Рассказ – это малая форма; в нем, как правило, одна сюжетная линия, не осложненная «боковыми» фабульными ходами, в центре внимания рассказчика – судьба главного героя и его ближайшего окружения. Новеллой принято именовать особую разновидность рассказа с динамичным сюжетом, который завершается неожиданной развязкой (само название жанра новеллы произошло от итальянского слова novella, что значит «новость»). Повесть – средняя форма эпической прозы; как правило, в повести несколько сюжетных линий, сложно взаимодействующих друг с другом. Но, подобно рассказу (и это «закреплено» названием жанра), повесть показывает картину жизни, которую можно как бы охватить одним взглядом, взглядом рассказчика, повествователя.

А вот роман – большая форма эпической прозы, охватывает такой обширный срез жизни, так переплетает судьбы героев, сюжетные линии, что одному рассказчику трудно удержать все его нити в своих руках. Поэтому он вынужден прибегать к свидетельствам и «документам», пересказывать события с чужих слов, «поручать» героям, которые были свидетелями некоторых эпизодов, самостоятельно повествовать о них. Роман, как наиболее крупный литературный жанр, часто поглощает малые и средние жанры. Внутрь обширного романного пространства могут входить и стихотворение, и сказка, и даже целая повесть – вспомните хотя бы «Повесть о капитане Копейкине» в гоголевских «Мертвых душах».

И конечно, чем сложнее становилась картина жизни, которую стремились изобразить русские писатели второй половины XIX века, тем чаще они обращались к синтетическому, всеобъемлющему, всеохватному жанру романа. Именно в этом жанре работали Федор Достоевский и Лев Толстой. Им было суждено завершить все те важнейшие процессы, которые происходили в отечественной словесности на протяжении всего XIX столетия. Они сумели соединить в своем романном творчестве изображение индивидуального характера в неразрывной связи с обществом и средой – и предельно широкий взгляд на человека как на существо, способное преодолеть любые обстоятельства.

Запомни литературоведческие термины

Беллетристика; писатели-разночинцы; социальная проза; чистое искусство.

Вопросы и задания

1. Почему Николай Чернышевский решил обратиться к художественной прозе? В чем смысл заглавия его романа «Что делать?»

2. Какую роль в судьбах русской прозы второй половины XIX века сыграл жанр романа?

3. В чем отличительные особенности «тенденциозного искусства»?

Вопросы и задания повышенной сложности

1. Прочтите роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Подготовьте реферат на тему «Художественная литература и революционная пропаганда».

2. Подготовьте доклад на тему «В. Г. Белинский – теоретик и практик натуральной школы».

Темы сочинений и рефератов

1. Натуральная школа в русской литературе: судьба «маленького человека».

2. «Новые люди» в русской литературе 1850-1860-х годов.

3. Славянофильство и западничество: два полюса русской культуры.

Володин А. И., Карякин Ю. Ф., Пли мак Е. Г.

Чернышевский или Нечаев? О подлинной и мнимой революционности и освободительном движении России 50-60-х годов XIX века. М., 1976.

К общественным идеям революционных демократов (которые лежали в основе их художественных и литературно-критических произведений) в разное время исследователи относились по-разному. При советской власти официальное литературоведение всячески возвышало их; многие свободолюбивые ученые, напротив, пытались доказать несостоятельность и даже опасность идеологии насильственного «улучшения» мира. А некоторые пытались найти «среднюю», примирительную позицию, подобно авторам этой книги, в свое время сыгравшей определенную роль в науке.

Егоров Б. Ф. Эволюция эстетических идей Н. Г. Чернышевского // Он же. Борьба эстетических идей в России середины XIX века. Л., 1982.

В работах ученого очень емко, точно и кратко излагается история борьбы идей в России середины XIX века.

Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. М., 1996.

Автор, американская исследовательница российского происхождения, исходит из того, что художественные произведения Чернышевского, слабые с общеэстетической точки зрения, тем не менее не случайно были восприняты современниками как яркие и актуальные. Книга будет полезна тем, кто хочет связать свою будущую профессиональную жизнь с гуманитарными дисциплинами.

Писарев Д. И. Разрушение эстетики // Он же. Соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 3 или любое другое издание.

Чтобы понять, какие именно принципы исповедовали «нигилисты», как они понимали природу искусства, полезно ознакомиться с оригинальным трактатом яркого критика той поры Дмитрия Ивановича Писарева.

Таинственное самоубийство в 1-й главе романа "Что делать?" - завязка нетрадиционная и непривычная для русской прозы 19 века, более свойственная авантюрным французским романам. По общеустановленному суждению всех исследователей, она была, так сказать, своего рода интригующим приемом, вызванным запутать следственную комиссию и царскую цензуру. Этой же цели предназначались и мелодраматическая окраска повествования о семейной трагедии во 2-й главе, а также неожиданное заглавие 3-й - "Предисловие", начинающейся так: "Содержание повести - любовь, главное лицо - женщина, - это хорошо, хотя бы сама повесть и была плоха…" Кроме этого, в данной главе писатель, полушутливым-полуиздевательским тоном адресуясь к народу, сознается, будто он совершенно обдуманно "начал повесть эффектными сценами, вырванными из середины или конца ее, прикрыл их туманом". Вслед за тем Чернышевский, вволю насмеявшись над своими читателями, изрекает: "У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего Истина - хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей". Тем самым он озадачивает читателя: с одной стороны, автор в открытую презирает его, относя к большинству, с которым он "нагл", с другой - как будто склонен распахнуть перед ним все карты и к тому же интригует его тем, что в его рассказе наличествует еще и тайный смысл! Читателю остается одно - читать и разбирать, а в процессе этого набираться терпения, и чем углубленнее он окунается в эту работу, тем большим проверкам подвергается его терпение…

В том, что автор и в самом деле плохо владеет языком, читатель убеждается буквально с первых страниц. Так, например, Чернышевский питает слабость к нанизыванию глагольных цепочек: "Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату"; обожает повторы: "Это другим странно, а ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно"; речь автора небрежна и вульгарна, и порой возникает ощущение, что это - плохой перевод с чужого языка: "Господин вломался в амбицию"; "Долго они щупали бока одному из себя"; "Он с изысканною переносливостью отвечал"; "Люди распадаются на два главные отдела"; "Конец этого начала происходил, когда они проходили мимо старика". Авторские отступления темны, корявы и многословны: "Они даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это"; "Вера Павловна стала думать, не вовсе, а несколько, нет, не несколько, а почти вовсе думать, что важного ничего нет, что она приняла за сильную страсть просто мечту, которая рассеется в несколько дней или она думала, что нет, не думает этого, что чувствует, что это не так? Да, это не так, нет, так, так, все тверже она думала, что думает это". Временами тон повествования словно пародирует интонации русской бытовой сказки: "После чаю… пришла она в свою комнатку и прилегла. Вот она и читает в своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: что это, последнее время, стало мне несколько скучно иногда?" Увы, подобные примеры можно приводить до бесконечности…

Ничуть не меньше раздражает смешение стилей: на протяжении одного смыслового эпизода одни и те же лица то и дело сбиваются с патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо вульгарный.

Почему же российская общественность приняла этот роман? Критик Скабичевский вспоминал: "Мы читали роман чуть ли не коленопреклоненно, с таким благочестием, какое не допускает ни малейшей улыбки на устах, с каким читают богослужебные книги". Даже Герцен, признаваясь, что роман "гнусно написан", тотчас оговаривался: "С другой стороны, много хорошего". С какой же "другой стороны"? Очевидно, со стороны Истины, служение которой должно снять с автора все обвинения в бездарности! А передовые умы той эпохи Истину отождествляли с Пользой, Пользу - со Счастьем, Счастье - со служением все той же Истине… Как бы то ни было, Чернышевского трудно упрекнуть в неискренности, ведь он хотел добра, причем не для себя, но для всех! Как писал Владимир Набоков в романе "Дар" (в главе, посвященной Чернышевскому), "гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист". Другое дело, как сам Чернышевский шел к этому добру и куда вел "новых людей". (Вспомним, что цареубийца Софья Перовская уже в ранней юности усвоила себе рахметовскую "боксерскую диету" и спала на голом полу.) Пусть же революционера Чернышевского со всей строгостью судит история, а писателя и критика Чернышевского - история литературы.

Наконец, необычна и сама жанровая форма "Что делать?". Это был тогда еще почти неизвестный публицистический, общественно-философский роман. Особенность его в том, что "воспроизведение жизни" в контрастных картинах "грязного" дворянско-буржуазного мира и мира новых людей сопровождается в романе открытым авторским объяснением того и другого. Это объяснение отнюдь не скучно и не назидательно. Оно осуществляется тонко и разнообразно, особой нитью вплетаясь в повествовательную ткань романа. Объяснение - это и яркая публицистическая страница, показывающая путем подробных хозяйственных подсчетов выгодность коллективного труда; это и сложный психологический анализ душевных переживаний и поступков героев, убеждающий в превосходстве новой морали над старой, домостроевской. Это и беспрерывно ведущиеся язвительные споры автора с "рабами" рутины, особенно с "проницательным читателем", глупым, невежественным, самодовольным, назойливо берущимся рассуждать и об искусстве, и о науке, и о морали, и о других вещах, в которых "ни бельмеса не смыслит". Это и философское обобщение событий и процессов вековой истории человечества, поражающее широтой познаний и глубиной теоретической мысли.

В произведении публицистически отчетливо оглашается, заявляя словами эстетики самого автора, и "приговор о явлениях жизни". Однако вовсе не в форме "прокурорских" речей, даже каких-то наказующих излияний. Настоящий вердикт выставляется зрелищем новых семейственно-бытовых взаимоотношений. Порицает сегодняшний день авторский социалистический идеал, в "отблесках сияния" которого все страшнее и безобразнее выглядит неразумность бытия, характеров и воззрений эгоистического общества, и все более притягательны Рахметовы, отдающие свою жизнь революционной борьбе.

В выбранной Чернышевским жанровой форме романа, бесспорно, примечательную сюжетно-композиционную роль представляла фигура повествователя, авторского "я". От одной главы к другой все ближе и ближе чувствуются присутствие самого автора, сильный и могучий интеллект его, великодушие и благородство, щедрость его души, сердечное, беспристрастное постижение самых сложнейших побуждений человеческой личности, его ирония и язвительность. А, кроме того, несокрушимая вера в лучшее будущее. Как "учебник жизни" задумал Н.Г.Чернышевский свой роман и блестящим образом осуществил данную идею.

Чернышевский Николай Гаврилович - видный общественный деятель XIX века. Знаменитый русский писатель, критик, ученый, философ, публицист. Самое известное его произведение - роман «Что делать?», который оказал очень большое влияние на общество своего времени. В этой статье мы поговорим о жизни и творчестве автора.

Чернышевский: биография. Детство и юность

Родился 12 (24) июля 1828 года в Саратове. Его отец был протоиреем местного Александро-Невского кафедрального собора, происходил из крепостных крестьян села Чернышева, отсюда берет начало и фамилия. Первое время обучался дома под надзором отца и двоюродной сестры. Был также у мальчика француз-гувернер, обучавший его языку.

В 1846 году Чернышевский Николай Гаврилович поступил в Петербургский университет на историко-филологическое отделение. Уже в это время начинает складываться круг интересов будущего писателя, которые позднее найдут отражение в его произведениях. Юноша изучает русскую литературу, читает Фейербаха, Гегеля, философов-позитивистов. Чернышевский осознает, что главное в человеческих поступках - это польза, а не отвлеченные идеи и бесполезная эстетика. Наибольшее впечатление на него произвели работы Сен-Симона и Фурье. Их мечта об обществе, где все равны, показалась ему вполне реальной и достижимой.

Окончив в 1850 году университет, Чернышевский возвратился в родной Саратов. Здесь он занял место учителя словесности в местной гимназии. От учеников он нисколько не скрывал своих бунтарских идей и явно думал больше о том, как преобразить мир, нежели об обучении детей.

Переезд в столицу

В 1853 году Чернышевский (биография писателя представлена в этой статье) решает бросить преподавание и перебраться в Петербург, где начинает публицистическую карьеру. Очень быстро он стал самым видным представителем журнала «Современник», куда его пригласил Н. А. Некрасов. В начале своего сотрудничества с изданием Чернышевский сосредоточил все свое внимание на проблемах литературы, поскольку политическая ситуация в стране не позволяла открыто высказываться на более животрепещущие темы.

Параллельно с работой в «Современнике» писатель в 1855 году защищает диссертацию на тему «Эстетические отношения искусства к действительности». В ней он отрицает принципы «чистого искусства» и формулирует новое воззрение - «прекрасное - есть сама жизнь». По мнению автора, искусство должно служить на благо людям, а не превозносить самое себя.

Эту же мысль Чернышевский развивает в «Очерках гоголевского периода», опубликованных в «Современнике». В этом труде он проанализировал самые известные произволения классиков с точки зрения озвученных им принципов.

Новые порядки

Столь необычными взглядами на искусство и прославился Чернышевский. Биография писателя говорит о том, что у него были как сторонники, так и ярые противники.

С приходом к власти Александра II политическая обстановка в стране резко изменилась. И многие темы, которые раньше считались запретными, стало разрешено обсуждать публично. Кроме того, вся страна ждала от монарха реформ и значительных перемен.

«Современник», возглавляемый Добролюбовым, Некрасовым и Чернышевским, не остался в стороне и участвовал во всех политических обсуждениях. Активнее всех печатался Чернышевский, который старался высказать свое мнение по любому вопросу. Кроме того, он занимался рецензированием литературных произведений, оценивая их с точки зрения полезности обществу. В этом отношении от его нападок сильно пострадал Фет, вынужденный в итоге покинуть столицу.

Однако наибольший резонанс получило известие об освобождении крестьян. Сам Чернышевский воспринял реформу как начало еще более серьезных изменений. О чем часто писал и говорил.

Арест и ссылка

Творчество Чернышевского привело к аресту. Случилось это 12 июня 1862 года, писатель был взят под стражу и заключен в Петропавловскую крепость. Обвиняли его в составлении прокламации под названием «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Это воззрение было написано от руки и передано человеку, который оказался провокатором.

Еще одним поводом для ареста стало перехваченное тайной полицией письмо Герцена, в котором было высказано предложение выпускать в Лондоне запрещенный «Современник». При этом Чернышевский выступал в роли посредника.

Следствие по делу велось полтора года. Писатель все это время не сдавался и активно боролся со следственным комитетом. Протестуя против действий тайной полиции, он объявил голодовку, которая длилась 9 дней. Одновременно с этим Чернышевский не оставил свое призвание и продолжал писать. Именно здесь им был написан роман «Что делать?», позднее изданный частями в «Современнике».

Вердикт писателю был вынесен 7 февраля 1864 года. В нем сообщалось, что Чернышевского приговорили к 14 годам каторжных работ, после которых он должен будет навсегда поселиться в Сибири. Однако Александр II лично сократил время каторги до 7 лет. В общей сложности в заключении писатель провел более 20 лет.

За 7 лет Чернышевского не раз переводили из одной тюрьмы в другую. Он побывал в Нерчинской каторге, Кадаинской и Акатуйской тюрьмах и Александрийском Заводе, где до сих пор сохранился дом-музей имени писателя.

После окончания каторжных работ, в 1871 году, Чернышевского отправили в Вилюйск. Через три года ему официально было предложено освобождение, но писатель отказался писать ходатайство о помиловании.

Взгляды

Философские взгляды Чернышевского на протяжении его жизни были резко бунтарскими. Писателя можно назвать прямым последователем русской революционно-демократической школы и прогрессивной западной философии, в особенности социал-утопистов. Увлечение в университетские годы Гегелем привело к критике идеалистических воззрений христианства и либеральной морали, которую писатель считал «рабской».

Философию Чернышевского называют монистической и связывают ее с антропологическим материализмом, так как он акцентировал внимание на вещном мире, пренебрегая духовностью. Он был уверен, что естественные потребности и обстоятельства формируют нравственное сознание человека. Если удовлетворить все потребности людей, то личность расцветет и не будет никаких нравственных патологий. Но чтобы этого достичь, нужно серьезно изменить условия жизни, а это возможно только через революцию.

Его этические нормы базируются на антропологических принципах и концепции разумного эгоизма. Человек относится к миру природы и подчиняется ее законам. Чернышевский не признавал свободы воли, заменяя ее принципом причинности.

Личная жизнь

Довольно рано женился Чернышевский. Биография писателя говорит о том, что это произошло в 1853 году в Саратове, избранницей стала Ольга Сократовна Васильева. Девушка имела большой успех в местном обществе, но почему-то предпочла тихого и неловкого Чернышевского всем своим поклонникам. В браке у них родились два мальчика.

Семья Чернышевского жила счастливо до тех пор, пока писателя не арестовали. После того как его отправили на каторгу, Ольга Сократовна навестила его в 1866 году. Однако ехать в Сибирь вслед за мужем отказалась - ей не подходил местный климат. Двадцать лет она прожила одна. За это время у красивой женщины сменилось несколько любовников. Писатель нисколько не порицал связей жены и даже писал ей о том, что женщине вредно долго оставаться одной.

Чернышевский: факты из жизни

Приведем несколько примечательных событий из жизни автора:

• Маленький Николай был невероятно начитан. За свою любовь к книгам он даже получил прозвище «библиофаг», то есть «пожиратель книг».
• Цензура пропустила роман «Что делать?», не заметив в нем революционной тематики.
• В служебной переписке и документации тайной полиции писателя называли «врагом Российской империи номер один».
• Ф. М. Достоевский был ярым идейным противником Чернышевского и откровенно с ним спорил в своих «Записках из подполья».

Самое известное произведение

Поговорим о книге «Что делать?». Роман Чернышевского, как уже отмечалось выше, был написан во время ареста в Петропавловской крепости (1862-1863). И, по сути, являлся ответом произведению Тургенева «Отцы и дети».

Готовые части рукописи писатель передавал в следственную комиссию, которая вела его дело. Цензор Бекетов проглядел политическую направленность романа, за что вскоре был отстранен от должности. Однако это не помогло, так как произведение к тому времени уже было опубликовано в «Современнике». Номера журнала попали под запрет, но текст уже был не раз переписан и в таком виде разошелся по всей стране.

Настоящим откровением стала для современников книга «Что делать?». Роман Чернышевского мгновенно стал бестселлером, его читали и обсуждали все. В 1867 году произведение было издано в Женеве силами русской эмиграции. После этого его перевели на английский, сербский, польский, французский и другие европейские языки.

Последние годы жизни и смерть

В 1883 году Чернышевскому разрешают переехать в Астрахань. К этому времени он уже был больным человеком преклонных лет. В эти годы за него начинает хлопотать сын Михаил. Благодаря его стараниям писатель в 1889 г. переселяется в Саратов. Однако в этом же году он заболевает малярией. Скончался автор 17 (29) октября от кровоизлияния в мозг. Был похоронен на Воскресенском кладбище в Саратове.

Память о Чернышевском жива до сих пор. Его произведения продолжают читать и изучать не только литературоведы, но и историки.

Ю.В.Лебедев

Гражданская казнь.

19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге состоялось событие, которое навсегда вошло в летопись русского освободительного движения. Было туманное, мглистое петербургское утро. Моросил холодный, пронизывающий дождь. Струйки воды скользили по высокому черному столбу с цепями, длинные капли падали на землю с намокшего дощатого помоста эшафота. К восьми часам утра здесь собралось более двух тысяч человек. Литераторы, сотрудники журналов, студенты медико-хирургической академии, офицеры армейских стрелковых батальонов пришли проститься с человеком, который около семи лет был властителем дум революционно настроенной части русского общества.

После долгого ожидания показалась карета, окруженная конными жандармами, и на эшафот поднялся Николай Гаврилович Чернышевский. Палач снял с него шапку, и началось чтение приговора. Не очень грамотный чиновник делал это громко, но плохо, с заиканиями, с передышками. В одном месте он поперхнулся и едва выговорил "сацали-ческих идей". По бледному лицу Чернышевского скользнула усмешка. В приговоре объявлялось, что Чернышевский "своею литературной деятельностью имел большое влияние на молодых людей" и что "за злоумышление к ниспровержению существующего порядка" он лишается "всех прав состояния" и ссылается "в каторжную работу на 14 лет", а затем "поселяется в Сибири навсегда".

Дождь усиливался. Чернышевский часто поднимал руку, обтирая холодную воду, струившуюся по лицу, сбегавшую за воротник пальто. Наконец чтение прекратилось. "Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, прикрепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь, палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем, заложивши руку в руку, спокойно ожидал конца этой процедуры. В толпе было мертвое молчание,- вспоминает очевидец "гражданской казни".- По окончании церемонии все ринулись к карете, прорвали линию городовых... и только усилиями конных жандармов толпа была отделена от кареты. Тогда... были брошены ему букеты цветов. Одну женщину, кинувшую цветы, арестовали. Кто-то крикнул: "Прощай, Чернышевский!" Этот крик был немедленно поддержан другими и потом сменился еще более колким словом "до свидания".

На другой день, 20 мая 1864 года, Чернышевский в кандалах, под охраной жандармов был отправлен в Сибирь, где ему суждено было прожить без малого 20 лет в отрыве от общества, от родных, от любимого дела. Хуже всякой каторги оказалось это изнуряющее бездействие, эта обреченность на обдумывание ярко прожитых и внезапно оборванных лет...

Детские годы.

Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 (24) июля 1828 года в Саратове в семье протоиерея Гавриила Ивановича Чернышевского и его жены Евгении Егоровны (урожденной Голубевой). Оба деда его и прадед по материнской линии были священниками. Дед, Егор Иванович Голубев, протоиерей Сергиевской церкви в Саратове, скончался в 1818 году, и саратовский губернатор обратился к пензенскому архиерею с просьбой прислать на освободившееся место "лучшего студента" с условием, как было принято в духовном сословии, женитьбы на дочери умершего протоиерея. Достойным человеком оказался библиотекарь Пензенской семинарии Гавриил Иванович Чернышевский, человек высокой учености и безукоризненного поведения.

В 1816 году он был замечен известным государственным деятелем М. М. Сперанским, попавшим в опалу и занимавшим должность пензенского губернатора. Сперанский предложил Гавриилу Ивановичу поехать в Петербург, но по настоянию матери он отказался от лестного предложения, сулившего ему блестящую карьеру государственного деятеля. Об этом эпизоде в своей жизни Гавриил Иванович вспоминал не без сожаления и перенес несбывшиеся мечты молодости на своего единственного сына, талантом и способностями ни в чем не уступавшего отцу.

В доме Чернышевских царили достаток и теплая семейная атмосфера, одухотворенная глубокими религиозными чувствами. "...Все грубые удовольствия,- вспоминал Чернышевский,- казались мне гадки, скучны, нестерпимы; это отвращение от них было во мне с детства, благодаря, конечно, скромному и строго нравственному образу жизни всех моих близких старших родных". К родителям своим Чернышевский всегда относился с сыновним почтением и благоговением, делился с ними заботами и планами, радостями и огорчениями. В свою очередь, мать любила своего сына беззаветно, а для отца он был еще и предметом нескрываемой гордости. С ранних лет мальчик обнаружил исключительную природную одаренность. Отец уберег его от духовного училища, предпочитая углубленное домашнее образование. Он сам преподавал сыну латинский и греческий языки, французским мальчик успешно занимался самостоятельно, а немецкому его учил немец-колонист Греф. В доме отца была хорошая библиотека, в которой, наряду с духовной литературой, находились сочинения русских писателей - Пушкина, Жуковского, Гоголя, а также современные журналы. В "Отечественных записках" мальчик читал переводные романы Диккенса, Жорж Санд, увлекался статьями В. Г. Белинского. Так что с детских лет Чернышевский превратился, по его собственным словам, в настоящего "пожирателя книг".

Казалось бы, семейное благополучие, религиозное благочестие, любовь, которой с детства был окружен мальчик,- ничто не предвещало в нем будущего отрицателя, революционного ниспровергателя основ существовавшего в России общественного строя. Однако еще И. С. Тургенев обратил внимание на одну особенность русских революционных борцов: "Все истинные отрицатели, которых я знал - без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнее и т. д.), происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни". Сама же эта чуткость к чужому горю и страданиям ближнего предполагала высокое развитие христианских нравственных чувств, совершавшееся в семейной колыбели. Сила отрицания питалась и поддерживалась равновеликой силой веры, надежды и любви. По контрасту с миром и гармонией, царившими в семье, резала глаза общественная неправда, так что с детских лет Чернышевский стал задумываться, почему "происходят беды и страдания людей", пытался "разобрать, что правда и что ложь, что добро и что зло".

Саратовская духовная семинария.

В 1842 году Чернышевский поступил в Саратовскую духовную семинарию своекоштным студентом, живущим дома и приезжающим в семинарию лишь на уроки. Смирный, тихий и застенчивый, он был прозван бедными семинаристами "дворянчиком": слишком отличался юный Чернышевский от большинства своих товарищей - и хорошо одет, и сын всеми почитаемого в городе протоиерея, и в семинарию ездит в собственной пролетке, и по уровню знаний на голову выше однокашников. Сразу же попал он в список лучших учеников, которым вместо обычных домашних уроков педагоги давали специальные задания в виде сочинений на предложенную тему. В семинарии царили средневековые педагогические принципы, основанные на убеждении, что телесные страдания способствуют очищению человеческой души. Сильных студентов поощряли, а слабых наказывали. Преподаватель словесности и латинского языка Воскресенский частенько карал грешную плоть своих воспитанников, а после телесного наказания приглашал домой на чай, направляя их души на стезю добродетели.

В этих условиях умные студенты оказывались своего рода спасителями и защитниками слабых. Чернышевский вспоминал: "В семинарском преподавании осталось много средневековых обычаев, к числу их принадлежат диспуты ученика с учителем. Кончив объяснение урока, учитель говорит: "Кто имеет сделать возражение?" Ученик, желающий отличиться,- отличиться не столько перед учителем, сколько перед товарищами,- встает и говорит: "Я имею возражение". Начинается диспут; кончается он часто ругательствами возразившему от учителя; иногда возразивший посылается и на колени; но зато он приобретает между товарищами славу гения. Надобно сказать, что каждый курс в семинарии имеет человек пять "гениев", перед которыми совершенно преклоняются товарищи..." Более того, в каждом классе существовал еще и духовный, интеллектуальный вождь - тот, кто "умнее всех". Чернышевский легко стал таким вождем.

По воспоминаниям его однокашников, "Николай Гаврилович приходил в класс раньше нарочито, чем было то нужно, и с товарищами занимался переводом. Подойдет группа человек 5-10, он переведет трудные места и объяснит; только что отойдет эта - подходит другая, там третья и т. д. И не было случая, чтобы Чернышевский выразил, хоть бы полусловом, свое неудовольствие".

Петербургский университет.

Так с ранних лет укрепилось в Чернышевском действительно присущее ему чувство умственной исключительности, а вслед за ним и вера в силу человеческого разума, преобразующего окружающий мир. Не закончив семинарии, проучившись в ней неполных четыре года из шести, он оставил ее с твердым намерением продолжить образование в университете. Почему Чернышевский отказался от блестящей духовной карьеры, которая открывалась перед ним? В разговоре с приятелем перед отъездом в Петербург молодой человек сказал: "Славы я желал бы". Вероятно, его незаурядные умственные способности не находили удовлетворения; уровень семинарской учености он перерос, занимаясь самообразованием. Не исключено, что к получению светского образования Чернышевского подтолкнул отец, только что переживший незаслуженную опалу со стороны духовного начальства. Положение духовного сословия в тогдашней России было далеко не блестящим. Начиная с реформы Петра I оно находилось в зависимости от государства, от чиновников, от светских властей. Университетское же образование давало большую независимость, а при определенных умственных способностях и перспективу перехода из духовенства в привилегированное дворянское сословие. Отец помнил о своей молодости и хотел видеть в сыне осуществление своих несбывшихся надежд. Так или иначе, но в мае 1846 г. юноша в сопровождении любимой матушки отправился "на долгих" в далекую столицу держать экзамены в университет.

Недоучившийся семинарист 2 августа 1846 года вступает в дерзкое соперничество с дворянскими сынками, выпускниками пансионов и гимназий, и одерживает блестящую победу. 14 августа он зачислен на историко-филологическое отделение философского факультета. На первом курсе Чернышевский много занимается, читает Лермонтова, Гоголя, Шилле-ра, начинает вести дневник. Его увлекают идеи нравственного самоусовершенствования, настольной книгой по-прежнему является Библия. Чернышевский сочувственно относится к "Выбранным местам из переписки с друзьями" Гоголя и осуждает неприятие этой книги Белинским и Некрасовым. Вспыхнувшая в феврале 1848 года во Франции революция существенно изменяет круг интересов студента-второкурсника. Его увлекают философские и политические вопросы. В дневнике появляются характерные записи: "не уничтожения собственности и семейства хотят социалисты, а того, чтобы эти блага, теперь привилегия нескольких, расширились на всех!" В сентябре 1848 года Чернышевский знакомится с участником "пятниц" М. В. Петрашевского Александром Ханыковым, который дает ему читать сочинения французского социалиста-утописта Фурье. Достоевский замечал, что "зарождающийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации". В социализме видели "новое откровение", продолжение и развитие основных положений этического учения Иисуса Христа. "Дочитал нынче утром Фурье,- записывает в дневнике Чернышевский.- Теперь вижу, что он собственно не опасен для моих христианских убеждений..." Но более глубокое знакомство с социалистическими учениями рождает сомнение в тождестве социализма с христианством: "Если это откровение,- последнее откровение, да будет оно, и что за дело до волнения душ слабых, таких, как моя... Но я не верю, чтоб было новое, и жаль мне было бы расстаться с Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаешь о нем". Чернышевский уподобляет современную цивилизацию эпохе Рима времен упадка, когда разрушались основы старого миросозерцания и всеми ожидался приход мессии, спасителя, провозвестника новой веры. И юноша готов остаться с истиной нового учения и даже уйти от Христа, если христианство разойдется с "последним откровением". Более того, он чувствует в своей душе силы необъятные. Ему хотелось стать самому родоначальником учения, способного обновить мир и дать "решительно новое направление" всему человечеству. Примечательна в этой связи такая трогательная деталь. Дневники пишутся специально изобретенным методом скорописи, непонятной для непосвященных. Однажды Чернышевский замечает следующее: "Если я умру, не перечитавши хорошенько их и не пере-писавши на общечитаемый язык, то ведь это пропадет для биографов, которых я жду, потому что в сущности думаю, что буду замечательным человеком".

23 апреля арестуют петрашевцев, в их числе и знакомого Чернышевского А. Ханыкова. По счастливой случайности юноша не оказался привлеченным по этому политическому процессу. И однако Чернышевский не падает духом. Летом 1849 года он записывает: "Если бы мне теперь власть в руки, тотчас провозгласил бы освобождение крестьян, распустил более половины войска, если не сейчас, то скоро ограничил бы как можно более власть административную и вообще правительственную, особенно мелких лиц (т. е. провинциальных и уездных), как можно более просвещения, учения, школ. Едва ли бы не постарался дать политические права женщинам". По окончании университета он мечтает стать журналистом и предводителем "крайне левой стороны, нечто вроде Луи Блана", известного деятеля французской революции 1848 года.

Саратовская гимназия.

Однако годы "мрачного семилетия" не дают развернуться его призванию. Вскоре по окончании университета, в марте 1851 года Чернышевский уезжает в Саратов и определяется учителем в тамошнюю гимназию. По воспоминаниям одного из его учеников, "ум, обширное знание... сердечность, гуманность, необыкновенная простота и доступность... привлекли, связали на всю жизнь сердца учеников с любящим сердцем молодого педагога". Иначе воспринимали направление молодого учителя его коллеги по гимназии. Директор ее восклицал: "Какую свободу допускает у меня Чернышевский! Он говорит ученикам о вреде крепостного права. Это - вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!" Причем слова директора ничего не преувеличивали, ибо сам вольнодумец-учитель признавал, что говорит учащимся истины, "которые пахнут каторгою". И все же участь провинциального педагога была для кипящих сил Чернышевского явно недостаточной. "Неужели я должен остаться учителем гимназии, или быть столоначальником, или чиновником особых поручений,- сетует в дневнике Чернышевский.- Как бы то ни было, а все-таки у меня настолько самолюбия еще есть, что это для меня убийственно. Нет, я должен ехать в Петербург".

Незадолго до отъезда он делает предложение дочери саратовского врача Ольге Сократовне Васильевой. Любовь Чернышевского своеобразна: обычное молодое и свежее чувство осложнено мотивом спасения, освобождения из-под деспотической опеки родителей. Первое условие, которое ставит перед избранницей своего сердца Чернышевский, таково: "...Если б вы выбрали себе человека лучше меня - знайте, что я буду рад видеть вас более счастливою, чем вы могли бы быть со мною; но знайте, что это было бы для меня тяжелым ударом". Второе условие Чернышевский сформулировал так: "...У нас скоро будет бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем... Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня". "Не испугает и меня",- ответила Ольга Сократовна в духе "новых женщин", будущих героинь романов Чернышевского.

Подступы к новой эстетике.

В мае 1853 года Чернышевский с молодой женой уезжает в Петербург. Здесь он получает место преподавателя словесности в кадетском корпусе, начинает печататься в журналах - сначала в "Отечественных записках" А. Краевского, а после знакомства осенью 1853 года с Н. А. Некрасовым - в "Современнике". Как витязь на распутье, он стоит перед выбором, по какому пути идти: журналиста, профессора или столичного чиновника. Однако еще В. Г. Белинский говорил, что для практического участия в общественной жизни разночинцу были даны "только два средства: кафедра и журнал". По приезде в Петербург Чернышевский начинает подготовку к сдаче магистерских экзаменов по русской словесности и работает над диссертацией "Эстетические отношения искусства к действительности". Литература и искусство привлекают его внимание не случайно. "У народа, лишенного общественной свободы,- писал А. И. Герцен,- литература - единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести". Да и сам Чернышевский тремя годами позднее скажет в "Очерках гоголевского периода русской литературы": "Литература у нас пока сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо на ней лежит долг заниматься и такими интересами, которые в других странах перешли уже, так сказать, в специальное заведывание других направлений умственной деятельности..."

Чернышевский с огорчением замечал, что после смерти В. Г. Белинского, в эпоху "мрачного семилетия", его бывшие друзья А. В. Дружинин, П. В. Анненков, В. П. Боткин отошли от принципов революционно-демократической критики. Опираясь на эстетическое учение немецкого философа-идеалиста Гегеля, они считали, что художественное творчество независимо от действительности, что настоящий писатель уходит от противоречий жизни в чистую и свободную от суеты мирской сферу вечных идеалов добра, истины, красоты. Эти вечные ценности не открываются в жизни искусством, а, напротив, привносятся им в жизнь, восполняя ее роковое несовершенство, ее неустранимую дисгармоничность и неполноту. Только искусство способно дать идеал совершенной красоты, которая не может воплотиться в окружающей действительности. Такие эстетические взгляды отвлекали внимание писателя от вопросов общественного переустройства, лишали искусство его действенного характера, его способности обновлять и улучшать жизнь.

В диссертации "Эстетические отношения искусства к действительности" Чернышевский выступил против этого "рабского преклонения перед старыми, давно пережившими себя мнениями". Около двух лет он добивался разрешения на ее защиту: университетские круги настораживал и пугал "дух свободного исследования и свободной критики", заключенный в ней.

Наконец 10 мая 1855 года на историко-филологическом факультете Петербургского университета состоялось долгожданное событие. По воспоминанию друга и единомышленника Чернышевского Н. В. Шелгунова, "небольшая аудитория, отведенная для диспута, была битком набита слушателями. Тут были и студенты, но, кажется, было больше посторонних, офицеров и статской молодежи. Тесно было очень, так что слушатели стояли на окнах... Чернышевский защищал диссертацию со своей обычной скромностью, но с твердостью непоколебимого убеждения. После диспута Плетнев обратился к Чернышевскому с таким замечанием: "Кажется, я на лекциях читал вам совсем не это!" И действительно, Плетнев читал не это, а то, что он читал, было бы не в состоянии привести публику в тот восторг, в который ее привела диссертация. В ней было все ново и все заманчиво..."

Чернышевский действительно по-новому решает в диссертации основной вопрос эстетики о прекрасном: "прекрасное есть жизнь", "прекрасно то существо, в котором мы видим жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям". В отличие от Гегеля и его русских последователей Чернышевский видит источник прекрасного не в искусстве, а в жизни. Формы прекрасного не привносятся в жизнь искусством, а существуют объективно, независимо от искусства в самой действительности.

Утверждая формулу "прекрасное есть жизнь", Чернышевский сознает, что объективно существующие в жизни формы прекрасного сами по себе нейтральны в эстетическом отношении. Они осознаются как прекрасные лишь в свете определенных человеческих понятий. Но каков же тогда крите-рий прекрасного? Может быть, верна формула, что о вкусах не спорят, может быть, сколько людей - столько и понятий о прекрасном? Чернышевский показывает, что вкусы людей далеко не произвольны, что они определены социально: у разных сословий общества существуют разные представления о красоте. Причем истинные, здоровые вкусы представляют те сословия общества, которые ведут трудовой образ жизни: "у поселянина в понятии "жизнь" всегда заключается понятие о работе: жить без работы нельзя..." А потому "в описаниях красавицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы выражением цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе". И наоборот, светская "полувоздушная" красавица кажется поселянину решительно "невзрачною", даже производит на него неприятное впечатление, потому что он привык считать "худобу" следствием болезненности или "горькой доли".

Ясно, что диссертация Чернышевского была первым в России манифестом демократической эстетики. Подчиняя идеальное реальному, искусство действительности, Чернышевский создавал принципиально новую эстетическую теорию не идеалистического, а материалистического типа. Его работа, с восторгом встреченная разночинной молодежью, вызвала раздражение у многих выдающихся русских писателей. Тургенев, например, назвал ее "мерзостью и наглостью неслыханной". Это было связано с тем, что Чернышевский разрушал фундамент идеалистической эстетики, на которой было воспитано целое поколение русских культурных дворян 30-40-х годов. К тому же юношеский труд Чернышевского не был свободен от явных ошибок и упрощений. "Когда палка искривлена в одну сторону,- говорил он,- ее можно выпрямить, только искривив в противоположную сторону: таков закон общественной жизни". В работе Чернышевского таких "искривлений" очень много. Так, он утверждает, например, что "произведения искусства не могут выдержать сравнения с живой действительностью": "гораздо лучше смотреть на самое море, нежели на его изображение, но за недостатком лучшего, человек довольствуется худшим, за недостатком вещи - ее суррогатом". С подобным принижением роли искусства, разумеется, не могли согласиться ни Тургенев, ни Лев Толстой. Раздражало их в диссертации Чернышевского и утилитарное, прикладное понимание искусства, когда ему отводилась роль простой иллюстрации тех или иных научных истин. Тургенев долго помнил оскорбивший его художественную натуру пассаж Чернышевского и в несколько измененном виде вложил его в уста Базарова. Рассматривая альбом с видами Саксонской Швейцарии, Базаров кичливо замечает Одинцовой, что художественного вкуса у него действительно нет: "...Но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например... Рисунок наглядно представит мне то, что в книге изложено на целых десяти страницах".

Однако эти упрощенные суждения об искусстве, сделанные в пылу полемического задора, нисколько не умаляют истины общего пафоса эстетических воззрений Чернышевского. Вслед за Белинским он раздвигает границы искусства с целью обогащения его содержания. "Общеинтересное в жизни - вот содержание искусства",- утверждает он. Точно так же Чернышевский раздвигает и границы эстетического, которые в трудах его предшественников замыкались, как правило, в сфере искусства. Чернышевский же показывает, что область эстетического чрезвычайно широка: она охватывает весь реальный мир, всю действительность. Отсюда логически следует мысль Чернышевского о необходимости пересоздания самой жизни по законам красоты, мысль, отвечающая глубинной сути его революционно-демократических убеждений.

В "Очерках гоголевского периода русской литературы" Чернышевский показал, что традиции критики Белинского 40-х годов по-прежнему жизнеспособны. Критикуя теоретиков "чистого искусства", развивая идеи Белинского, Чернышевский писал: "Литература не может не быть служительницею того или иного направления идей: это назначение, лежащее в ее натуре,- назначение, от которого она не в силах отказаться, если бы и хотела отказаться. Последователи теории чистого искусства, выдаваемого нам за нечто долженствующее быть чуждым житейских дел, обманываются или притворяются: слова "искусство должно быть независимо от жизни" всегда служили только прикрытием для борьбы против не нравившихся этим людям направлений литературы, с целью сделать ее служительницею другого направления, которое более приходилось этим людям по вкусу".

Однако в споре со своими идейными противниками Чернышевский "перегибает палку" в противоположную сторону: за "гоголевским" направлением он признает "содержательность", "пушкинское" же обвиняет в "формотворчестве". "Пушкин был по преимуществу поэт формы... В его произведениях не должно искать главнейшим образом глубокого содержания, ясно осознанного и последовательного". Фактически Чернышевский уступает Пушкина либералам. Рассматривая искусство как одну из форм общественно полезной деятельности, Чернышевский явно недооценивает его специфику. Он ценит в искусстве лишь сиюминутное, конкретно-историческое содержание, отвечающее интересам общества в данную минуту, и скептически относится к тому непреходящему и вечному, что делает произведение настоящего искусства интересным для разных времен и разных поколений. Но и в этой односторонности Чернышевского сказывается его темперамент революционного борца. В главном он остается прав: "Только те направления литературы достигают блестящего развития, которые удовлетворяют настоятельным потребностям эпохи".

В своей литературно-критической деятельности Чернышевский постоянно стремился подвести читателя к выводам революционного характера. При этом его не очень интересовало то, что хотел сказать автор в своем произведении: главное внимание сосредоточивалось на том, что сказалось в нем невольно, иногда и вопреки желанию автора. Анализируя "Губернские очерки" Щедрина, Чернышевский видит за обличениями взяточничества провинциальных чиновников другую, более глубокую проблему: "надо менять обстоятельства самой жизни в ту сторону, где человеку не нужно будет прибегать ни ко лжи, ни к вымогательству, ни к воровству, ни к другим порочащим его поступкам".

Стремление превратить литературно-критическую статью в политическую прокламацию особенно наглядно проявилось у Чернышевского в рецензии на рассказы из народного быта Николая Успенского, которая под названием "Не начало ли перемены?" увидела свет в ноябрьском номере "Современника" за 1861 год. Здесь Чернышевский обращал внимание, что характер изображения крестьянской жизни писателем-демократом Н. Успенским резко отличается от писателей дворянского лагеря - Тургенева и Григоровича. Если писатели-дворяне стремились изображать народ лишь в симпатических его качествах с неизменным сочувствием и соучастием, то Н. Успенский пишет о народе "правду без всяких прикрас". Чернышевский видит в этой перемене очень знаменательный симптом зреющего революционного пробуждения русского крестьянства:

"Мы замечали, что резко говорить о недостатках известного человека или класса, находящегося в дурном положении, можно только тогда, когда дурное положение представляется продолжающимся только по его собственной вине и для своего улучшения нуждается только в его собственном желании изменить свою судьбу. В этом смысле надобно назвать очень отрадным явлением рассказы г. Успенского, в содержании которых нет ничего отрадного".

Социально-политический аспект в осмыслении искусства был преобладающим в литературной критике Чернышевского и диктовался условиями общественной борьбы. Это не значит, что Чернышевский не умел ценить собственно художественного элемента в литературе. Так, он высоко оценивал интимную лирику Некрасова, называл ее "поэзией сердца" и отдавал ей предпочтение перед стихами с тенденцией, с ярко выраженным гражданским содержанием. Перу Чернышевского-критика принадлежит также статья, посвященная "Детству", "Отрочеству" и "военным рассказам" Л. Н. Толстого, в которой дается классическое определение особого качества психологизма Толстого - "диалектика души".

Творческая история романа "Что делать?"

Что побудило Чернышевского обратиться к необычной для него, критика и публициста, художественной форме? Высказывалось мнение, что мотивы, подтолкнувшие Чернышевского к беллетристике, связаны с теми экстремальными условиями, в которых он оказался. Трибун и публицист, он был искусственно изолирован от журнальной работы, обращение к читателю в обычной для него форме научно-публицистической статьи теперь оказалось невозможным. И вот литературная форма была избрана Чернышевским в качестве удобного способа зашифровки прямого публицистического слова. Отсюда делался вывод о художественной стилизованности, эстетической неполноценности этого произведения.

Однако факты подтверждают обратное. Еще в Саратове, учительствуя в гимназии, Чернышевский брался за перо беллетриста. Заветная мечта написать роман жила в нем и в период сотрудничества в "Современнике". Но журнальная работа втягивала Чернышевского в напряженную общественную борьбу по актуальным вопросам современности, требовала прямого публицистического слова. Теперь ситуация изменилась. В условиях изоляции от бурной общественной жизни, в одиночке Петропавловской крепости писатель получил возможность реализовать давно задуманный и уже выношенный замысел. Отсюда - необычайно короткий срок, который потребовался Чернышевскому для его осуществления.

Жанровое своеобразие романа.

Конечно, роман "Что делать?" - произведение не совсем обычное. К нему неприложимы те мерки, какие применяются к оценке прозы Тургенева, Толстого или Достоевского. Перед нами философско-утопический роман, созданный по законам, типичным для этого жанра. Мысль о жизни здесь преобладает над непосредственным изображением ее. Роман рассчитан не на чувственную, образную, а на рациональную, рассудочную способность читателя. Не восхищаться, а думать серьезно и сосредоточенно,- вот к чему приглашает читателя Чернышевский. Как революционер-просветитель, он верит в действенную, преобразующую мир силу рационального мышления, освободительных идей и теорий. Чернышевский надеется, что его роман заставит русских читателей пересмотреть свои взгляды на жизнь и принять истину революционно-демократического, социалистического миросозерцания как руководство к действию. В этом секрет поучающего, вразумляющего читателя пафоса этого романа. В известном смысле расчет Чернышевского оправдался: русская демократия приняла роман как программное произведение, Чернышевский проницательно уловил возрастающую роль идеологического фактора в жизни современного человека, особенно разночинца, не обремененного богатыми культурными традициями, выходца из средних слоев русского общества.

Может показаться неожиданным и сам факт появления романа "Что делать?" в печати на страницах только что разрешенного после восьмимесячной остановки журнала "Современник" в 1863 году. Ведь это революционное по своему содержанию произведение прошло через две строжайшие цензуры. Сначала его проверяли чиновники следственной комиссии по делу Чернышевского, а потом роман читал цензор "Современника". Как же могла вездесущая вроде бы цензура допустить подобную ошибку?

"Виновником" случившегося опять-таки оказывается сам хитроумный автор сочинения, человек проницательный, прекрасно понимающий психологию разного типа читателей. Он так пишет свой роман, что человек консервативного и даже либерального образа мыслей не в состоянии пробиться к сердцевине художественного замысла. Его склад ума, его психика, воспитанные на произведениях иного типа, его сложившиеся эстетические вкусы должны послужить надежным барьером к проникновению в эту сокровенную суть. Роман вызовет у такого читателя эстетическое раздражение - самую надежную помеху для проникновенного понимания. Но Чернышевскому-то как раз это и требуется, и расчет умного творца "Что делать?" полностью оправдался. Вот какой, например, оказалась первая реакция на роман у Тургенева: "...Чернышевского - воля ваша! - едва осилил. Его манера возбуждает во мне физическое отвращение, как цитварное семя. Если это - не говорю уже художество или красота - но если это ум, дело - то нашему брату остается забиться куда-нибудь под лавку. Я еще не встречал автора, фигуры которого воняли: г. Чернышевский представил мне сего автора".

"Пощечина общественному вкусу" для цензуры не являлась поводом к запрету сочинения, скорее наоборот: недоброжелатель Чернышевского мог испытать при этом злорадное удовольствие - пусть читают! И роман прочла демократическая Россия. Впоследствии, когда необыкновенная популярность "Что делать?" заставила опомниться представителей властей предержащих, и, побеждая в себе раздражение, они все-таки прочли роман внимательно и поняли свою ошибку, дело уже было сделано. Роман разошелся по градам и весям России. Наложенный запрет на его повторную публикацию лишь усилил интерес и еще более увеличил круг читателей.

Значение "Что делать?" в истории литературы и революционного движения.

Значение этого романа в истории русского освободительного движения заключалось прежде всего в позитивном, жизнеутверждающем его содержании, в том, что он явился "учебником жизни" для нескольких поколений русских революционеров. Вспомним, как в 1904 году В. И. Ленин резко ответил на пренебрежительный отзыв о "Что делать?" меньшевика Валентинова: "Отдаете ли Вы отчет, что говорите?.. Я заявляю: недопустимо называть примитивным и бездарным "Что делать?". Под его влиянием сотни людей делались революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал".

Вместе с тем роман "Что делать?" оказал огромное влияние на развитие русской литературы в том смысле, что он никого из русских писателей не оставил равнодушным. Как мощный бродильный фермент, роман вызвал писательскую общественность России на размышления, споры, подчас на прямую полемику. Отзвуки спора с Чернышевским хорошо прослеживаются в эпилоге "Войны и мира" Толстого, в образах Лужина, Лебезятникова и Раскольникова в "Преступлении и наказании" Достоевского, в романе Тургенева "Дым", в произведениях писателей революционно-демократического лагеря, в так называемой "антинигилистической" прозе.

Диалоги с "проницательным читателем".

В романе "Что делать?" Чернышевский делает ставку на читателя-друга, на человека, с доверием относящегося к направлению журнала "Современник", знакомого с критическими и публицистическими сочинениями писателя. Чернышевский применяет в романе остроумный ход: он вводит в повествование фигуру "проницательного читателя" и время от времени вступает с ним в диалог, исполненный юмора и иронии. Облик "проницательного читателя" весьма сложен. Иногда это типичный консерватор, и в споре с ним Чернышевский предупреждает все возможные нападки на роман со стороны консервативной критики, как бы заранее дает им отпор. Но иногда это мещанин, человек с еще неразвитым умом и трафаретными вкусами. Его Чернышевский вразумляет и поучает, интригует, учит всматриваться в прочитанное, вдумываться в затейливый ход авторской мысли. Диалоги с "проницательным читателем" являются своеобразной школой воспитания понимающего смысл романа человека. Когда дело, по мысли автора, сделано, он изгоняет "проницательного читателя" из своего произведения.

Композиция романа.

Роман "Что делать?" имеет очень четкое и рационально продуманное композиционное построение. По наблюдению А. В. Луначарского, композицию рома-на организует диалектически развивающаяся авторская мысль, движущаяся "по четырем поясам: пошлые люди, новые люди, высшие люди и сны". С помощью такой композиции Чернышевский показывает жизнь и свои размышления над нею, свое обдумывание ее в динамике, в развитии, в поступательном движении от прошлого через настоящее к будущему. Внимание к самому процессу жизни - характерная особенность художественного мышления 60-х годов, типичная и для творчества Толстого, Достоевского, Некрасова.

Иначе относится Чернышевский к людям из другой, буржуазно-мещанской среды. Жизнь заставляет их постоянным и напряженным трудом добывать средства к существованию. Таково семейство Розальских с Марьей Алексевной во главе. В отличие от дворян Розальская деятельна и предприимчива, хотя труд ее принимает извращенные формы: все подчинено в нем интересам личной выгоды, во всем видится эгоистический расчет. Даже дочери, вопреки воле матери убегающей к Лопухову, Марья Алексевна кричит вслед: "Обокрала!" И все же Чернышевский сочувствует ей и вводит в роман главу "Похвальное слово Марье Алексевне". Почему?

Ответ на этот вопрос дается во втором сне Веры Павловны. Ей снится поле, разделенное на два участка: на одном растут свежие, здоровые колосья, на другом - чахлые всходы. "Вы интересуетесь знать,- говорит Лопухов,- почему из одной грязи родится пшеница такая белая, чистая и нежная, а из другой грязи не родится?" Выясняется, что первая грязь - "реальная", потому что на этом клочке поля есть движение воды, а всякое движение - труд. На втором же участке - грязь "фантастическая", ибо он заболочен и вода в нем застоялась. Чудо рождения новых колосьев творит солнце: освещая и согревая своими лучами "реальную" грязь, оно вызывает к жизни сильные всходы. Но солнце не всесильно - на почве грязи "фантастической" ничего не родится и при нем. "До недавнего времени не знали, как возвращать здоровье таким полянам, но теперь открыто средство; это - дренаж: лишняя вода сбегает по канавам, остается воды сколько нужно, и она движется, и поляна получает реальность". Затем появляется Серж. "Не исповедуйтесь, Серж! - говорит Алексей Петрович,- мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном - вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?"

Сон Веры Павловны напоминает развернутую притчу. Мышление притчами - характерная особенность духовной литературы. Вспомним, например, евангельскую притчу о сеятеле и семенах, очень любимую Некрасовым. Ее отголоски чувствуются и у Чернышевского. Здесь автор "Что делать?" ориентируется на культуру, на образ мысли демократических читателей, которым духовная литература знакома с детства. Расшифруем ее смысл.

Ясно, что под грязью "реальной" имеются в виду буржуазно-мещанские слои общества, ведущие трудовой образ жизни, близкий к естественным потребностям человеческой природы. Потому-то из этого сословия и выходят все новые люди - Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна. Грязь "фантастическая" - дворянский мир, где отсутствует труд, где нормальные потребности человеческой природы извращены. Перед этой грязью бессильно солнце, но всесилен "дренаж", то есть революция - такое коренное переустройство общества, которое заставит дворянское сословие трудиться.

А пока солнце вершит свою творческую работу лишь над грязью "реальной", вызывая из ее среды новую поросль людей, способных двигать общество вперед. Что олицетворяет в сне-притче Веры Павловны солнце? Конечно же, "свет" разума, просвещение,- вспомним пушкинское: "Ты, солнце святое, гори!" Становление всех "новых людей" начинается с приобщения к этому источнику. Намеками Чернышевский дает понять, что это труды Людовика (не французского короля, как утешается Марья Алексевна!) - Людвига Фейербаха, немецкого философа-материалиста, это книги великих просветителей человечества - французских социалистов-утопистов. Дитя солнца - и "светлая красавица", "сестра своих сестер, невеста своих женихов", аллегорический образ любви-революции.

Что же отличает "новых людей" от "пошлых", типа Марьи Алексевны? Новое понимание человеческой "выгоды", естественное, неизвращенное, соответствующее природе человека. Для Марьи Алексевны выгодно то, что удовлетворяет ее узкий, "неразумный" мещанский эгоизм. Новые люди видят свою "выгоду" в другом: в общественной значимости своего труда, в наслаждении творить добро другим, приносить пользу окружающим - в "разумном эгоизме".

Мораль новых людей революционна в своей глубинной, внутренней сути, она полностью отрицает и разрушает официально признанную мораль, на устоях которой держится современное Чернышевскому общество - мораль жертвы и долга. Лопухов говорит, что "жертва - это сапоги всмятку". Все поступки, все дела человека только тогда по-настоящему жизнеспособны, когда они совершаются не по принуждению, а по внутреннему влечению, когда они согласуются с желаниями и убеждениями. Все, что в обществе совершается по принуждению, под давлением долга, в конечном счете оказывается неполноценным и мертворожденным. Такова, например, дворянская реформа "сверху" - "жертва", принесенная высшим сословием народу.

Мораль новых людей высвобождает творческие возможности человеческой личности, радостно осознавшей истинные потребности натуры человека, основанные, по Чернышевскому, на "инстинкте общественной солидарности". В согласии с этим инстинктом Лопухову приятно заниматься наукой, а Вере Павловне приятно возиться с людьми, заводить швейные мастерские на разумных и справедливых социалистических началах.

По-новому решают новые люди и роковые для человечества любовные проблемы и проблемы семейных отношений. Чернышевский убежден, что основным источником интимных драм является неравенство между мужчиной и женщиной, зависимость женщины от мужчины. Эмансипация, надеется Чернышевский, существенно изменит сам характер любви. Исчезнет чрезмерная сосредоточенность женщины на любовных чувствах. Участие ее наравне с мужчиной в общественных делах снимет драматизм в любовных отношениях, а вместе с тем уничтожит чувство ревности как сугубо эгоистическое по своей природе.

Новые люди иначе, менее болезненно разрешают наиболее драматический в человеческих отношениях конфликт любовного треугольника. Пушкинское "как дай вам Бог любимой быть другим" становится для них не исключением, а повседневной нормой жизни. Лопухов, узнав о любви Веры Павловны к Кирсанову, добровольно уступает дорогу своему другу, сходя со сцены. Причем со стороны Лопухова это не жертва - а "самая выгодная выгода". В конечном счете, произведя "расчет выгод", он испытывает радостное чувство удовлетворения от поступка, который доставляет счастье не только Кирсанову, Вере Павловне, но и ему самому.

Нельзя не отдать должное вере Чернышевского в безграничные возможности человеческой природы. Подобно Достоевскому, он убежден, что человек на Земле - существо незаконченное, переходное, что в нем заключены громадные, еще не раскрывшиеся творческие потенции, которым суждено реализоваться в будущем. Но если Достоевский видит пути раскрытия этих возможностей в религии и не без помощи высших сил благодати, стоящих над человечеством, то Чернышевский доверяется силам разума, способного пересоздать природу человека.

Конечно, со страниц романа веет духом утопии. Чернышевскому приходится разъяснять читателю, как "разумный эгоизм" Лопухова не пострадал от принятого им решения. Писатель явно переоценивает роль разума во всех поступках и действиях человека. От рассуждений Лопухова отдает рационализмом и рассудочностью, осуществляемый им самоанализ вызывает у читателя ощущение некоторой придуманности, неправдоподобности поведения человека в той ситуации, в какой Лопухов оказался. Наконец, нельзя не заметить, что Чернышевский облегчает решение тем, что у Лопухова и Веры Павловны еще нет настоящей семьи, нет ребенка. Много лет спустя в романе "Анна Каренина" Толстой даст опровержение Чернышевскому трагической судьбой главной героини, а в "Войне и мире" будет оспаривать чрезмерную увлеченность революционеров-демократов идеями женской эмансипации.

Но так или иначе, а в теории "разумного эгоизма" героев Чернышевского есть бесспорная привлекательность и очевидное рациональное зерно, особенно важное для русских людей, веками живших под сильным давлением самодержавной государственности, сдерживавшей инициативу и подчас гасившей творческие импульсы человеческой личности. Мораль героев Чернышевского в известном смысле не потеряла своей актуальности и в наши времена, когда усилия общества направлены на пробуждение человека от нравственной апатии и безынициативности, на преодоление мертвого формализма.

"Особенный человек".

Новые люди в романе Чернышевского - посредники между пошлыми и высшими людьми. "Рахметовы - это другая порода,- говорит Вера Павловна,- они сливаются с общим делом так, что оно для них необходимость, наполняющая их жизнь; для них оно даже заменяет личную жизнь. А нам, Саша, недоступно это. Мы - не орлы, как он".

Создавая образ профессионального революционера, Чернышевский тоже заглядывает в будущее, во многом опережая свое время. Но характерные свойства людей этого типа писатель определяет с максимально возможной для его времени полнотой. Во-первых, он показывает процесс становления революционера, расчленяя жизненный путь Рахметова на три стадии: теоретическая подготовка, практическое приобщение к жизни народа и переход к профессиональной революционной деятельности. Во-вторых, на всех этапах своей жизни Рахметов действует с полной самоотдачей, с абсолютным напряжением духовных и физических сил. Он проходит поистине богатырскую закалку и в умственных занятиях, и в практической жизни, где в течение нескольких лет исполняет тяжелую физическую работу, снискав себе прозвище легендарного волжского бурлака Никитушки Ломова. И теперь у него "бездна дел", о которых Чернышевский специально не распространяется, чтобы не дразнить цензуру.

Главное отличие Рахметова от новых людей заключается в том, что "любит он возвышенней и шире": не случайно для новых людей он немножко страшен, а для простых, как горничная Маша, например,- свой человек. Сравнение героя с орлом и с Никитушкой Ломовым одновременно призвано подчеркнуть и широту воззрений героя на жизнь, и предельную близость его к народу, чуткость к пониманию первоочередных и самых насущных человеческих потребностей. Именно эти качества превращают Рахметова в историческую личность. "Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней - теин в чаю, букет в благородном вине; от них сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли".

Рахметовский "ригоризм" нельзя путать с "жертвенностью" или самоограничением. Он принадлежит к той породе людей, для которых великое общее дело исторического масштаба и значимости стало высшей потребностью, высшим смыслом существования. В отказе Рахметова от любви не чувствуется никакого признака сожаления, ибо рахметовский "разумный эгоизм" масштабнее и полнее разумного эгоизма новых людей.

Вера Павловна говорит: "Но разве человеку,- такому как мы, не орлу,- разве ему до других, когда ему самому очень тяжело? Разве его занимают убеждения, когда его мучат его чувства?" Но здесь же героиня высказывает желание перейти на высшую ступень развития, которой достиг Рахметов. "Нет, нужно личное дело, необходимое дело, от которого зависела бы собственная жизнь, которое... для всей моей судьбы было бы важнее всех моих увлечений страстью..." Так открывается в романе перспектива перехода новых людей на ступень высших, выстраивается преемственная связь между ними.

Но в то же время Чернышевский не считает "ригоризм" Рахметова нормой повседневного человеческого существования. Такие люди нужны на крутых перевалах истории как личности, вбирающие в себя общенародные потребности и глубоко чувствующие общенародную боль. Вот почему в главе "Перемена декораций" "дама в трауре" сменяет свой наряд на подвенечное платье, а рядом с нею оказывается человек лет тридцати. Счастье любви возвращается к Рахметову после свершения революции.

Четвертый сон Веры Павловны.

Ключевое место в романе занимает "Четвертый сон Веры Павловны", в котором Чернышевский развертывает картину "светлого будущего". Он рисует общество, в котором интересы каждого органически сочетаются с интересами всех. Это общество, где человек научился разумно управлять силами природы, где исчезло драматическое разделение между умственным и физическим трудом и личность обрела утраченную в веках гармоническую завершенность и полноту.

Однако именно в "Четвертом сне Веры Павловны" обнаружились слабости, типичные для утопистов всех времен и народов. Они заключались в чрезмерной "регламентации подробностей", вызвавшей несогласие даже в кругу единомышленников Чернышевского. Салтыков-Щедрин писал: "Читая роман Чернышевского "Что делать?", я пришел к заключению, что ошибка его заключалась именно в том, что он чересчур задался практическими идеалами. Кто знает, будет ли оно так! И можно ли назвать указываемые в романе формы жизни окончательными? Ведь и Фурье был великий мыслитель, а вся прикладная часть его теории оказывается более или менее несостоятельною, и остаются только неумирающие общие положения".

Каторга и ссылка.

Роман "Пролог". После публикации романа "Что делать?" страницы легальных изданий закрылись для Чернышевского навсегда. Вслед за гражданской казнью потянулись долгие и мучительные годы сибирской ссылки. Однако и там Чернышевский продолжал упорную беллетристическую работу. Он задумал трилогию, состоящую из романов "Старина", "Пролог" и "Утопия". Роман "Старина" был тайно переправлен в Петербург, но двоюродный брат писателя А. Н. Пыпин в 1866 году вынужден был его уничтожить, когда после выстрела Каракозова в Александра II по Петербургу пошли обыски и аресты. Роман "Утопия" Чернышевский не написал, замысел трилогии погас на незавершенном романе "Пролог".

Действие "Пролога" начинается с 1857 года и открывается описанием петербургской весны. Это образ метафорический, явно намекающий на "весну" общественного пробуждения, на время больших ожиданий и надежд. Но горькая ирония сразу же разрушает иллюзии: "восхищаясь весною, он (Петербург.- Ю. Л.) продолжал жить по-зимнему, за двойными рамами. И в этом он был прав: ладожский лед еще не прошел".

Этого ощущения надвигающегося "ладожского льда" не было в романе "Что делать?". Он заканчивался оптимистической главой "Перемена декораций", в которой Чернышевский надеялся дождаться революционного переворота очень скоро... Но он не дождался его никогда. Горьким сознанием утраченных иллюзий пронизаны страницы романа "Пролог".

В нем противопоставлены друг другу два лагеря, революционеры-демократы - Волгин, Левицкий, Нивельзин, Соколовский - и либералы - Рязанцев и Савелов. Первая часть "Пролог пролога" касается частной жизни этих людей. Перед нами история любовных отношений Нивельзина и Савеловой, аналогичная истории Лопухова, Кирсанова и Веры Павловны. Волгин и Нивельзин, новые люди, пытаются спасти героиню от "семейного рабства". Но из этой попытки ничего не выходит. Героиня не способна отдаться "разумным" доводам "свободной любви". Нивельзина она любит, но "с мужем у нее такая блистательная карьера". Оказывается, самые разумные понятия бессильны перед лицом сложной действительности, которая никак не хочет укладываться в прокрустово ложе ясных и четких логических схем. Так на частном примере новые люди начинают осознавать, что сдвинуть жизнь одними высокими понятиями и разумными расчетами необычайно трудно.

В бытовом эпизоде как в капле воды отражается драма общественной борьбы революционеров-шестидесятников, которые, по словам В. И. Ленина, "остались одиночками и потерпели, по-видимому, полное поражение". Если пафос "Что делать?" - оптимистическое утверждение мечты, то пафос "Пролога" - столкновение мечты с суровой жизненной реальностью.

Вместе с общей тональностью романа изменяются и его герои: там, где был Рахметов, теперь появляется Волгин. Это типичный интеллигент, странноватый, близорукий, рассеянный. Он все время иронизирует, горько подшучивает над самим собой. Волгин - человек "мнительного, робкого характера", принцип его жизни - "ждать и ждать как можно дольше, как можно тише ждать". Чем вызвана столь странная для революционера позиция?

Либералы приглашают Волгина выступить с радикальной речью на собрании провинциальных дворян, чтобы, напуганные ею, они подписали наиболее либеральный проект готовящейся крестьянской реформы. Положение Волгина на этом собрании двусмысленно и комично. И вот, стоя в стороне у окна, он впадает в глубокую задумчивость. "Ему вспоминалось, как, бывало, идет по улице его родного города толпа пьяных бурлаков: шум, крик, удалые песни, разбойничьи песни. Чужой подумал бы: "Город в опасности,- вот, вот бросятся грабить лавки и дома, разнесут все по щепочке". Немножко растворяется дверь будки, откуда просовывается заспанное старческое лицо, с седыми, наполовину вылинявшими усами, раскрывается беззубый рот и не то кричит, не то стонет дряхлым хрипом: "Скоты, чего разорались? Вот я вас!" Удалая ватага притихла, передний за заднего хоронится,- еще бы такой окрик, и разбежались бы удалые молодцы, величавшие себя "не ворами, не разбойничками, Стеньки Разина работничками", обещавшие, что как они "веслом махнут", то и "Москвой тряхнут",- разбежались бы, куда глаза глядят...

"Жалкая нация, жалкая нация! Нация рабов,- снизу доверху, все сплошь рабы..." - думал он и хмурил брови".

Как быть революционеру, если в никитушках ломовых он не видит ни грана той революционности, о которой мечталось в период работы над романом "Что делать?". Вопрос, на который уже был дан ответ, теперь ставится по-новому. "Ждать",- отвечает Волгин. Наиболее деятельными в романе "Пролог" оказываются либералы. У них действи-тельно "бездна дел", но зато они и воспринимаются как пустоплясы: "Толкуют: "Освободим крестьян". Где силы на такое дело? Еще нет сил. Нелепо приниматься за дело, когда нет сил на него. А видите, к чему идет: станут освобождать. Что выйдет? Сами судите, что выходит, когда берешься за дело, которого не можешь сделать. Натурально, что испортишь дело, выйдет мерзость" - так оценивает ситуацию Волгин.

Упрекая народ в рабстве за отсутствие в нем революционности, Волгин в спорах с Левицким вдруг высказывает сомнение в целесообразности революционных путей изменения мира вообще: "Чем ровнее и спокойнее ход улучшений, тем лучше. Это общий закон природы: данное количество силы производит наибольшее количество движения, когда действует ровно и постоянно; действие толчками и скачками менее экономно. Политическая экономия раскрыла, что эта истина точно так же непреложна и в общественной жизни. Следует желать, чтобы все обошлось у нас тихо, мирно. Чем спокойнее, тем лучше". Очевидно, что и сам Волгин находится в состоянии мучительных сомнений. Отчасти поэтому он и сдерживает молодые порывы своего друга Левицкого.

Но призыв Волгина "ждать" не может удовлетворить юного романтика. Левицкому кажется, что вот теперь-то, когда народ молчит, и нужно работать над улучшением судьбы мужика, разъяснять обществу трагизм его положения. Но общество, по словам Волгина, "не хочет думать ни о чем, кроме пустяков". А в таких условиях придется приспосабливаться к его взглядам, разменивать великие идеи на мелкие пустяки. Один воин в поле не рать, зачем впадать в экзальтацию.

Что делать? На этот вопрос в "Прологе" нет четкого ответа. Роман обрывается на драматической ноте незавершенного спора между героями и уходит в описание любовных увлечений Левицкого, которые, в свою очередь, прерываются на полуслове.

Таков итог художественного творчества Чернышевского, отнюдь не снижающий значительности наследия писателя. Пушкин как-то сказал: "Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют". На каторге, гонимый и преследуемый, Чернышевский нашел в себе мужество прямо и жестко посмотреть в глаза той правде, о которой он поведал себе и миру в романе "Пролог". Это мужество - тоже гражданский подвиг Чернышевского - писателя и мыслителя.

Лишь в августе 1883 года Чернышевскому "милостиво" разрешили вернуться из Сибири, но не в Петербург, а в Астрахань, под надзор полиции. Он встретил Россию, охваченную правительственной реакцией после убийства народовольцами Александра II. После семнадцатилетней разлуки он встретился с постаревшей Ольгой Сократовной (лишь один раз, в 1866 году, она навестила его на пять дней в Сибири), со взрослыми, совершенно незнакомыми ему сыновьями... В Астрахани Чернышевскому жилось одиноко. Изменилась вся русская жизнь, которую он с трудом понимал и войти в которую уже не мог.

После долгих хлопот ему разрешили перебраться на родину, в Саратов. Но вскоре после приезда сюда, 17 (29) октября 1889 года, Чернышевский скончался.

Вопросы и задания: Почему Чернышевский обратился к проблемам эстетики, что нового внес он в науку о прекрасном, в чем сказалась ограниченность его эстетических взглядов? В чем заключается своеобразие романа "Что делать?"? Как повлиял этот роман на русскую литературу и освободительное движение? Какую основную мысль выражает композиция романа "Что делать?"? Почему Чернышевский делит мир "старых людей" на два разряда и произносит "похвальное слово" Марье Алексевне? Раскройте аллегорический смысл второго сна Веры Павловны. Что отличает новых людей от героев старого мира? Раскройте смысл теории "разумного эгоизма" в сильных и слабых ее сторонах. Какое место занимает "особенный человек" в системе образов романа? В чем противоречивость образа "светлого будущего" в четвертом сне Веры Павловны? Какие тревоги и сомнения Чернышевского нашли отражение в романе "Пролог". В чем заключается, по-вашему, гражданский подвиг Чернышевского.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://lib.ru/

Гражданская казнь. 19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге состоялось событие, которое навсегда вошло в летопись русского освободительного движения. Было туманное, мглистое петербургское утро. Моросил холодный, пронизывающий дождь. Струйки воды скользили по высокому черному столбу с цепями, длинные капли падали на землю с намокшего дощатого помоста эшафота. К восьми часам утра здесь собралось более двух тысяч человек. Литераторы, сотрудники журналов, студенты медико-хирургической академии, офицеры армейских стрелковых батальонов пришли проститься с человеком, который около семи лет был властителем дум радикально настроенной части русского общества.
После долгого ожидания показалась карета, окруженная конными жандармами, и на эшафот поднялся Николай Гаврилович Чернышевский. Палач снял с него шапку, и началось чтение приговора. Не очень грамотный чиновник делал это громко, но плохо, с заиканиями, с передышками. В одном месте он поперхнулся и едва выговорил «сацалических идей». По бледному лицу Чернышевского скользнула усмешка. В приговоре объявлялось, что Чернышевский «своею литературной деятельностью имел большое влияние на молодых людей» и что «за злоумышление к ниспровержению существующего порядка» он лишается «всех прав состояния» и ссылается «в каторжную работу на 14 лет», а затем «поселяется в Сибири навсегда».
Дождь усиливался. Чернышевский часто поднимал руку, обтирая холодную воду, струившуюся по лицу, сбегавшую за воротник пальто. Наконец чтение прекратилось. «Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, при- ; крепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь, палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, : поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем заложивши руку в руку, спокойно ожидал конца этой процедуры. В толпе было мертвое молчание,- вспоминает очевидец «гражданской казни».- По окончании церемонии все ринулись к карете, прорвали линию городовых... и только усилиями конных жандармов толпа была отделена от кареты. Тогда... были брошены ему букеты цветов. Одну женщину, кинувшую цветы, арестовали. Кто-то крикнул: «Прощай, Чернышевский!» Этот крик был немедленно поддержан другими...»
На другой день, 20 мая 1864 года, Чернышевский в кандалах, под охраной жандармов был отправлен в Сибирь, где ему суждено было прожить без малого 20 лет в отрыве от общества, от родных, от любимого дела. Хуже всякой каторги оказалось это изнуряющее бездействие, эта обреченность на обдумывание ярко I прожитых и внезапно оборванных лет...

Детские годы. Николай Гаврилович Чернышевский родился
12(24) июля. 1828 года в Саратове в семье протоиерея Гавриила Ивановича Чернышевского и его жены Евгении Егоровнь (урож-денной Голубевой). Обаего_деда_его_и прадед по материнской линии были священниками. Дед, Егор Ивановч Голубев, протоиерей Сергиевской церкви в Саратове, скончался в 1818 году, и саратовский губернатор обратился к пензенскому архиерею с просьбой прислать на освободившееся место «лучшего студента» с условием, как было принято в духовном сословии, женитьбы на дочери умершего протоиерея. Достойным человеком оказался библиотекарь Пензенской семинарии Гавриил Иванович Чернышевский, человек высокой учености и безукоризненного поведения. В 1816 году он был замечен известным государственным деятелем М. М. Сперанским, попавшим в опалу и занимавшим должность пензенского губернатора. Сперанский предложил Гавриилу Ивановичу поехать в Петербург, но по настоянию матери он отказался от лестного предложения, сулившего ему блестящую карьеру государственного деятеля. Об этом эпизоде в своей жизни Гавриил Иванович вспоминал не без сожаления и перенес несбывшиеся мечты молодости на своего едединственного сына, талантом и способностями ни в чем не уступавшего отцу. В доме Чернышевских царили достаток и теплая семейная атмосфера, одухотворенная глубокими религиозными чувствами, «..Все грубые удовольствия,- вспоминал Чернышевский,- казались мне гадки, скучны, нестерпимы; это отвращение от них "было во мне с детства, благодаря, конечно, скромному и строго нравственному образу жизни всех моих близких старших родных». К родителям своим Чернышевский всегда относился с сыновним почтением и благоговением, делился с ними заботами и планами, радостями и огорчениями. В свою очередь мать любила своего сына беззаветно, а для отца он был еще и предметом "нескрываемой гордости. С ранних лет мальчик обнаружил исключительную природную одаренность. Отец уберег его от духовного училища, предпочитая углубленное домашнее образование. Он сам преподавал сыну латинский и греческий языки, французским мальчик успешно занимался самостоятельно, а немецкому его учил немец-колонист Греф. В доме отца была хорошая библиотека, в которой, наряду с духовной литературой, находились сочинения русских писателей - Пушкина, Жуковского, Гоголя, а также современные журналы. В «Отечественных записках» мальчик читал переводные романы Диккенса, Жорж Санд, увлекался статьями В. Г. Белинского. Так что с детских лет Чернышевский превратился, по его собственным словам, в настоящего «пожирателя книг».
Казалось бы, семейное благополучие, религиозное благочестие, любовь, которой с детства был окружен мальчик,-ничто не предвещало в нем будущего отрицателя, революционного ниспровергателя основ существовавшего в России 0бщественного строя. Однако еще И.С. Тургенев обратил внимание на одну особенность русских революционных борцов: «Все истинные отрицатели, которых я знал - без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов и т. д.), происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни». Сама же эта чуткость к чужому горю и страданиям ближнего предполагала высокое развитие христианских нравственных чувств, совершавшееся в семейной колыбели. Сила отрицания питалась и поддерживалась равновеликой силой веры, надежды и любви. По контрасту с миром и гармонией, царившими в семье, резала глаза общественная неправда, так что с детских лет Чернышевский стал задумываться, почему «происходят беды и страдания людей», пытался «разобрать, что правда и что ложь, что добро и что зло».
Саратовская духовная семинария. В 18421 году Чернышевский поступил в Саратовскую духовную семинарию своекоштным студентом," живущим дома и приезжающим в семинарию лишь на уроки. Смирный, тихий и, застенчивый, он был прозван бедными семинаристами «дворянчиком»: слишком отличался юный Чернышевский от большинства своих товарищей - и хорошо одет, и сын всеми почитаемого в городе протоиерея, и в семинарию ездит в собственной пролетке, и по уровню знаний на голову выше однокашников. Сразу же попал он в список лучших учеников, которым вместо обычных домашних уроков педагоги давали специальные задания в виде сочинений на предложенную тему. В сесеминарии царили средневековые педагогические принципы, основанные на убеждении, что телесные страдания способствуют очищению человеческой души. Сильных студентов поощряли, а слабых наказывали. Преподаватель словесности и латинского языка Воскресенский частенько карал грешную плоть своих воспитанников, а после телесного наказания приглашал домой на чай, направляя их души на стезю добродетели.
В этих условиях умные студенты оказывались своего рода спасителями и защитниками слабых. Чернышевский вспоминал: «В семинарском преподавании осталось много средневековых обычаев, к числу их принадлежат диспуты ученика с учителем. Кончив объяснение урока, учитель говорит: «Кто имеет сделать возражение?» Ученик, желающий отличиться,- отличиться не столько перед учителем, сколько перед товарищами,- встает и говорит: «Я имею возражение». Начинается диспут; кончается он часто ругательствами возразившему от учителя; иногда возразивший посылается и на колени; но зато он приобретает между товарищами славу гения. Надобно сказать, что каждый курс в семинарии имеет человек пять «гениев», перед которыми совершенно преклоняются товарищи...» Более того, в каждом классе существовал еще и духовный, интеллектуальный вождь - тот, кто «умнее всех». Чернышевский легко стал таким вождем.
По воспоминаниям его однокашников, «Николай Гаврилович приходил в класс раньше нарочито, чем было то нужно, и с товарищами занимался переводом. Подойдет группа человек 5-10, он переведет трудные места и объяснит; только что отойдет эта - подходит другая, там третья и т. д. И не было случая, чтобы Чернышевский выразил, хоть бы полусловом, свое неудовольствие».
Петербургский университет. Так с ранних лет укрепилось в Чернышевском действительно присущее ему чувство умственной исключительности, а вслед за ним и вера в силу человеческого разума, преобразующего окружающий мир. Не закончив семинарии, проучившись в ней неполных четыре года из шести, он оставил ее с твердым намерением продолжить образование в университете. Почему Чернышевский отказался от блестящей духовной карьеры, которая открывалась перед ним? В разговоре с приятелем перед отъездом в Петербург молодой человек сказал: «Славы я желал бы». Вероятно, его незаурядные умственные способности не находили удовлетворения; уровень семинарской учености он перерос, занимаясь самообразованием. Не исключено, что к получению светского образования Чернышевского подтолкнул отец, только что переживший незаслуженную опалу со стороны духовного начальства. Положение духовного сословия в тогдашней России было далеко не блестящим. Начиная с реформы Петра I оно находилось в зависимости от государства, от чиновников, от светских властей. Университетское же образование давало большую независимость, а при определенных умственных способностях и перспективу перехода из духовенства в привилегированное дворянское сословие. Отец помнил о своей молодости и хотел видеть в сыне осуществление своих несбывшихся надежд. Так или иначе, но в мае 1846 г. юноша в сопровождении любимой матушки отправился «на долгих» в далекую столицу держать экзамены в университет.
Недоучившийся семинарист 2 августа 1846 года вступает в дерзкое соперничество с дворянскими сынками, выпускниками пансионов и гимназий, и одерживает блестящую победу. 14 августа он зачислен на историко-филологическое отделение философского факультета. На первом курсе Чернышевский много занимается, читает Лермонтова, Гоголя, Шиллера, начинает вести дневник. Его увлекают идеи нравственного самоусовершенствования, настольной книгой по-прежнему является Библия. Чернышевский сочувственно относится к «Выбранным местам из переписки с друзьями» Гоголя и осуждает неприятие этой книги Белинским и Некрасовым.
Вспыхнувшая в феврале 1848 года во Франции революция существенно изменяет круг интересов студента-второкурсника. Его увлекают философские и политические вопросы. В дневнике появляются характерные записи: «Не уничтожения собственности и семейства хотят социалисты, а того, чтобы эти блага, теперь привилегия нескольких, расширились на всех!» В сентябре 1848 года Чернышевский знакомится с участником «пятниц» М. В. Петрашевского Александром Ханыковым, который дает ему читать сочинения французского социалиста-утописта Фурье. Достоевский замечал, что «зарождающийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации». В социализме видели «новое откровение», продолжение и развитие основных положений этического учения Иисуса Христа. «Дочитал нынче утром Фурье,- записывает в дневнике Чернышевский.- Теперь вижу, что он собственно не опасен для моих христианских убеждений...» Но более глубокое знакомство с социалистическими учениями рождает сомнение в тождестве социализма с христианством: «Если это откровение,- последнее откровение, да будет оно, и что за дело до волнения душ слабых, таких, как моя... Но я не верю, чтоб было новое, и жаль мне было бы расстаться с Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаешь о нем». Чернышевский уподобляет современную цивилизацию эпохе Рима времен упадка, когда разрушались основы старого миросозерцания и всеми ожидался приход мессии, спасителя, провозвестника новой веры. И юноша готов остаться с истиной нового учения и даже уйти от Христа, если христианство разойдется с «последним откровением». Более того, он чувствует в своей душе силы необъятные. Ему хочется стать самому родоначальником учения, способного обновить мир и дать «решительно новое направление» всему человечеству. Примечательна в этой связи такая трогательная деталь. Дневники пишутся специально изобретенным методом скорописи, непонятной--для непосвященных. Однажды Чернышевский замечает следующее: «Если я умру, не перечитавши хорошенько их и не переписавши на общечитаемый язык, то ведь это пропадет для биографов, которых я жду, потому что в сущности думаю, что буду замечательным человеком».
23 апреля арестовали петрашевцев, в их числе и знакомого Чернышевского А. Ханыкова. По счастливой случайности юноша не оказался привлеченным по этому политическому процессу. И однако Чернышевский не падает духом. Летом 1849 года он записывает: «Если бы мне теперь власть в руки, тотчас провозгласил бы освобождение крестьян, распустил более половины ^ войска, если не сейчас, то скоро ограничил бы как можно более власть административную и вообще правительственную, особенно мелких лиц (т. е. провинциальных и уездных), как можно более просвещения, учения, школ. Едва ли бы не постарался дать политические права женщинам». По окончании университета он мечтает стать журналистом и предводителем «крайне левой стороны, нечто вроде Луи Блана», известного деятеля французской революции 1848 года.
Саратовская гимназия. Однако годы «мрачного семилетия» не дают развернуться его призванию. Вскоре по окончании университета, в марте 1851 года Чернышевский уезжает в Саратов и определяется учителем в тамошнюю гимназию. По воспоминаниям одного из его учеников, «ум, обширное знание... сердечность, гуманность, необыкновенная простота и доступность... привлекли, связали на всю жизнь сердца учеников с любящим сердцем молодого педагога». Иначе воспринимали направление молодого учителя его коллеги по гимназии..Директор ее восклицал: "Какую свободу допускает у меня Чернышевский! Он говорит ученикам о вреде крепостного права. Это - вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за негр!» Причем слова директора ничего не преувеличивали, ибо сам вольнодумец-учитель признавал, что говорит учащимся истины, «которые пахнут каторгою». И все же участь провинциального педагога была для кипящих сил Чернышевского явно недостаточной. «Неужели я должен остаться, учителем гимназии, или быть столоначальником, или чиновником особых поручений,- сетует в дневнике Чернышевский.- Как бы то ни было, а все-таки у меня настолько самолюбия еще есть, что это для меня убийственно. Нет, я должен ехать в Петербург».
Незадолго до отъезда он делает предложение дочери саратовского врача Ольге Сократовне Васильевой. Любовь Чернышевского своеобразна: обычное молодое чувство осложнено мотивом спасения, освобождения невесты из-под деспотической опеки родителей. Первое условие, которое ставит перед избранницей своего сердца Чернышевский, таково: «...Если б вы выбрали себе человека лучше меня - знайте, что я буду рад видеть вас более счастливою, чем вы могли бы быть со мною; но знайте, что это было бы для меня тяжелым ударом». Второе условие Чернышевский сформулировал так: «...У нас скоро будет бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем... Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня». «Не испугает и меня»,- ответила Ольга Сократовна в духе «новых женщин», будущих героинь романов Чернышевского.
Подступы к новой эстетике. В мае 1853 года Чернышевский с молодой женой уезжает в Петербург. Здесь он получает место преподавателя словесности в кадетском корпусе, начинает печататься в журналах - сначала в «Отечественных записках» А. Краевского, а после знакомства осенью 1853 года с Н. А. Некрасовым - в «Современнике». Как витязь на распутье, он стоит перед выбором, по какому пути идти: журналиста, профессора или столичного чиновника. Однако еще В. Г. Белинский говорил, что для практического участия в общественной жизни разночинцу были даны «только два средства: кафедра и журнал». По приезде в Петербург Чернышевский начинает подготовку к сдаче магистерских экзаменов по русской словесности и работает над диссертацией «Эстетические отношения искусства к действительности». Литература и искусство привлекают его внимание не случайно. «У народа, лишенного общественной свободы,- писал А. И. Герцен,- литература - единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести». Да и сам Чернышевский тремя годами позднее скажет в «Очерках гоголевского периода русской литературы»: «Литература у нас пока сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо на ней лежит долг заниматься и такими интересами, которые в других странах перешли уже, так сказать,в специальное заведывание других направлений умственной деятельности...»
Чернышевский с огорчением замечал, что после смерти В. Г. Белинского, в эпоху «мрачного семилетия», его бывшие друзья А. В. Дружинин, П. В. Анненков, В. П. Боткин отошли от принципов революционно-демократической критики. Опираясь на эстетическое учение немецкого философа-идеалиста Гегеля, они считали, что художественное творчество независимо от действительности, что настоящий писатель уходит от противоречий жизни в чистую и свободную от суеты мирской сферу вечных идеалов добра, истины, красоты. Эти вечные ценности не открываются в жизни искусством, а, напротив, привносятся им в жизнь, восполняя ее роковое несовершенство, ее неустранимую дисгармоничность и неполноту. Только искусство способно дать идеал совершенной красоты, которая не может воплотиться в окружа-
ющей действительности. Такие эстетические взгляды отвлекали внимание писателя от вопросов общественного переустройства, лишали искусство его действенного характера, его способности обновлять и улучшать жизнь.
В диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» Чернышевский выступил против этого «рабского преклонения перед старыми, давно пережившими себя мнениями». Около двух лет он добивался разрешения на ее защиту: университетские круги настораживал и пугал «дух свободного исследования и свободной критики», заключенный в ней.
Наконец 10 мая 1855 года на историко-филологическом факультете Петербургского университета состоялось долгожданное событие. По воспоминанию друга и единомышленника Чернышевского Н. В. Шелгунова, «небольшая аудитория, отведенная для диспута, была битком набита слушателями. Тут были и студенты, но, кажется, было больше посторонних, офицеров и статской молодежи. Тесно было очень, так что слушатели стояли на окнах... Чернышевский защищал диссертацию со своей обычной скромностью, но с твердостью непоколебимого убеждения. После диспута Плетнев обратился к Чернышевскому с таким замечанием: «Кажется, я на лекциях читал вам совсем не это!» И действительно, Плетнев читал не это, а то, что он читал, было бы не в состоянии привести публику в тот восторг, в который ее привела диссертация. В ней было все ново и все заманчиво...»
Чернышевский действительно по-новому решает в диссертации основной вопрос эстетики о прекрасном: «прекрасное есть жизнь», «прекрасно то существо, в котором мы видим жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям». В отличие от Гегеля и его русских последователей Чернышевский видит источник прекрасного не в искусстве, а в жизни. Формы прекрасного не привносятся в жизнь искусством, а существуют объективно, независимо от искусства в самой действительности.
Утверждая формулу «прекрасное есть жизнь», Чернышевский сознает, что объективно существующие в жизни формы прекрасного сами по себе нейтральны в эстетическом отношении. Они осознаются как прекрасные лишь в свете определенных человеческих понятий. Но каков же тогда критерий прекрасного? Может быть, верна формула, что о вкусах не спорят, может быть, сколько людей - столько и понятий о прекрасном? Чернышевский показывает, что вкусы людей далеко не произвольны, что они определены социально: у разных сословий общества существуют разные представления о красоте. Причем истинные, здоровые вкусы представляют те сословия общества, которые ведут трудовой образ жизни: «у поселянина в понятии «жизнь» всегда заключается понятие о работе: жить без работы нельзя...» А потому «в описаниях красавицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы выражением цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе». И наоборот, светская «полувоздушная» красавица кажется поселянину решительно «невзрачною», даже производит на него неприятное впечатление, потому что он привык считать «худобу» следствием болезненности или «горькой доли».
Ясно, что диссертация Чернышевского была первым в России манифестом демократической эстетики. Подчиняя идеальное реальному, искусство действительности, Чернышевский создавал принципиально новую эстетическую теорию не идеалистического, а материалистического типа. Его работа, с восторгом встреченная разночинной молодежью, вызвала раздражение у многих выдающихся русских писателей. Тургенев, например, назвал ее «мерзостью и наглостью неслыханной». Это было связано с тем, что Чернышевский разрушал фундамент идеалистической эстетики, на которой было воспитано целое поколение русских культурных дворян 30-40-х годов. К тому же юношеский труд Чернышевского не был свободен от явных ошибок и упрощений. «Когда палка искривлена в одну сторону,- говорил он,- ее можно выпрямить, только искривив в противоположную сторону: таков закон общественной жизни». В работе Чернышевского таких «искривлений» очень много. Так, он утверждает, например, что «произведения искусства не могут выдержать сравнения с живой действительностью»: гораздо лучше смотреть на самое море, нежели на его изображение, но за недостатком лучшего, человек довольствуется худшим, за недостатком вещи - ее суррогатом». С подобным принижением роли искусства, разумеется, не могли согласиться ни Тургенев, ни Лев Толстой. Раздражало их в диссертации Чернышевского и утилитарное, прикладное понимание искусства, когда ему отводилась роль простой иллюстрации тех или иных научных истин. Тургенев долго помнил оскорбивший его художественную натуру пассаж Чернышевского и в несколько измененном виде вложил его в уста Базарова. Рассматривая альбом с видами Саксонской Швейцарии, Базаров кичливо замечает Одинцовой, что художественного вкуса у него действительно нет: «...Но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например... Рисунок наглядно представит мне то, что в книге изложено на целых десяти страницах».
Однако эти упрощенные суждения об искусстве, сделанные в пылу полемического задора, нисколько не умаляют истины общего пафоса эстетических воззрений Чернышевского. Вслед за Белинским он раздвигает границы искусства с целью обогащения его содержания. «Общеинтересное в жизни - вот содержание искусства»,- утверждает он. Точно так же Чернышевский раздвигает и границы эстетического, которые в трудах его предшественников замыкались, как правило, в сфере искусства. Чернышевский же показывает, что область эстетического чрезвычайно широка: она охватывает весь реальный мир, всю действительность.
В «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский показал, что традиции критики Белинского 40-х годов по-прежнему жизнеспособны. Отрицая теоретиков «чистого искусства», развивая идеи Белинского, Чернышевский писал: «Литература не может не быть служительницею того или иного направления идей: это назначение, лежащее в ее натуре,- назначение, от которого она не в силах отказаться, если бы и хотела отказаться. Последователи теории чистого искусства, выдаваемого нам за нечто долженствующее быть чуждым житейских дел, обманываются или притворяются: слова «искусство должно быть независимо от жизни» всегда служили только прикрытием для борьбы против не нравившихся этим людям направлений литературы, с целью сделать ее служительницею другого направления, которое более приходилось этим людям по вкусу». Однако в споре со своими идейными противниками Чернышевский «перегибает палку» в противоположную сторону: за «гоголевским» направлением он признает «содержательность», «пушкинское» же обвиняет в «формотворчестве». «Пушкин был по преимуществу поэт формы... В его произведениях не должно искать главнейшим образом глубокого содержания, ясно осознанного и последовательного». Фактически Чернышевский уступает Пушкина либералам. Рассматривая искусство как одну из форм общественно полезной деятельности, Чернышевский явно недооценивает его специфику. Он ценит в искусстве лишь сиюминутное, конкретно-историческое содержание, отвечающее интересам общества в данную минуту, и скептически относится к тому непреходящему и вечному, что делает произведение настоящего искусства интересным для разных времен и разных поколений. Но в главном он остается прав: «Только те направления литературы достигают блестящего развития, которые удовлетворяют настоятельным потребностям эпохи».
Начиная с 1857 года, когда молодой Добролюбов берет в свои руки литературно-критический отдел «Современника», Чернышевский оставляет критику и обращается к вопросам экономического и политического характера, к обоснованию теории крестьянской социалистической революции. В середине 60-х годов он становится одним из вдохновителей и руководителей подпольной революционной организации «Земля и воля». Правительство давно следит за его действиями и нетерпеливо ищет подходящего повода для ареста. В начале июля 1862 года на границе был задержан Павел Ветошников, который вез в Россию корреспонденцию от А. И. Герцена из Лондона. В одном из писем Герцена охранка прочла: «Мы готовы издавать «Современник» здесь с Чернышевским» (издание журнала было тогда приостановлено правительством). Эти неосторожные слова Герцена и явились поводом для ареста Чернышевского. 7 июля 1862 года он был взят под следствие и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.

Творческая история романа «Что делать?». Началось двухлетнее следствие; кроме связи с «лондонскими пропагандистами» Чернышевского обвиняли в авторстве революционной прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Здесь, в одиночной камере Алексеевского равелина, Чернышевский в течение четырех месяцев напряженно работает над романом «Что делать?». Он был начат 4 декабря 1862 и закончен 14 апреля 1863 года.
Что побудило Чернышевского обратиться к необычной для него, критика и публициста, художественной форме? Высказывалось мнение, что мотивы, подтолкнувшие Чернышевского к беллетристике, связаны с теми экстремальными условиями, в которых он оказался. Трибун и публицист, он был искусственно изолирован от журнальной работы, обращение к читателю в обычной для него форме научно-публицистической статьи теперь оказалось невозможным. И вот литературная форма была избрана Чернышевским в качестве удобного способа зашифровки прямого публицистического слова. Отсюда делался вывод о художественной стилизованности, эстетической неполноценности этого произведения.
Однако факты подтверждают обратное. Еще в Саратове, учительствуя в гимназии, Чернышевский брался за перо беллетриста. Заветная мечта написать роман жила в нем и в период сотрудничества в «Современнике». Но журнальная работа втягивала Чернышевского в напряженную общественную борьбу по актуальным вопросам современности, требовала прямого публицистического слова. Теперь ситуация изменилась. В условиях изоляции от бурной общественной жизни, в одиночке Петропавловской крепости писатель получил возможность реализовать давно задуманный и уже выношенный замысел. Отсюда - необычайно короткий срок, который потребовался Чернышевскому для его осуществления.

«Особенный человек». Новые люди в романе Чернышевского - посредники между пошлыми и высшими людьми. «Рахметовы - это другая порода,- говорит Вера Павловна,- они сливаются с общим делом так, что оно для них необходимость, наполняющая их жизнь; для них оно даже заменяет личную жизнь. А нам, Саша, недоступно это. Мы - не орлы, как он».
Создавая образ профессионального революционера, Чернышевский тоже заглядывает в будущее, во многом опережая свое время. Но характерные свойства людей этого типа писатель определяет с максимально возможной для его времени полнотой. Во-первых, он показывает процесс становления революционера, расчленяя жизненный путь Рахметова на три стадии: теоретическая подготовка, практическое приобщение к жизни народа и переход к профессиональной революционной деятельности. Во-вторых, на всех этапах своей жизни Рахметов действует с полной самоотдачей, с абсолютным напряжением духовных и физических сил. Он проходит поистине богатырскую закалку и в умственных занятиях, и в практической жизни, где в течение нескольких лет исполняет тяжелую физическую работу, снискав себе прозвище легендарного волжского бурлака Никитушки Ломова. И теперь у него «бездна дел», о которых Чернышевский специально не распространяется, чтобы не дразнить цензуру.
Главное отличие Рахметова от новых людей заключается
в том, что «любит он возвышенней и шире»: не случайно для новых людей он немножко страшен, а для простых, как горничная Маша, например,- свой человек. Сравнение героя с орлом и с Никитушкой Ломовым одновременно призвано подчеркнуть и широту воззрений героя на жизнь, и предельную близость его к народу, чуткость к пониманию первоочередных и самых насущных человеческих потребностей. Именно эти качества превращают Рахметова в историческую личность. «Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней - теин в чаю, букет в благородном вине; от них сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли». Рахметовский «ригоризм» нельзя путать с «жертвенностью» или самоограничением. Он принадлежит к той породе людей, для которых великое общее дело исторического масштаба и значимости стало высшей потребностью, высшим смыслом существования. В отказе Рахметова от любви не чувствуется никакого признака сожаления, ибо рахметовский «разумный эгоизм» масштабнее и полнее разумного эгоизма новых людей.
Вера Павловна говорит: «Но разве человеку,- такому как мы, не орлу,- разве ему до других, когда ему самому очень тяжело? Разве его занимают убеждения, когда его мучат его чувства?» Но здесь же героиня высказывает желание перейти на высшую ступень развития, которой достиг Рахметов. «Нет, нужно личное дело, необходимое дело, от которого зависела бы собственная жизнь, которое... для всей моей судьбы было бы важнее всех моих увлечений страстью...» Так открывается в романе перспектива перехода новых людей на ступень высших, выстраивается преемственная связь между ними.
Но в то же время Чернышевский не считает «ригоризм» Рахметова нормой повседневного человеческого существования. Такие люди нужны на крутых перевалах истории как личности, вбирающие в себя общенародные потребности и глубоко чувствующие общенародную боль. Вот почему в главе «Перемена декораций» «дама в трауре» сменяет свой наряд на подвенечное платье, а рядом с нею оказывается человек лет тридцати. Счастье любви возвращается к Рахметову после свершения революции.

Четвертый сон Веры Павловны. Ключевое место в романе занимает «Четвертый сон Веры Павловны», в котором Чернышевский развертывает картину «светлого будущего». Он рисует общество, в котором интересы каждого органически сочетаются с интересами всех. Это общество, где человек научился разумно управлять силами природы, где исчезло драматическое разделение между умственным и физическим трудом и личность обрела утраченную в веках гармоническую завершенность и полноту.
Однако именно в «Четвертом сне Веры Павловны» обнаружились слабости, типичные для утопистов всех времен и народов. Они заключались в чрезмерной «регламентации подробностей», вызвавшей несогласие даже в кругу единомышленников Чернышевского. Салтыков-Щедрин писал: «Читая роман Чернышевского «Что делать?», я пришел к заключению, что ошибка его заключалась именно в том, что он чересчур задался практическими идеалами. Кто знает, будет ли оно так! И можно ли назвать указываемые в романе формы жизни окончательными? Ведь и Фурье был великий мыслитель, а вся прикладная часть его теории оказывается более или менее несостоятельною, и остаются только неумирающие общие положения».

Каторга и ссылка. Роман «Пролог». После публикации романа «Что делать?» страницы легальных изданий закрылись для Чернышевского навсегда. Вслед за гражданской казнью потянулись долгие и мучительные годы сибирской ссылки. Однако и там Чернышевский продолжал упорную беллетристическую работу. Он задумал трилогию, состоящую из романов «Старина», «Пролог» и «Утопия». Роман «Старина» был тайно переправлен в Петербург, но двоюродный брат писателя А. Н. Пыпин в 1866 году вынужден был его уничтожить, когда после выстрела Каракозова в Александра II по Петербургу пошли обыски и аресты. Роман «Утопия» Чернышевский не написал, замысел трилогии погас на незавершенном романе «Пролог».
Действие «Пролога» начинается с 1857 года и открывается описанием петербургской весны. Это образ метафорический, явно намекающий на «весну» общественного пробуждения, на время больших ожиданий и надежд. Но горькая ирония сразу же разрушает иллюзии: «восхищаясь весною, он (Петербург.- Ю. Л.) продолжал жить по-зимнему, за двойными рамами. И в этом он был прав: ладожский лед еще не прошел».
Этого ощущения надвигающегося «ладожского льда» не было в романе «Что делать?». Он заканчивался оптимистической главой «Перемена декораций», в которой Чернышевский надеялся дождаться революционного переворота очень скоро... Но он не дождался его никогда. Горьким сознанием утраченных иллюзий пронизаны страницы романа «Пролог».
В нем противопоставлены друг другу два лагеря: революционеры-демократы - Волгин, Левицкий, Нивельзин, Соколовский - и либералы - Рязанцев и Савелов. Первая часть «Пролог пролога» касается частной жизни этих людей. Перед нами история любовных отношений Нивельзина и Савеловой, аналогичная истории Лопухова, Кирсанова и Веры Павловны. Волгин и Нивельзин, новые люди, пытаются спасти героиню от «семейного рабства». Но из этой попытки ничего не выходит. Героиня не способна отдаться «разумным» доводам «свободной любви». Нивельзина она любит, но «с мужем у нее такая блистательная карьера». Оказывается, самые разумные понятия бессильны перед лицом сложной действительности, которая никак не хочет укладываться в прокрустово ложе ясных и четких логических схем. Так на частном примере новые люди начинают осознавать,
что сдвинуть жизнь одними высокими понятиями и разумными расчетами необычайно трудно.
В бытовом эпизоде как в капле воды отражается драма общественной борьбы революционеров-шестидесятников, которые, по словам В. И. Ленина, «остались одиночками и потерпели, по-видимому, полное поражение». Если пафос «Что делать?» - оптимистическое утверждение мечты, то пафос «Пролога» - столкновение мечты с суровой жизненной реальностью.
Вместе с общей тональностью романа изменяются и его герои: там, где был Рахметов, теперь появляется Волгин. Это типичный интеллигент, странноватый, близорукий, рассеянный. Он все время иронизирует, горько подшучивает над самим собой. Волгин - человек «мнительного, робкого характера», принцип его жизни - «ждать и ждать как можно дольше, как можно тише ждать». Чем вызвана столь странная для революционера позиция?
Либералы приглашают Волгина выступить с радикальной речью на собрании провинциальных дворян, чтобы, напуганные ею, они подписали наиболее либеральный проект готовящейся крестьянской реформы. Положение Волгина на этом собрании двусмысленно и комично. И вот, стоя в стороне у окна, он впадает в глубокую задумчивость. «Ему вспоминалось, как, бывало, идет по улице его родного города толпа пьяных бурлаков: шум, крик, удалые песни, разбойничьи песни. Чужой подумал бы: «Город в опасности,- вот, вот бросятся грабить лавки и дома, разнесут все по щепочке». Немножко растворяется дверь будки, откуда просовывается заспанное старческое лицо, с седыми, наполовину вылинявшими усами, раскрывается беззубый рот и не то кричит, не то стонет дряхлым хрипом: «Скоты, чего разорались? Вот я вас!» Удалая ватага притихла, передний за заднего хоронится,- еще бы такой окрик, и разбежались бы удалые молодцы, величавшие себя «не ворами, не разбойничками, Стеньки Разина работничками», обещавшие, что как они «веслом махнут», то и «Москвой тряхнут»,- разбежались бы, куда глаза глядят...
«Жалкая нация, жалкая нация! Нация рабов,- снизу доверху, все сплошь рабы...» - думал он и хмурил брови».
Как быть революционеру, если в никитушках ломовых он не видит ни грана той революционности, о которой мечталось в период работы над романом «Что делать?». Вопрос, на который уже был дан ответ, теперь ставится по-новому. «Ждать»,- отвечает Волгин. Наиболее деятельными в романе «Пролог» оказываются либералы. У них действительно «бездна дел», но зато они и воспринимаются как пустоплясы: «Толкуют: «Освободим крестьян». Где силы на такое дело? Еще нет сил. Нелепо приниматься за дело, когда нет сил на него. А видите, к чему идет: станут освобождать. Что выйдет? Сами судите, что выходит, когда берешься за дело, которого не можешь сделать. Натурально, что испортишь дело, выйдет мерзость» - так оценивает ситуацию Волгин. Упрекая народ в рабстве за отсутствие в нем революционности, Волгин в спорах с Левицким вдруг высказывает сомнение в целесообразности революционных путей изменения мира вообще: «Чем ровнее и спокойнее ход улучшений, тем лучше. Это общий закон природы: данное количество силы производит наибольшее количество движения, когда действует ровно и постоянно; действие толчками и скачками менее экономно. Политическая экономия раскрыла, что эта истина точно так же непреложна и в общественной жизни. Следует желать, чтобы все обошлось у нас тихо, мирно. Чем спокойнее, тем лучше». Очевидно, что и сам Волгин находится в состоянии мучительных сомнений. Отчасти поэтому он и сдерживает молодые порывы своего друга Левицкого.
Но призыв Волгина «ждать» не может удовлетворить юного романтика. Левицкому кажется, что вот теперь-то, когда народ молчит, и нужно работать над улучшением судьбы мужика, разъяснять обществу трагизм его положения. Но общество, по словам Волгина, «не хочет думать ни о чем, кроме пустяков». А в таких условиях придется приспосабливаться к его взглядам, разменивать великие идеи на мелкие пустяки. Один воин в поле не рать, зачем впадать в экзальтацию.
Что делать? На этот вопрос в «Прологе» нет четкого ответа. Роман обрывается на драматической ноте незавершенного спора между героями и уходит в описание любовных увлечений Левицкого, которые, в свою очередь, прерываются на полуслове.
Таков итог художественного творчества Чернышевского, отнюдь не снижающий значительности наследия писателя. Пушкин как-то сказал: «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют». На каторге, гонимый и преследуемый, Чернышевский нашел в себе мужество прямо и жестко посмотреть в глаза той правде, о которой он поведал себе и миру в романе «Пролог». Это мужество - тоже гражданский подвиг Чернышевского - писателя и мыслителя.
Лишь в августе 1883 года Чернышевскому «милостиво» разрешили вернуться из Сибири, но не в Петербург, а в Астрахань, под надзор полиции. Он встретил Россию, охваченную правительственной реакцией после убийства народовольцами Александра II. После семнадцатилетней разлуки он встретился с постаревшей Ольгой Сократовной (лишь один раз, в 1866 году, она навестила его на пять дней в Сибири), со взрослыми, совершенно незнакомыми ему сыновьями... В Астрахани Чернышевскому жилось одиноко. Изменилась вся русская жизнь, которую он с трудом понимал и войти в которую уже не мог.
После долгих хлопот ему разрешили перебраться на родину, в Саратов. Но вскоре после приезда сюда, 17 (29) октября 1889 года, Чернышевский скончался.

---