Специальность ВАК РФ10.01.01
Количество страниц 346

Память жанра» и «память мифа» в художественных текстах XIX века.

§ 1. Архаические структуры в жанре воспоминания.

§ 2. Жанровая природа «Воспоминаний» А. А Фета.

§ 3. Элементы жанра воспоминания в художественных текстах XIX века.

Глава 2. Библейские мифы и символы в поэтике памяти.

§ 1. Мифологема «блудного сына» в литературе XIX века.

§ 2. Библейский сюжет о поисках истины в русской культуре второй половины XIX века.

§ 3. Библейская образность и поэтическое вдохновение.

Глава 1. Феномен истории в художественном сознании XIX века.

§ 1. «Дух времени» и «дух народа».

§ 2. Поиски жанровой адекватности в освоении исторического материала.

§ 3. Традиционализм частной жизни.

Глава 2. «Память традиции» в структуре художественной литературы XIX века.

§ 1. Праздник и повседневность в русской литературе XIX века.

§ 2. Поэтика патриархальности в произведениях XIX века.

§ 3. Типология временных отношений в структуре памяти.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Категория памяти в русской литературе XIX века»

Во все времена память является настолько изначальным, естественным кодом восприятия действительности, истории, будущего, что редко осознается анализирующим сознанием. В определённой мере причину неразработанности этого феномена объясняет М.М. Бахтин: «память надындивидуального тела», «память противоречивого бытия» «не может быть выражена односмысленными понятиями и однотонными классическими образами», так как «в термине, даже и неиноязычном, происходит стабилизация значений, ослабление метафорической силы, утрачивается много-смысленность и игра значениями» (Бахтин, 1986: 520). Тем не менее как одна из самых широких и фундаментальных категорий, она может быть воспринята в качестве метакатегории литературоведения, так как генетически художественная литература, как и культура в целом, есть один из способов коллективной памяти, ориентированный на специфическое сохранение, закрепление и воспроизводство навыков индивидуального и группового поведения.

В самом широком смысле память есть общая категория, определяющая то, что остается от прошлого, своеобразная «база данных» прошлого опыта и информации. В то же время она не только «пассивное хранилище константной информации», но и генерирующий, творческий механизм ее сохранения. Очевидно, что это предельно общее определение, требующее уточнения в каждом конкретном исследовании.

В настоящей работе исследуется значение, способы и средства выражения, поэтические функции памяти в художественном сознании XIX в.

Особенность человеческой памяти заключается в том, что это уже не естественно-природная, а социально-культурная память, которая для отдельного человека складывается из знания о своём происхождении, о своз м детстве, о своём Я. На философском языке это называется самосознанием, которое, в свою очередь, сопрягается с понятием свободы. Но ни самосознания, ни свободы не может быть у человека, лишённого культурно-исторической памяти: знания своей собственной истории, переживания истории как процесса превращения будущего в настоящее, настоящего - в прошлое, культуры, осознающей себя в качестве «рефлектирующей» истории человеческого развития (Давыдов, 1990).

Степень разработанности проблемы. Первые попытки осмысления феномена памяти мы находим еще у Аристотеля в трактате «О памяти и воспоминании» и у Плотина в трактате «Об ощущении и памяти». Но разностороннее и многогранное исследование проблемы было начато лишь в XIX в., прежде всего в психологии и философии. Основные труды о памяти, написанные в XX столетии А. Бергсоном, П. Жане, А. Леонтьевым, Ф. Бартлеттом, П. Блонским, носят отчётливо выраженный философский характер, хотя и закладывают основу литературоведческого подхода к проблеме.

Принято считать, что важный этап в философском осмыслении проблем памяти связан с докладом Эвальда Геринга «Память как всеобщая функция организованной материи», прочитанным им в 1870 г. на сессии Академии наук в Вене. В концепции Геринга память - это не только обобщённое обозначение для определённых биологических и психологических факторов, но и объяснительный принцип. Выработка навыков, воспоминания о прошлых событиях в жизни индивида, стадиальность его развития, рождение нового поколения, передача традиций и преемственность нравов, - всё это находит своё объяснение в едином, универсальном свойстве организованной материи - памяти. Х.-Г. Гадамер пойдёт дальше, настаивая на том, что «сохранение в памяти, забвение и вспоминание заново принадлежат к историческим состояниям человека»: «Пришло время освободить феномен памяти от психологического уравнивания со способностями и 4 понять, что она представляет существенную черту, конечно, исторического бытия человека» (Гадамер, 1988: 57).

Но если изначально память эмоционально-личностна, то в культуре из многовариантности, многообразия модальностей личностей и микрогрупп формируется подвижный, меняющийся, но целостный образ прошлого. Наметившийся еще в XIX в. интерес к коллективным представлениям (Э. Дюркгейм), коллективной психологии (Г. Лебон, Г. Тард) неминуемо должен был соединиться с исследованиями в области памяти. Так был сделан следующий шаг, и память оказалась в центре внимания психологии (3. Фрейд, К.Г. Юнг, В.М. Бехтерев, JI.C. Выгодский, А.Н. Леонтьев), социальных наук (М. Хальвбакс, П. Жане, Н.А. Бердяев, Р. Барт, К. Беккер) с точки зрения коллективного, а также связи индивидуального и коллективного. Так, М. Хальбвакс в книге «Социальные границы памяти» много внимания уделяет проблеме групповой дифференциации «коллективной памяти». Исследователь полагает, что человек сохраняет в памяти прошлое как член группы, или, точнее, реконструирует его постоянно заново, исходя из опыта группы, к которой принадлежит. По его мнению, существует «коллективная память» семей, религиозных групп, социальных классов (Yalbwachs, 1969: 421-422). Добавим, что на внеличных аспектах индивидуального сознания, наряду с неосознанным, повседневным, автоматизированным в поведении человека, строится понятие ментальности в современной историографии (в частности, французской). Но трудно согласиться с отрицанием Хальбваксом самой возможности существования индивидуальной памяти, которую бы полностью не определял социальный контекст. Память индивида не является лишь пассивным вместилищем мыслей и воспоминаний других людей, ее можно рассматривать и как творчески работающий и преобразующий механизм. Французский исследователь М. Дюфрен в «Заметках о традиции» видит всё через личность (1а tradition passe <.> par Tindividu»): «традиция - это не просто социальный 5 факт, объективированный в общественных институтах и обычаях, которому мы подчиняемся: традиция - это присутствие прошлого в нас самих, делающее нас чувствительными к влиянию этого социального факта» (Dufrenne, 1947: 161).

Таким образом, можно говорить о памяти отдельной личности, межсубъектной коллективной памяти социальных групп и внеличностной памяти культуры.

Социальная память проявляется не как простая составляющая индивидуальных воспоминаний, а как определенный, предельно сложный и противоречивый, интенциональный процесс воссоздания прошлого в актуальном настоящем.

Уже в XIX в. понятие памяти категорией общественного и художественного сознания делает, прежде всего, нравственный аспект. Память, как и забывание, становится ключевым показателем нравственных качеств -личных, семейных, социальных, гражданских. Оно обладает специфическим нравственно-ценностным измерением, осмысление которого представляется актуальным как для философско-этической теории, так и для литературоведения. В этом случае память выступает как рефлексивный процесс созидания события, относящегося к прошлому, но получающего ценностно-смысловую оценку в настоящем. Действительно, воспоминания индивида не являются всего лишь механическим суммированием прошлого, они одновременно обладают свойством эмоционального и интеллектуального толкования прошлого, которое отражает их оценку личностью. Современный философ B.C. Библер сравнивает нравственность («вот эту, сегодня мучающую меня совесть») со стволом допотопного дерева, кольца которого символизируют исторические формы нравственной идеи. «Ствол» нравственности тем мощнее, чем больше в его срезе «годовых колец», тем памятливее наша совесть», - утверждает исследователь, предлагая «замедленно вглядеться в «годовые кольца древесного среза», «духов6 но опереться на исторически развёрнутую нравственную память» (Библер, 1990: 17). Подобный подход, антропоцентричен по своей сути, так как актуализирует аксиологический аспект, а именно исследование места и роли памяти в духовно-практическом освоении мира личностью. Воспоминание по существу оказывается интерпретацией, каждое изображенное воспоминание - реинтерпретацией. И в том, что память предпочитает трансформировать, а не копировать, проявляется ее сходство с искусством.

Но в искусстве нравственный аспект неотделим от эстетического. Это не раз подчёркивал академик Д.С. Лихачёв. В своей книге он пишет: «Принято делить время на прошлое, настоящее и будущее. Но благодаря памяти прошедшее входит в настоящее, а будущее предугадывается настоящим, соединённым с прошедшим. Память - преодоление времени, преодоление смерти. В этом величайшее нравственное значение памяти. Память о прошлом, прежде всего - «светла» (пушкинское выражение), поэтична. Она воспитывает эстетически» (Лихачёв, 1985: 160, 161). М.М. Бахтин также настаивает на том, что память «владеет золотым ключом эстетического завершения личности».

Исследование этических и эстетических аспектов категории памяти и должно стать предметом системного учения о памяти литературы.

Достаточно вспомнить разработку проблем изучения памяти в работе французского философа Анри Бергсона «Материя и память. Очерк взаимосвязи тела и духа», появившейся ещё в 1896 г. Память рассматривается учёным в ряду таких категорий, как длительность, свобода, интуиция. Чтобы понять механизмы работы памяти, а в конечном итоге - природу интуиции или процесс познания, Бергсон исследовал изолированно чистое восприятие и чистое воспоминание, память тела и память духа, память механическую и память-образ. Ориентацией на Бергсона объясняется и тезис феноменологов о том, что в воспоминании мы познаём себя в своей чувствующей одухотворённой телесности. В сложном процессе вспоминания 7 память тела, образованная из совокупности сенсомоторных систем, организованных привычкой», лишь средство материализации «подсознательных воспоминаний», так как «для того чтобы воспоминание вновь появилось в сознании, необходимо, чтобы оно спустилось с высот чистой памяти

К той строго определённой точке, где совершается действие» (Бергсон, 1992: 256).

Для нашего исследования принципиально важным было и понимание связи памяти и мышления в работе П.П. Блонского (Блонский, 2001). Ученый показал, что четыре вида памяти - моторная, аффективная, образная и вербальная - представляют собой четыре последовательные стадии психического развития человека. Методологически значимо мнение Пьера Жане о том, что только с использованием языка возникает настоящая память, ибо лишь тогда появляется возможность описания, то есть превращения отсутствующего в присутствующее. Поэтому истинно человеческая память

раздел посвящен природе и значению памяти, ее феноменологической 8 сущности. Философ приходит к выводу: «Память есть самопознание или самосознание, - знание внутреннего содержания того субъективного мирка, который мы в широком смысле слова называем нашей жизнью». «Строго говоря, этот предметный мирок существует лишь в силу памяти» (Там же: 150) как «сферы, в которой абсолютное всеединство бытия соприкасается с частным потенциальным всеединством нашей духовной жизни» в «сверхвременном единстве нашего сознания» (Там же: 152). У Г.Г. Шпета мы находим понимание «культурного сознания» как «культурной памяти и памяти культуры» (Шлет, 155, 156). Об истории культуры как «истории человеческой памяти, истории развития памяти, ее углубления и совершенствования» не раз говорит Д.С. Лихачев (Лихачев, 1985: 64-65).

Генетически художественная литература, как и кулыура в целом, есть один из способов коллективной памяти, ориентированный на специфическое сохранение, закрепление и воспроизводство навыков индивидуального и группового поведения. Интересная теоретическая модель отношений между памятью и культурой сформирована в трудах Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского (Лотман, Успенский, 1971: 146-166; Лотман, 1992: 200202).

Всякая культура, по их мнению, состоит из воспоминаний, закодированных элементов сохраненного прошлого опыта, которые существуют в самых разнообразных формах, начиная от письменных текстов, памятников, произведений искусства и кончая народными обычаями, обрядами и традициями, всем тем, что Лотман и Успенский обобщенно называют «текстами». Соответственно, по словам И.П. Смирнова, память становится семиотическим понятием: «Семантическую память образует информация, извлеченная индивидом не из непосредственно воспринимаемого им мира, но из всякого рода субститутов фактической действительности. Иначе говоря, семантическая память - это хранилище усвоенных нами текстов и 9 сообщений» (Смирнов, 1985: 135). Ю.М. Лотман рассматривает культуру как «ненаследственную память» коллектива в качестве «надиндивидуаль-ного механизма хранения и передачи некоторых сообщений (текстов) и выработки новых». Любая культурная память, по его мнению, образует контекст. Всякий контекст есть составляющая более широкой системы культурной памяти (социальной, интеллектуальной, религиозной), единого целого, состоящего из взаимозависимых частей, соединенных общей идеей или схемой.

Долгосрочная память культуры определяется принадлежащим ей набором текстов, существующих длительное время, с соответствующими кодами. Вместе они образуют культурное пространство, «пространство некоторой общей памяти». Сохраняющиеся веками тексты содержат определенные смысловые инварианты, которые могут быть актуализированы и возрождены в контексте новой эпохи. Под смысловым инвариантом Лотман подразумевает нечто, во всех своих различных интерпретациях сохраняющее «идентичность самому себе». Любой инвариант уже по определению является частью культурной памяти. Поэтому, по мнению И.П. Смирнова, «дальнейшее развитие интертекстуальной теории должно будет сомкнуться с теорией памяти» (Там же). Представление о том, что инвариант порождает варианты, будет принципиальной для данного исследования, так как для литературы XIX в. в высшей степени характерен широкий регистр вариаций инвариантных мотивов от подражаний до ниспровержений.

В зависимости от типа сохраненной информации тексты распадаются на две категории. Первые, согласно терминологии Лотмана, являются текстами «информативной памяти». Они сохраняют фактическую, научную и технологическую информацию. Информативная память «имеет плоскостной <.> характер», поскольку она «подчинена закону хронологии.

Она развивается в том же направлении, что и течение времени, и согласою вана с этим течением». Вторая категория включает тексты «креативной (творческой) памяти», которую Лотман называет «памятью искусства». Для творческой памяти «вся толща текстов» оказывается «потенциально активной».

На преобразующую роль памяти указывает П.А. Флоренский, для которого «память есть деятельность мыслительного усвоения, т.е. творческое воссоздание из представлений, - того, что открывается мистическим опытом в Вечности» (Флоренский, 1914: 201). Когда мы говорим о художественном творчестве, нас заботит не столько накопление информации о реальности, сколько трансформирование этой реальности воображением человека в потенциально творческом союзе с культурной памятью. Поэтому чрезвычайно важной для понимания природы художественного творчества является связь памяти и воображения, подмеченная уже Аристотелем и Плотином. Объектом памяти для них являются образы, представления. Воображение, владея образом уже исчезнувшего ощущения «помнит». Осознание связи памяти и воображения присутствует уже в первом произведении JI.H. Толстого «Детство»: «Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слёзы воображения» (I: 8). По существу механизм взаимодействия памяти и воображения наметил А.Н. Веселовский, выделяя «поэтические формулы» как «существенные для общения элементы»: «это нервные узлы, прикосновение к которым будит в нас ряды определенных образов, в одном более, в другом менее, по мере нашего развития, опыта и способности умножать и сочетать вызванные образом ассоциации» (Веселовский, 1913: 475).

И. Кант в своей «Антропологии» описывает связь памяти с рассудком, с воображением, излагает деление памяти на «механическую», «символическую», и «систематическую» (Кант, 1900: 57-60). Деление памяти и на «естественную» и «художественную» мы находим и в риторике Стефана Яворского «Риторическая рука», переведенном с латинского в начале 1710-х гг., но, к сожалению, понятие «художественной памяти» осталось за пределами национального теоретико-литературного сознания XVIII в.

В русской культурной традиции интерес к проблемам памяти активизируется с конца XIX в. О творческой силе памяти не раз говорит И.А. Бунин, противопоставляя его «будничному смыслу» понятия: «.живущее в крови, тайно связующее нас с десятками и сотнями поколений наших отцов, живших, а не только существовавших, воспоминание это, религиозно звучащее во всём нашем существе, и есть поэзия, священнейшее наследие наше, и оно-то и делает поэтов, сновидцев, священнослужителей слова, приобщающих нас к великой церкви живших и умерших. Оттого-то так часто и бывают истинные поэты так называемыми «консерваторами», т.е. хранителями, приверженцами прошлого» (Бунин, 1997: 195), обладая «особенно живой и особенно образной (чувственной) Памятью» (V: 302). Поэтому знаменательны и слова, которыми начинает Бунин «Жизнь Ар-сеньева»: «Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленные.» (VI: 7). По мнению О.А. Астащенко, эта цитата, заимствованная в несколько видоизменённом виде из рукописной книги поморского проповедника XVIII в. Ивана Филиппова «История краткая в ответах сих», задаёт тон всему повествованию, являясь своеобразным эпиграфом к роману (Астащенко, 1998: 12). Не случаен и образ «зеркала памяти» как адекватного отображения былого. Хотя у художника она не зеркальна, избирательна и носит творческий характер. По мнению позднего Бунина, художническая память способна возвысить человека над хаосом проходящей жизни.

12 вечную и просто память. Смысл этого разнообразия заключается в постулировании энергийного воздействия Памяти Предвечной на Память вечную и через неё - на человеческую память.

М.М. Бахтин в поздних записках, размышляя над «моделью мира, лежащей в основе каждого художественного образа», также обращается к «большому опыту человечества», в котором «память, не имеющая границ, память, опускающаяся и уходящая в дочеловеческие глубины материи и неорганической жизни миров и атомов», сохраняется в «системе тысячелетиями слагавшихся фольклорных символов», обеспечивающих «интеллектуальный уют обжитого тысячелетнею мыслью мира» (в отличие от «символов» официальной культуры» с их «малым опытом», прагматичным и утилитарным). И история отдельного человека начинается для этой памяти задолго до пробуждения его сознания (его сознательного «я»)». «Эта большая память не есть память о прошлом (в отвлечённо-временном смысле); время относительно в ней. То, что возвращается вечно и в то же время невозвратно. Время здесь не линия, а сложная форма тела вращения». Отвечая на вопрос, «в каких формах и сферах культуры воплощён «большой опыт, большая, не ограниченная практикой память», Бахтин выделяет: «Трагедии, Шекспир - в плане официальной культуры - корнями своими уходит во внеофициальные символы большого народного опыта. Язык, непубликуемые схемы речевой жизни, символы смеховой культуры. Не переработанная и не рационализованная официальным сознанием основа мира» (Бахтин, 1986: 518-520).

13 будущего. Поэтому накопленные знания, осознание необходимости их научной интерпретации, философского и литературоведческого осмысления памяти убеждают автора данной работы в необходимости дальнейшей разработки проблемы. Отсутствие исследований, в комплексе охватывающих эмпирический материал работы и её теоретическую основу, обусловили актуальность темы диссертации.

Понимание памяти как важнейшей формы национального самосознания, определяющей универсалии отечественной культуры, формирует теоретические подходы и критериальные основания анализа художественного текста, позволяет рассматривать культурное наследие как сложную субъективно-объективную структуру, оперирующую глобальными философскими понятиями «традиции», «времени», «вечности», «ценности», «символа», «культуры».

Память представляется одной из высших мыслительных абстракций, конституируемой как целостность, в которой выделяется ряд онтологических слоев и которая благодаря этому функционирует одновременно и как носитель идеального смысла, и как набор чувственно воспринимаемых признаков. В искусстве историко-культурная память материализуется через комплекс архетипических ценностей, идей, установок, ожиданий, стереотипов, мифов и т.д., осуществляющих связи прошлого с настоящим. Условно объединены они могут быть в три большие группы понятиями история, традиция, миф как формами выявления Вечного. В каждой из форм временное не отрицается, а выявляется своей особой гранью, связанной с вневременным. Здесь реализуются как объективно-духовные аспекты памяти (память предстаёт как форма общественного сознания, как «опыт отношений»), так и её субъективно-духовные, персоналистские аспекты.

14 рые и строятся на осмыслении коренных, постоянных, то есть из поколения в поколение, из века в век повторяющихся чертах и формах жизни. Кроме того, представляется возможность анализа библейской тематики, мотивов, реминисценций в свете философских, моральных, эстетических категорий. В XIX в. указанные категории практически не стали объектом литературоведческого анализа, но явились неотъемлемой частью размышлений в художественном тексте о национальном характере, об общественном, этическом и эстетическом идеале, о прошлом и будущем России. Это предопределило следующие цели исследования:

На основе анализа произведений русской литературы XIX в. дать всестороннее осмысление категории памяти художественным сознанием этого времени, рассмотреть память не только как тему или предмет произведения, но как принцип художественного построения, показать место и роль памяти в структуре текста;

Выявить когнитивное содержание мнемонических образов, символов, форм, специфики и единства в ней конкретно-чувственных, иррациональных и абстрактно-логических элементов познания;

На основе анализа архаического сознания подойти к пониманию специфики антропологической составляющей культурно-исторического процесса XIX в.;

Очевидна необходимость рассмотрения категории времени, сопоставления сиюминутного, временного и вечного. Тем более, что время и как субъективное ощущение и как объективная характеристика бытия личности существенным образом связано с нравственно-ценностным содержанием ее жизни. Существование временных пластов - объективная реальность, но, по мнению Н.О. Лосского, «мир не может состоять только. из того бытия, которое, имея временную форму, ежемгновенно отпадает в прошлое и заменяется новым бытием, имеющим ту же участь». Рассуждение философа антропоцентрично в своей основе, так как «идеальное бы

15 тие, не имеющее временной формы» мыслится им как «наше я» (Лосский, 1994: 296). Но таким «сверхвременным существом» «наше я» делает память, в которой возможно одномоментное присутствие прошлого, настоящего и в какой-то мере будущего.

Конкретные задачи исследования!

Выявить онтологические основания понятия память и формы его бытования в художественном тексте;

Исследовать антропологические основания памяти как архетипи-ческой формы выражения личного и коллективного опыта;

Рассмотреть обусловленность литературоведческой интерпретации памяти социокультурными аксиологическими факторами эпохи;

Определить место этой категории в художественной картине мира XIX в.

Выполнение поставленных задач возможно не только на основе методов традиционного литературоведения, но и с помощью феноменологического, герменевтического, психоаналитического подходов к пониманию сущности памяти и человеческого познания в целом. В частности, феноменологический анализ категории память предполагает реализацию следующих методологических принципов:

Анализ послойной структуры феномена памяти и ее воплощения в художественном тексте XIX в.;

Онтологическое исследование этого объекта познания;

Выявление причинно-следственных связей феномена с историко-литературной ситуацией XIX в.

16 понятий и терминов, характерных уже для современного литературоведения (хронотоп, архетип, мифологема и др.). В то же время попытаемся органично ввести их в исследуемый литературный процесс, придерживаясь свойственных ему иерархии ценностей и духовных установок. Например, литература XIX в. не знает слова хронотоп, но уже объединяет в своих рассуждениях понятия пространства и времени. Вспомним размышления толстовского Левина: «.В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот - я» (XIX: 370).

Г.С. Батеньков, пожалуй, впервые в XIX в. употребляет понятие пространство в «очищенном», терминологическом обозначении модели и состава «непространственных» явлений (Батеньков, 1916: 45). Выделяя пространство мысли, веры, любви, памяти, он впервые заговорит и о «чувстве пространства» (Батеньков, 1881: 253). Несомненно, понятие историко-культурная память изначально обладает пространственно-временными характеристиками, и для нас это будет своего рода инструментом постижения всей его сложности.

В 1820-1830-е гг. с особой остротой обозначился целый круг проблем, в котором слились воедино вопросы философии истории, её методологии, вопросы осмысления истории России, размышления об особенностях литературного процесса, этических и эстетических критериях оценки событий современности и далекого прошлого. Поэтому закономерно, что это время стало точкой отсчёта в нашем исследовании.

Особое внимание уделяется середине XIX в., так как бытование традиций становится проблематичным во времена культурных переломов, разлома культурных парадигм и переустройства канона, когда маргинальные элементы начинают вторгаться в отлаженный литературный процесс, осмысливаясь по прошествии времени как новация.

С другой стороны, не представлялось возможным при декларации непрерывности и преемственности традиции строго отграничить выбор писателей и произведений временными рамками столетия. В определённой мере именно русская, в большей степени эмигрантская, литература начала XX в. завершала классическую традицию. Такая широкая временная парадигма позволила включить в поле исследования большой круг авторов. Поэтому материалом исследования стало творчество Н.А. Львова, Н.А. Полевого, В.И. Даля, А.И. Герцена, А.А. Фета, И.А. Гончарова, С.В. Эн-гельгардт, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.П. Чехова, И.А. Бунина, Б.К. Зайцева и др. писателей.

Научная новизна диссертации. Впервые в таком объеме исследуется значение, способы и средства выражения, поэтические функции памяти в художественном сознании XIX в. Категория памяти положена в основу системного анализа художественного произведения. Предпринятая в работе литературоведческая интерпретация памяти, ее места в структуре художественного текста середины XIX в. позволили вскрыть новые аспекты проблемы, уточнить такие исходные для анализа этой категории понятия, как традиция, патриархальность, воспоминание, время и вечность, мифотворчество.

Практическая ценность работы определяется актуальностью разработки современных подходов к пониманию духовной ситуации времени и литературного процесса. Полученные результаты исследования могут быть широко использованы в постановке и анализе основных проблем курса истории литературы и ряде спецкурсов, исследующих философские, культурологические и литературоведческие аспекты теории памяти.

18 ре XIX века» (Курск, 2003. - 14 п.л.), а также в ряде статей, выступлений на региональных, российских, международных конференциях: Тула, 2000; Псков, 2000; Курск-Рыльск, 2000; Курск-Орел, 2000; Курск, 2000, 2001, 2002; Липецк, 2001; Москва, 2001, 2002, 2003; Тверь, 2000, 2001, 2002, 2003; Санкт-Петербург, 2002; Воронеж, 2002, 2003; Воронеж-Курск, 2003; Калуга, 2003.

Материалы исследования легли в основу интерактивного спецкурса «Этико-аксиологические аспекты категории памяти в русской литературе и культуре XIX века».

Структура и объем работы. Диссертация состоит из введения, двух частей, каждая из которых содержит две главы, заключения и библиографии (списка основной использованной литературы).

Заключение диссертации по теме «Русская литература», Коковина, Наталья Захаровна

Заключение

Итак, память лежит в основе конвенциональной знаковой системы, позволяющей продуцировать и выразить мир художественных идей и образов. В качестве метакатегории литературоведения она формирует теоретические подходы и критериальные основания анализа художественного текста, позволяет рассматривать культурное наследие как сложную субъ-ектно-объектную структуру.

М.М. Бахтин был уверен, что «в мире памяти явление оказывается в совершенно особом контексте, в условиях совершенно особой закономерности»: «культурные и литературные традиции (в том числе и древнейшие) сохраняются и живут не в индивидуальной субъективной памяти отдельного человека и не в какой-то коллективной «психике», но в объективных формах самой культуры, <.>и в этом смысле они межсубъективны и межиндивидуальны; <.> отсюда они и приходят в произведения литературы, иногда почти вовсе минуя субъективную индивидуальную память творцов» (Бахтин, 1986: 281). Но нерасчлененность «коллективной памяти» остается убедительной только до тех пор, пока в исследовании не предполагается конкретный экзистенционально бытийствующий человек (а не такая конструкция, как исторический субъект), который по разному воплощает и осуществляет в себе исторический и временной опыт. Поэтому целесообразно говорить о памяти отдельной личности, межсубъектной коллективной памяти социальных групп и внеличностной памяти культуры. Потребностью рассмотреть разные формы бытования памяти обусловлена структура данной работы.

Исследование «памяти жанра» позволяет проследить эволюцию жанров, выявить их конструктивные признаки, показать как динамику, так и статику в развитии отдельных жанровых форм. Память о таких «первофеноменах» целого спектра повествовательных жанров, как сказание, легендарно-историческое и мифологическое предание, притча, жизнеописание (биография) в XIX в. сохраняется во всех сложных жанровых образованиях.

Очевидно при этом, что изучение жанров тесно связано с анализом повествовательной структуры конкретных текстов, представлением о субъектной и пространственно-временной организации произведения. Порой авторские интенции специально заявлены в начале повествования: «Я намерен писать не автобиографию, но историю своих впечатлений; беру себя как объекта, как лицо совершенно постороннее, смотрю на себя как на одного из сынов известной эпохи, и, стало быть, только то, что характеризует эпоху вообще, должно войти в мои воспоминания» (Григорьев А.А., 1980: 10).

Рассмотрение повествовательной структуры раскрывает способы построения прозаического текста через характеристику субъекта речи в его отношении, с одной стороны, к адресату, с другой - к реальному автору произведения. Так, исследователи сходятся во мнении, что практически невозможно отличить автобиографию от автобиографического романа, который полностью ее имитирует (М. Маликова, Ж. Женетт, Ф. Лежён). Главным условием восприятия того или иного текста в качестве автобиографического является тождественность автора, повествователя и героя. Если в первом они тождественны, то во втором - идентичность повествователя и героя при несовпадении с именем автора. Используя терминологию М.М. Бахтина, можно сказать, что тот, о ком мы читаем, не обладает избытком памяти, необходимым для того, чтобы написать о себе, но таким избытком располагает тот, кто ведет повествование о своем прошлом из другой точки времени и пространства, и этот избыток художественного видения является критерием, который позволяет разделить их. В то же время повествователь оказывается одновременно объектом и субъектом

327 повествования, его непосредственное переживание и позднейшее осознание любого факта слиты воедино, он одновременно захвачен событием и видит его со стороны. Временная определенность и неоднократная хронологическая референция оказываются мнимыми. Автобиографический герой живет в своем субъективном времени, в пределах которого он свободно перемещается в любых направлениях. Сознательным художественным приемом становится и построение произведения по законам памяти: с одной стороны, подчеркивается непоследовательный, импульсивный, часто подсознательный характер процесса воспоминаний, основанного на потоке ассоциаций; с другой стороны, происходит строгий отбор и материала, и художественных средств.

Эволюция представлений о памяти в прозе XIX в. вела к резкому увеличению количества средств, создающих образное представление о фрагментарности воспоминаний, их дискретном и ассоциативном характере, смещении и смешении объективного и субъективного планов; усилению роли мифологических образов и расширению круга цитат.

Миф, предание, история выступают как различные формы объективации памяти и прежде всего интересной для нас креативной памяти. Библейская образность образует в произведениях второй половины XIX в. не только и не столько сюжетно-жанровый пласт, сколько формирует бытий-ственно-мировоззренческий уровень. «Память мифа» играет особую роль в формировании философско-этического уровня русской литературы. Библейские тексты, воспринимаемые в своей мифо-исторической конкретности, задают важнейшее направление творческой работы памяти в произведении. Сюжеты, темы, мотивы Библии, получившие образное, пластическое выражение и несущие закреплённые смыслы, придают вневременной смысл повседневности, приобщая её к вечности, от воспроизведения чувственных ощущений ведут к лежащей за ними трансцендентной реальности морального или философского плана.

Специфика восприятия библейского сюжета в середине века в том, что рассмотрение «вечных» тем оказывается в зависимости от приоритета рационального и эмоционального подходов к вопросам веры. Антиномия ум - сердце - самое широкое и всеобъемлющее противостояние в литературе середины прошлого века. Сопряжение истины и разума, истины и веры, истины и свободы оказывается во главе угла большинства выдающихся произведений русской литературы, как и сопряжение «исторической истины» и «истины поэтической».

Может быть, невозможность однозначного ответа на библейский вопрос порождает и сомнение в абсолютной ценности истины: каждый из писателей по-своему видит альтернативу этому понятию: истина и Бог, истина и вера, истина и милосердие.

Этико-аксиологические свойства памяти в художественном сознании XIX в. наиболее продуктивно могут быть рассмотрены через феномен истории и традиции как формы бытования «коллективной памяти». В них реализуются как объективно-духовные аспекты памяти (память предстаёт как форма общественного сознания, как «опыт отношений»), так и её субъективно-духовные, персоналистские аспекты, так как художественную литературу интересует не столько история, обряд или ритуал как таковые, сколько самочувствие человека в них.

Для художественного сознания также важно духовно-образное восприятие истории, идущее прежде всего через предание. Русские философы начала XX в., в частности П.А. Флоренский, Н.А. Бердяев, не раз указывают, на то, что память есть вечное онтологическое начало истории, реализующее себя прежде всего в предании. «Вне категории исторического предания невозможно историческое мышление. Признание предания есть некоторое a priori - некоторая абсолютная категория для всякого исторического познания» (Бердяев, 1990: 20). Поскольку история - реальность особого рода, то есть не «данная нам эмпирия, голый фактический материал»,

329 то и память лишена психологических определений типа прирожденной способности к представлениям, а опознается как «духовная активность, как некоторое определенное духовное отношение к «историческому» в историческом познании, которое оказывается внутренно, духовно преображенным и одухотворенным» (Бердяев, 1990: 26).

Не менее важным представляется отражение литературой национальной самоидентификации, так как менталитет как специфическая сущность общественного сознания является составной частью более широкого понятия «социальной памяти». К осознанию подобной потребности подходили уже писатели XVIII в., размышляя о «духе нации», «духе народа». К началу XIX в. память осознается важнейшим залогом «самостоянья» (А.С. Пушкин), что П.В. Киреевский в споре с П.Я. Чаадаевым сформулирует следующим образом: «Я с каждым часом чувствую живее, что отличительное, существенное свойство варварства - беспамятность; что нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства своего достоинства, что чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти».

Различные формы традиции откладываются в «коллективной памяти» социальных групп, обеспечивая преемственность в их культурном развитии, и формируют особенности менталитета, который отражает специфический тип как индивидуального, так и коллективного мышления.

В качестве жизненного уклада, опирающегося на коренные устои русской жизни, её обычаи, градиции, веками выстраданные нравственные ценности может быть назван патриархальный уклад, в котором «социальная память» нации, включая в себя культурный, исторический, общественный опыт предшествующих поколений, является некоей универсальной культурно-этической основой мира, обладающего своими пространственными и временными характеристиками.

В целом понятие историческая память неразрывно связано с категорией времени, поэтому взаимообусловленность категорий памяти и времени становится основой философского осмысления бытия в целом. Если у Г.Р. Державина и «река времен <.> топит в пропасти забвенья народы, царства и царей», и «вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы», то в XIX в. формируется представление о связи времен и возможности в вечности обрести память и бессмертие.

В заключение сошлёмся на мнение А.Ф. Лосева: «В глубине памяти веков кроются корни настоящего и питаются ими. Вечное и родное, оно, это прошедшее, стоит где-то в груди и в сердце; и мы не в силах припомнить его, как будто какая-то мелодия или какая-то картина, виденная в детстве, которая вот-вот вспомнится, но никак не вспоминается. В чуде вдруг возникает это воспоминание, возрождается память веков и обнаруживается вечность прошедшего, неизбывная и всегдашняя».

Память и есть соединяющее чудо бытия, а чудо преисполнено «умной тишиной и покоем вечности», и вместе они есть совпадение случайно протекающей эмпирической истории личности с её идеальным заданием.

Список литературы диссертационного исследования доктор филологических наук Коковина, Наталья Захаровна, 2004 год

1. Всемирная энциклопедия: Философия XX век. М.: Мн., 2002.

2. Кэрлот Х.Э. Словарь символов. М., 1994.

3. Философский энциклопедический словарь. М., 1998.

4. Айтматов Ч.Т. И дольше века длится день; Плаха; Пегий пёс, бегущий краем моря: Романы, повесть. Фрунзе: Кыргызстан. 656 с.

5. Батюшков КН. Сочинения: В 2 т. Сост., подготовка текста, вступит. Статья и коммент. В.А. Кошелева. М.: Художественная литература, 1989.

6. Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения: В 2 т. М.: Гослитиздат, 1958.

7. Булгаков М.А. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Художественная литература, 1992. Т. 5. 733 с.

8. Бунин И.А. Инония и Китеж. К 50-летию со дня смерти гр. А.К. Толстого И Бунин Ив. Великий дурман. М.: Совершенно секретно, 1997. 352 с.

9. Бунин И.А. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Художественная литература, 1965-1967.

10. Ю.Герцен А.К Собрание сочинений: В 30 т. М.: Изд-во АН ССС, 19541957.п. Гончаров И А. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Художественная литература, 1977.

11. Даль В.И. Избранные произведения. М., 1983.

12. Даль В.И. Полное собрание сочинений: В 10 т. СПб.; М., 1897-1898.и. Даль Вл. Сочинения. Новое полное издание. СПб, 1861.

13. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1973.

14. Жуковский В.А. Сочинения: В 3 т. М., 1980.

15. М.Зайцев Б.К. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Русская книга, 1999.

16. Зайцев Б.К. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 7 (доп.). Святая Русь. М.: Русская книга, 2000. 528 с.

17. Капнист В.В. Собрание сочинений: В 2 т. М.: JL, 1960.

18. Карамзин Н.М. Записки старого московского жителя: Избранная проза. М., 1986.

19. Карамзин Н.М. Моя исповедь // Вестник Европы. 1802. № 6.

20. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 т. М., 1989.

21. П Н. Святочные рассказы // Московский телеграф. 1826. Ч. XII. №23. С. 116; №12.

22. Пассек Т.П. Из дальних лет. Воспоминания: В 2 т. М., 1963.

23. Полевой Н.А. Избранные произведения и письма. JL, 1986.

24. Полевой Ник. Клятва при гробе господнем. М., 1992.

25. Полонский Я.П. Старина и моё детство // Полонский Я.П. Проза. М., 1988.

26. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. М.; JL, 1937-1949. T.I-XVI; XVII (Справочный), 1959.

27. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: В 20 т. М., 1965.

28. Соловьёв Вл. «Неподвижно лишь солнце любви.» Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990.

29. Толстой JI.H. Полное собрание сочинений. В 90 т. М.; Л., 1928-1958.

30. Тургенев КС. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т. М.; Л., 1960-1968.

31. Тютчев Ф.И. Полное собрание сочинений. СПб., 1916.

32. Фет А.А. Вечерние огни / Изд. подгот. Д.Д. Благой, М.А. Соколова. М., 1979.

33. Фет А.А. Воспоминания. М., 1890. Репринт изд.: В 3 т. Пушкино: Культура, 1992.

34. Фет А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 1. Стихотворения. Поэмы. Переводы / Подгот текста, сост., коммент. А.Е. Тархова. М.: Художественная литература, 1982.

35. Фет А.А. Стихотворения. Проза. Письма. М.: Правда, 1988. 560 с.

36. Чехов А.П. Полное собрание сочинений: В 30 т. М., 1977.

37. Шмелёв КС. Собрание сочинений. М., 1998-1999.

38. АО.Энгельгардт С. В. Ольга Н***. Не так живи, как хочется, а так, как бог велит // Современник. 1854. № 2.41 .Энгельгардт С.В. (Ольга Н*). Ум прийдет пора пройдет. Пословица // Отечественные записки. 1855. Т. CI (июль). С. 199-224.

39. М.Энгельгардт С.В. Ольга N. Камень преткновения // Русский вестник. 1862 Т. 42.

40. Энгельгардт С.В. Ольга Н. Не одного поля ягоды. Повесть // Русский вестник. 1868. Т. 76. Июль.

41. Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография: К вопросу о месте классика жанра в истории жанра. М.: Наука, 1973. 278 с.

42. Аверинцев С.С. Притча // Литературный энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 305.

44. Андреев Ю.В. Поэзия мифа и проза истории. Л.: Лениздат, 1990. 233 с.

45. Анненкова Е.И. К вопросу о соотношении фольклорной и книжной традиции в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя // Фольклорная традиция в русской литературе. Волгоград, 1986.

46. Аристотель. Сочинения: В 4 т. М.: Мысль 1976-1983.

47. Астащенко О.А. «Есть некий свет, что тьма не сокрушит» (слово и память в романе И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева») // Проблемы эволюциирусской литературы XX века: Материалы межвуз. науч. конференции. Вып. 5. М., 1998.

48. Афанасьев А. Живая вода и вещее слово: Сб. статей. М.: Советская Россия, 1988. 508 с.

49. Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре: Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб.: Наука, 1993. 248 с.

50. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. Пер. с фр./ Сост. общ. ред. и вступ. ст. Косикова Г.К. М.: Прогресс, 1989. 616 с.

51. Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика. М., 1983.

52. Батеньков Г.С. «Русские пропилеи». Материалы по истории русской мысли и литературы. Собрал и приготовил к печати М. Гершензон. М., 1916. Т. 2.

53. Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского / Изд. 4. М.: Советская Россия, 1979. 320 с.

54. Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986. 444 с.

55. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М.: Художественная литература, 1975. 504 с.

56. Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М., 1986.

57. Белинский ВТ. Полное собрание сочинений: В 13 т. М.: Изд-во АН СССР, 1953.

58. Бергсон А. Введение в метафизику // Бергсон Анри. Собрание сочинений: В 5 т. СПб., 1914. Т. 5.

59. Бергсон А. Материя и память // Бергсон Анри. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1992. Т.1.

60. Бердяев Н. Смысл истории: Опыт философии человеческой судьбы. М.: Мысль, 1990. 173 с.

61. Бердяев Н.А. Великий инквизитор // О великом инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1991. С. 219-242.

62. Бердяев Н.А. Философия свободы. М., 1989.

63. Берковский Н.Я. Статьи о литературе. М.; JL: Гослитиздат, 1962. 452 с.

64. Библер B.C. Нравственность. Культура. Современность (Философские раздумья о жизненных проблемах) // Этическая мысль: Научно-публицистические чтения. М.: Политиздат, 1990. С. 16-57.

65. Блонский П.П. Память и мышление. СПб.: Питер, 2001. 288 с.

66. Бойм С. Конец ностальгии? Искусство и культурная память конца века: Случай Ильи Кабакова // Новое литературное обозрение. 1999. № 39 (5)

67. Борее Ю.Б. Эстетика: В 2 т. 5-е изд., допол. Смоленск: Русич, 1997. 640 с.

68. Бубер М. Философия человека. М., 1992.

69. Булгаков С.Н. Православие: Очерки учения православной церкви. М., 1991.

70. Бычков В.В. Из истории византийской эстетики // Византийский временник. Т. 37. М., 1976.

71. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры («элегическая школа»). СПб., 1994.

72. Вацуро В.Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 138.

73. Вейман Р. История литературы и мифология. М., 1975.

74. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М.: Высшая школа, 1989. 406 с.

75. Виролайнен М.Н. Мир и стиль («Старосветсткие помещики» Гоголя) // Вопросы литературы. 1979. № 4.

76. Влащенко В. Печальная повесть о горестной судьбе («Станционный смотритель» Пушкина) // Вопросы литературы. 1998. № 6.

77. Волков Г. Мир Пушкина. М., 1989.

78. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. (Основы философской герменевтики). М.: Прогресс, 1988.

79. Гачев Г.Д., Кожинов В.В. Содержательность литературных форм // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. М., 1964.

80. Герцен А.И. Избранные философские произведения. М., 1948.

81. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. JL: Художественная литература, 1977.412 с.

82. Глумкова Т. Традиция совесть поэзии. М.: Современник, 1987.

83. Головко В.М. Художественно-философские искания позднего Тургенева (изображение человека). Свердловск, 1989.

84. Гончаров И.А. Необыкновенная история // Сборник Российской Публичной библиотеки: Т. 2. Пг., 1924.

85. Григорьев А.А. Воспоминания. JI.: Наука, 1980. 437 с.

86. Григорьев А.А. Литературная критика. М., 1967.

87. Гроссман Л.П. Поэтика Достоевского. М., 1925.91 .Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.; Л.: Гослитиздат, 1957.

88. Гуревич А.Я. Что есть время? // Вопросы литературы. 1968. №11.9Ъ.Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1974. 350 с.

89. Давыдов Ю. Н. Этическое измерение памяти (Нравственно-философские размышления в связи с романом Ч. Айтматова) // Этическая мысль: Научно-публицистические чтения. М.: Политиздат, 1990. С. 165-199.

90. Дмитровская М.А. Философия памяти // Концептуальный анализ: методы, результаты, перспективы. М., 1990.

91. Добролюбов Н.А. «Деревенская жизнь помещика в старые годы», 1858 // Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. М.; Л., 1962. Т. 2.

92. Достоевская А.Г. Воспоминания. М., 1981.

93. Дунаев М.М. Православие и русская литература. В 5 ч. М.: 1998.

94. Душечкина Е.В. Русский святочный рассказ. Становление жанра. СПб., 1995.

95. Евдокимова О.В. Память, интуиция, вера в художественном мире Н.С. Лескова ("Владычный суд") // Христианство и русская литература.

96. B. 3. СПб.: Наука, 1999. С. 237-249.

98. Есаулов И.А. Праздники. Радости. Скорби // Новый мир. 1992. № 10.1. C. 235-242.

99. Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994.

100. Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст. 3-е изд. М., 1895. Ч. I.

101. Западов В.А. Поэма Н.А. Львова «Зима» // XXIV Герценовские чтения. Филологические науки. Л., 1971.

102. Записки Г.С. Батенькова. Данные. Повесть собственной жизни // Русский архив, год 19-й. 1881. II (2).

103. Зеньковский В.В. История русской философии: В 2 т. Ростов-на-Дону, 1999.

104. Иванов В.И. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1971-1987.

105. Ильин И. А. О тьме и просвещении. М., 1991.

106. Кант И. Антропология. СПб, 1900.

107. Киреевский ИВ. Избранные статьи. М.: Современник, 1984. 383 с.

108. Киреевский ИВ. Критика и эстетика. М., 1979.

109. Козубовская Г.П. Поэзия А. Фета и мифология.- Барнаул; М.: Изд-во БГПИ, 1991.217 с.

110. Козубовская Г.П. Проблема мифологизма в русской поэзии XIX -начала XX веков. Самара; Барнаул: Изд-во БГПИ, 1995. 168 с.

111. Котляревский Н.А. Николай Васильевич Гоголь, 1829-1842. Пг., 1915.

112. Кошелев В.А. Пушкин: История и предание. СПб.: Академический проект, 2000. 359 с.

113. Краснов Г.В. Пушкин. Болдинские страницы. Горький. 1984. С. 4454;

114. Купреянова Е.Н. А.С. Пушкин // История русской литературы: В 4 т. Л.: Наука, 1981. Т. 2. С. 235-323.

115. Кураев А. Традиция. Догмат. Обряд. М.-Клин, 1995.

116. Курилов А. С. Литературоведение в России XVIII века. М., 1981.

117. Курляндская Г.Б. Философия гармонии в поздней лирике Фета // Курляндская Г.Б. Литературная срединная Россия. Орёл, 1996.

118. Литературно-критические работы декабристов. М., 1978.

119. ЛихачёвД.С. Письма о добром и прекрасном. М., 1985.

120. Лихачёв Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л.: Наука, 1967.

121. Лихачев Д. С. Прошлое будущему. Л., 1985.

122. Лосев А. Ф. Греческая мифология // Мифы народов мира. Т. 1. М., 1980. С. 334-335;

123. Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Лосев А.Ф. Из ранних произведений. М.; Правда, 1990. 580 с.

124. Лосский И.О. Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция. М.: Республика, 1994.

125. Лотман Ю., Егоров Б., Минц 3. Основные этапы развития русского реализма // Учёные записки Тартуского гос. университета. Вып. 98 Труды по русской и славянской филологии, 1960.

126. Лотман Ю.М. А.С. Пушкин // История всемирной литературы. М., 1989. Т. 6.

127. Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. Л.: Просвещение, 1981. 255 с.

128. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М.: Просвещение, 1988. 348 с.

129. Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн: Александра, 19921993.

130. Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996.

131. Лотман Ю.М. О русской литературе: Статьи и исследования (19581993): История русской прозы. Теория литературы. СПб.: Искусство-СПБ, 1997. 845 с.

132. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. О семиотическом механизме культуры // Учёные записки Тартуского гос. университета. Труды по знаковым системам. Вып. V. Тарту, 1971. С. 146-166.

133. Н.А. Львов. Предисловие к переводу. Стихотворения Анакреона Тийского. СПб., 1794. Кн. 1.

135. Мальцев Юрий. Иван Бунин. Посев, 1994.

136. Мелетинский Е.М. Аналитическая психология и проблема происхождения архетипических сюжетов // Вопросы философии. 1991. № 10.

137. Мелетинский Е.М. Мифология // Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 378.

138. Мельник В.И. Этический идеал И.А. Гончарова. Киев, 1991.

139. Мережковский Д. С. Гончаров // Мережковский Д.С. Акрополь. М., 1991.

140. Мережковский Д. С. Иисус Неизвестный. М., 1996.

141. Мережковский Д.С. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995.

142. Митин Г. Суд Пилата // Литература в школе. 1994. № 1.

143. Недошивин Г. Образ революционера у Репина. Искусство. 1948. № 4.

144. Николина Н.А. Поэтика русской автобиографической прозы: Учебное пособие. М.: Флинта: Наука, 2002. 424 с.

145. Овсянико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. М.: Художественная литература, 1989.

146. Озеров Лев. Три заметки о Фете // Русская речь. 1970. № 6.

147. Осьминина Е. Иван Шмелёв известный и скрытый // Москва. 1994. № 1.

148. Отрадин М.В. Проза И.А. Гончарова в литературном контексте. СПб., 1994.

149. Панченко A.M. Русская литература в канун петровских реформ. Л., 1984.

150. Панченко И. Вопрошая прошлое заглянуть в будущее // Вопросы литературы. 1983. № 6.

151. Перемыиллев Е. «Приличные немецкие стихи.» // Литература. 1996. №41.

152. Переписка И.Н. Крамского. Переписка с художниками. М., 1954.

153. Петрунина Н.Н. О повести «Станционный смотритель» // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XII. Л., 1986.

154. Петрунина Н.Н. Проза Пушкина (пути эволюции). Л.: Наука, 1987. 332 с.

155. Полевой Н. Речь о купеческом звании, и особенно в России. М., 1832.

156. Полевой Н.А. О духовной поэзии // Библиотека для чтения. 1838. Т. XXVI. № 1.

157. Полевой Н.А., Полевой Кс. А. Литературная критика. Л., 1990.

158. Поречников В. Провинциальные письма о нашей литературе. Письмо первое // Отечественные записки. 1861. № 12.

159. Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа, изображённые по сказаниям всех четырёх евангелистов. Одесса, 1857. Репринт. изд. 1991.

160. Поспелов Г.Г, О понимании времени в живописи 1870-1890-х годов. Картины, посвящённые судьбам личности // Типология русского реализма второй половины XIX века. М., 1979.

161. Поэты XVIII века. Л., 1972.

162. Протопопов М. Женское творчество // Русская мысль. 1891. Кн. 2. С. 96-112.

163. Размусен Л.И О глагольных временах // Журнал министерства просвещения. 1891. № 6.

164. Роговин М.С. Проблемы теории памяти. М., 1977.

165. Роднянская И.В. Художественное время и художественное пространство // Литературный энциклопедический словарь. М., 1978.

166. Русская повесть XIX века: История и проблематика жанра. Л., 1973.

167. Сендерович С. Алетейя. Элегия Пушкина «Воспоминание» и проблемы его поэтики / Wiener Slawisticher Almanach. В. 8. Wien, 1985.

168. Символ: Журнал христ. культуры при Слав. Библиотеке в Париже. 1987. № 17.

169. Смирнов И.П. Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л. Пастернака). Вена, 1985.

170. Соколов А.Н. Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX века. М., 1955.

171. Соловьев B.C. Вечность, -ный // Энциклопедический словарь / Ф.А. Брокгауз, И.А. Эфрон. СПб., 1890-1907. Т. VIIA. 1892. С. 699-700. На корешке Т. 14.

172. Соловьёв В. История и будущность теократии // Соловьёв B.C. Собрание сочинений: В 10 т. СПб., 1911. Т. 4.

173. Страхов Н.Н. Литературная критика. М.: Современник, 1984. 431 с.

174. Строганов М. В. Предания в исторических сочинениях Пушкина // Российский литературоведческий журнал. 1996. № 8. С. 23-31.

175. Строганов М.В. Человек в художественном мире Пушкина. Тверь, 1990.

176. Строганова Е.Н. Стихотворение «Герой» в черновиках «Войны и мира» // Читатель в творческом сознании русских писателей. Калинин, 1986. С. 54-65.

177. Сурат ИЗ. «Жил на свете рыцарь бедный.» М., 1990.

178. Сухих И. Мир Фета: мгновение и вечность // Звезда. 1995. № 11. С. 123-133.

179. Тарле Е. В. Пушкин как историк // Новый мир. 1963. № 9. С. 211-220.

180. Телегин С.М. Основной миф Достоевского // Литература в школе. 1998. №4.

181. Тимофеева В.В. Человек и история // Современный советский роман. Философские аспекты. М.- Л.: Наука. 1979.

182. Толстой Л.Н. и Н.Н. Ге. Переписка. М.; Л., 1930.

183. Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями: В 2 т. М, 1978.

184. Томпсон Д.Э. «Братья Карамазовы» и поэтика памяти. СПб.: Академический проект, 1999. 344 с.

185. Топоров В.Н. Вместо воспоминания // Лотман Ю.М. и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994.

186. Тюпа В.И. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса («Архиерей» А.П. Чехова). Тверь, 2001.

187. Тюпа В.И. Притча о блудном сыне в контексте «Повестей Белкина» как художественного целого // Болдинские чтения. Горький, 1983.

188. Фаррар Ф.В. Жизнь Иисуса Христа. СПб., 1893. Репринт, изд. 1991.

189. Фёдоров Ф.П. «Фауст» Гёте. Рига, 1976.

191. Фет А.А. Наши корни // А.А. Фет. Поэт и мыслитель: Сб. науч. тр. М., 1999.

192. Фет А.А. Послесловие к его переводу А. Шопенгауэра // Русское обозрение. 1901. Вып.1.

193. Фет А.А. Предисловие и комментарии ко П-й части «Фауста» Гёте / Публикация Н.П. Генераловой // 175 лет со дня рождения Афанасия Афанасьевича Фета: Сб. науч. трудов. Курск, 1996.

194. Флоренский П. Статьи по искусству. Париж, 1985.

195. Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах. М., 1914.

196. Франк C.JI. Реальность и человек. М.: Республика, 1997. 479 с.

197. Франк C.JI. Русское мировоззрение. СПб., 1996.

198. Фудель С.И. Наследство Достоевского. Явление Христа в современности // Русское зарубежье в год тысячелетия крещения Руси. М., 1991.

199. Хаайнади 3. Культура как память // Slavica. Debrecen, 2000. № 30. С. 73-92.

200. Хализев В.Е. Теория литературы. М.: Высшая школа, 1999. 398 с.

201. Хальбвакс М. Социальные классы и морфология /Пер. с фр. под ред. А.Т. Бикбова. М: Институт экспериментальной социологии. СПб: Але-тейя, 2000. 509 с.

202. Хейзинга Й. Homo ludens. М., 1992.

203. Цейтлин А. Г. Время в романах Достоевского // Родной язык в школе. 1927. № 5.

204. Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М.: Современник, 1987. 367 с.

205. Чейф У. Память и вербализация прошлого опыта // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 12. М., 1983.

206. Черемисинова Л.И. О «Послесловии» А. Фета к переводу А. Шопенгауэра // А.А. Фет: Проблемы изучения жизни и творчества: Сб. научных трудов. Курск, 1997. С. 38-47.

207. Чернов А.В. Архетип «блудного сына» в русской литературе XIX века. // Проблемы исторической поэтики. Вып. 3. Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1994.

208. Четина Е.М. Евангельские образы, сюжеты, мотивы в художественной культуре: Проблемы интерпретации. М., 1998.

209. Шацкий Ежи. Утопия и традиция. М., 1990.

210. Шеллинг Ф.В.И. Философия искусства. М., 1966.

211. Шестов Л.И. Статьи по русской литературе // Русская литература. 1991. №3.

212. Шопенгауэр А. О воле в природе. Мир как воля и представление. М., 1993.

213. Шпет Г.Г. Литература // Учёные записки Тартуского гос. университета. Труды по знаковым системам. Вып. XV. Тарту, 1982.

214. Штерн М. В поисках утраченной гармонии. Проза И.А. Бунина 1930-1940 гг. Омск, 1988.

215. Шулъц С.А. Хронотоп религиозного праздника в творчестве Гоголя // Русская литература и христианство. М., 1997.

216. Энгельгардт С.В. Письма к А.А Фету. Ч. 1 (1858-1873). Публикация Н.П. Генераловой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1994 г. СПб., 1998.

217. Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и воспитания). М.: Изд-во «Гнозис», 1994. 344 с.

218. BartR. Text //Encyclopaedis universalis. V. 15. P., 1973. P. 78.

219. Dufrenne M. Note sur la tradition. // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1947. Vol. III. P. 161.

220. Durkheim E., Mauss M. De quelques formes primitives de classifications, contribution а Г etude des representations collectives // Annee Sociologique, 1903.

221. Franks F. Spatial Form in Modern Literature // Criticism / The Foundation of Modern Literary Judgement. Ed. By M. Schorer. New York, 1958. P. 392.

222. Oexle O.G. Memoria als Kultur Herausgegeben von Otto Gerhard Ocxle. Gottingen, 1995. S. 99-41.

223. Yalbwachs M. Spoleczne ramy pamieci. Warszawa, 1969. S. 421-422.

Обратите внимание, представленные выше научные тексты размещены для ознакомления и получены посредством распознавания оригинальных текстов диссертаций (OCR). В связи с чем, в них могут содержаться ошибки, связанные с несовершенством алгоритмов распознавания. В PDF файлах диссертаций и авторефератов, которые мы доставляем, подобных ошибок нет.

Литературный герой – персона сложная, многоплановая. Он может жить сразу в нескольких измерениях: объективном, субъективном, божественном, демоническом, книжном. Он получает два облика: внутренний и внешний. Он идет двумя путями: интровертирующим и экстраверти-рующим.

Весьма важную роль в изображении внутреннего облика героя играет его сознание и самосознание. Герой может не только рассуждать, любить, но и осознавать эмоции, анализировать собственную деятельность. Особенно ярко индивидуальность литературного героя отражается в его имени. Профессия, призвание, возраст, история героя педалируют процесс социализации.

16. Понятие жанра. «Память жанра», жанровое содержание и носитель жанра

Жанр – исторически сложившееся внутреннее подразделение каждого рода, объединяющее произведения с общими признаками содержания и формы. Каждый из них обладает определённым комплексом устойчивых свойств. Многие литературные жанры имеют истоки и корни в фольклоре. Жанры с трудом поддаются систематизации и классификации (в отличие от родов литературы), упорно сопротивляются им. Прежде всего, потому что их очень много: в каждой художественной литературе жанры специфичны (хокку, танка, газель в литературах стран Востока). К тому же жанры имеют разный исторический объем; , говоря иначе, жанры являются либо универсальными, либо исторически локальными. Литературные жанры (помимо содержательных, сущностных качеств) обладают структурными, формальными свойствами, имеющими разную меру определённости.

Традиционные жанры, будучи строго формализованы, существуют отдельно друг от друга, порознь. Они определяются жёсткими правилами – канонами. Канон жанра – это определённая система устойчивых и твёрдых жанровых признаков. Каноничность жанра, опять же, свойственна скорее древнему искусству, чем современному.

Комедия - жанр драмы, в котором действие и характеры трактованы в формах комического; противоположен трагедии. Отображает все уродливое и нелепое, смешное и несуразное, высмеивает пороки общества.

Драма – один из ведущих жанров драматургии начиная с эпохи Просвещения (Д. Дидро, Г. Э. Лессинг). Изображает преимущественно частную жизнь человека в его остроконфликтных, но, в отличие от трагедии, не безысходных отношениях с обществом или с собой

Трагедия - вид драматургического произведения, рассказывающего о несчастной судьбе главного героя, часто обреченного на смерть.

Стихотворение - написанное стихами литературное произведение небольшого объема.

Элегия- жанр лирической поэзии. Устойчивые черты: интимность, мотивы разочарования, несчастливой любви, одиночества, бренности земного бытия и т.д.

Романс – музыкально-поэтическое произведение для голоса с инструментальным (главным образом фортепианным) сопровождением

Сонет - твердая форма: стихотворение из 14 строк, образующих 2 четверостишия-катрена (на 2 рифмы) и 2 трехстишия-терцета (на 2 или 3 рифмы).

Песня – самый древний вид лирической поэзии; стихотворение, состоящее из нескольких куплетов и припева.

Очерк - самый достоверный вид повествовательной, эпической литературы, отображающий факты из реальной жизни.

Повесть - средняя форма; произведение, в котором освещается ряд событий в жизни главного героя.

Поэма - вид лироэпического произведения; стихотворное сюжетное повествование.

Рассказ - малая форма, произведение об одном событии в жизни персонажа.

Роман - большая форма; произведение, в событиях которого обычно принимает участие много действующих лиц, чьи судьбы переплетаются.

Эпопея - произведение или цикл произведений, изображающих значительную историческую эпоху либо большое историческое событие.

Понятие «памяти жанра»

Жанр – исторически сложившееся внутреннее подразделение каждого рода, объединяющее произведения с общими признаками содержания и формы.

«Память жанра» - застывшая, формально содержательная структура, в плену которой находится каждый творец, избравший этот жанр.

Жанрообразующими началами становились и стихотворные размеры (метры), и строфическая организация, и ориентация на те или иные речевые конструкции, и принципы построения. За каждым жанром были строго закреплены комплексы художественных средств. Законы жанра подчинили себе творческую волю писателей.

БИЛЕТ 1
Литературные жанры. Их классификация. Память жанра.

Лит.жанры - это сложившиеся в процессе развития худ. словесности виды произведений. В основу литературоведческой классификации кладутся жанровые признаки, имеющие наиболее устойчивый, исторически повторимый характер. Важнейшим жанровым признаком произведений является его принадлежность к тому или иному лит. роду: выделяются драматические, эпические, лирические и лиро-эпические жанры. Внутри родов различают виды - родовые формы. Они различаются по организации речи в произведении (стихи и проза), по объему текста (былина и эпопея), по принципам сюжетосложения и др. По жанровой проблематике произведения могут принадлежать к национально-историческим, нравоописательным и романтическим жанрам. Эпические жанры: 1)национально-исторические жанры:- героическая песня - "песнь о победах и поражениях", гл.герой -лучший представитель коллектива Гектор,Ахилл).Сочетание гиперболического изображения физической мощи и внимания к нравственным качествам. - поэма - рассказ о важном историческом событии, гиперболическое изображение героя и объективный тон повествования. - повесть - реальные исторические события ("Слово о полку Игореве") - рассказ2) нравоописательные жанры: сказка, поэма, идиллия,сатиры 3) романтические: "волшебная" сказка, роман, повесть,рассказ,новелла, очерк.

Драматические жанры: - трагедия - конфликт в сознании героя, - драма - столкновения персонажей с такими силами жизни, кот. противостоят извне.-комедия - пьеса, исполненная юмористического или сатирического пафоса, с помощью сюжетных кофликтов раскрываются хар-ры.Лирические жанры:- ода - стихотворение, выражающее восторженные чувства. - сатира - стих-е, выражающее негодование, возмущение - элегия - стих-е, исполненное грусти - эпиграмма, эпитафия, мадригал. Лиро-эпические жанры: басня - кратко аллегорическое повествование и вытекающее поучение - баллада - стихотворное сюжетное произведение, повествование пронзано лиризмом
БИЛЕТ 2
^ Материал и приём в литературе.

Материал-все, что автор взял готовым. Из материала художник конструирует свое произведение. В худ. мире материал преображается под воздействием приемов, которыми пользуется автор. Компонент преображения реальности в худ. реальность – соотношение между фабулой и сюжетом, т.е. соотношение материала и формы. Материал-все, что автор взял готовым. Форма - как автор все расположил. Читатель в процессе чтения извлекает из формы материал, выстраивает жизненные линии героев – фабулу (события, выстроенные в хронологическом порядке). Переход от фабульного к сюжетному построению повествования-это преображение материала, кот. дается художнику в естественном виде. Детектив - классическое несовпадение сюжета и фабулы. В худ. произведении время может быть перестроено. Приемы сюжетного выстраивания произведения - авторские приемы. Композиционное движение. Фабула - хронологическая последовательность событий. Сюжет - то, как о фабуле рассказано в конкретном произведении. Композиция - соотношение между фабулой и сюжетом. В произведении реальность нематериальна, это не то, что окружает автора. Художник существует в мире естественного языка, кот. понимают его читатели. Естеств. язык во всем своем богатстве - это материал, кот. художник преобразует этот язык в собственный.
БИЛЕТ 3.
^ Художественное время и пространство в литературном произведении. Хронотоп.

Мир худ. не может существовать вне пространства и времени. Анализ показывает, что любое событие связано со временем, а пространство воображаемое связано с тем, что происходит сейчас. Пр-во и время - универсальные хар-ки худ.мира, обладающие своими особенностями. Худ. время стремиться вычленить реальное время, но никогда не может полностью изолироваться от реального времени. Худ.пр-во мы всегда соотносим с пространством вокруг нас. Разные подходы к проблеме худ. времени:

1) Грамматическое время в лит-ре как существует прошлое, настоящее, будущее + видовые хар-ки (сов. и несов. вид) в русском языке.2) Воззрение писателя на проблему времени - философия писателя.3) Существенно для лит-ры исследование худ.времени как худ. факта литературе. Существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в лит-ре - хронотоп (дословно "время-пространство"). Хронотоп мы понимаем как формально -содержательную категорию лит-ры. В лит.-худ. хронотопе имеет место слияние пространственных и временных примет в целом. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и изменяется временем - этим хар-ся хронотоп. В лит-ре хронотоп имеет существенное жанровое значение. Жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом, причем ведущим началом в хронотопе является время. Хр. определяет худ.единство лит.произведения в его отношении к реальной действительности. Значение хронотопа: - сюжетное - хр. являются организационными центрами основных сюжетных событий романа. В нем завязываются и развязываются сюжетные узлы. - изобразительное - время приобретает чувственно-наглядный характер, сюжетные события конкретизируются. Время и пространство в литературе Действительность в ее пространственно-временных координатах различными видами искусства осваивается по-разному. Художественная литература воспроизводит преимущественно жизненные процессы, протекающие во времени, т.е. человеческую жизнедеятельность (переживания, мысли, идеи и т.д.). Лессинг пришел к выводу, что в поэзии воспроизводится преимущественно действие, т.е. предметы и явления, следующие один за другим во времени. При этом писатель не связан необходимостью запечатлевать текущее время буквально и непосредственно. В литературном произведении могут быть даны тщательные, подробные характеристики какого-то крайне короткого промежутка времени (описание Толстым в “Детстве” чувства, которые испытал Николенька Иртеньев у гроба матери). Чаще писатель дает компактные характеристики длительных промежутков времени. Писатели как бы растягивают и сжимают время изображаемого действия. В освоении пространственных соотношений литература уступает другим искусствам. Лессинг подчеркивал, что предметы, сосуществующие друг около друга, изображаются главным образом в живописи и скульптуре. При этом он утверждал, что описание неподвижных предметов не должны выдвигаться в литературном произведении на первый план. В художественном освоении пространства литература обладает и преимуществами по сравнению со скульптурой и живописью. Писатель может с быстротой переходить от одной картины к другой, легко перенося читателя в разные места. Пространственные представления в литературных произведениях нередко имеют обобщающее значение (мотив дороги в “Мертвых душах” Гоголя как пространство, будящего мысль о направленном, целеустремленном движении). Художником слова, таким образом, доступен язык не только временных (он, несомненно, первичный), но и пространственных представлений.
БИЛЕТ 4
^ Происхождение искусства. Искусство как способ познания мира.Функции искусства.

На ранних стадиях развития мира, когда люди жили родовым строем, художественные произведения еще не были таковыми. В них худ.содержание находилось в нерасчлененном единстве с другими сторонами общественного сознания - мифологией, магией, моралью, полуфантастическими преданиями. Такое единство получило название "синкретизма". Первобытное тв-во было синкретично в своем содержании.Основным предметом первобытного сознания и тв-ва была природа, жизнь растений и животных,различные яв- ления природы. Хар-ной чертой сознания и тв-ва была образность. Все явления они представляли в виде особенно сильного и яркого индивидуального его воплощения. Люди преувеличивали силу, значительность, размеры в своем воображении, бессознательно типизировали явления природы. Представления и образы отличались степенью фанатичности. Характерной чертой был антропоморфизм - осознание жизни природы по сходству с человеческой Люди старались воздействовать на природу при помощи магии, считая, что те или иные явления можно вызвать путем подражания или нарочитого искусственного воспроизведения. Они рисовали зверей, вырезали из камня и дерева фигуры, способствующие охоте, или воспроизводили жизнь животных. С развитием речи возникают "животные" сказки на основе олицетворения животных. Из синкретического тв-ва стали развиваться искусства, прежде всего изобразительные - живопись,скульптура, сценическая пантомима и эпическая словесность. С развитием появляются обрядовые хороводы - ко- лективная пляска, сопровождамая пением и иногда пантомимой зачатки всех основных экспрессивных видов искусства: худ. танца, музыки, словесной лирики.Позднее возникает драма - соединение пантомимического действия и эмоциональной речи действующих лиц. Из хоровой, обрядовой песни постепенно возникла лирическая поэзия. Подобным путем развивалась и музыка как особый вид искусства, а также искусство танца. Все виды искусства зародились в первобытном синкретическом по идейному содержанию народном тв-ве. Функции искусства:познавательная, рекреативная, эстетическое наслаждение, игровая (театр) - игра слов, образов, звуков, ассоциаций поучительная, дидактическая (басни, поучения, лит-ра соц.реализма), коммуникативная.
БИЛЕТ 5
^ Понятие о литературном процессе.

Лит.процесс - совокупность всех произведений, появляющихся в это время. Факторы, которые его ограничивают: - на представление литературы внутри лит. процесса влияет время, когда выходит та или иная книга. - лит. процесс не существует вне журналов, газет, других печатных изданий. ("Молодая гвардия","Новый мир" и т.д.) - лит.процесс связан с критикой на выходящие в свет произведения. Устная критика тоже немало влияет на л.п. "Либеральный террор" - так называли критику в начале 18в. Литературные объединения - писатели, считающие себя близкими по каким-либо вопросам. Выступают определенной группой, завоевывающей часть литературного процесса. Литература как бы "поделена" между ними. Выпускают манифесты, выражающие общие настроения той или иной группы. Манифесты появляются в момент образования лит. группы. Для лит-ры н.20в. манифесты нехарактерны (символисты сначала творили, а потом писали манифесты). Манифест позволяет взглянуть на будущую деятельность группы, сразу определить, чем она выделяется. Как правило, манифест (в классическом варианте - предвосхищающий деятельность группы) оказывается бледнее, чем лит. течение, кот. он представляет.

Литературный процесс. С помощью художественной речи в литературных произведениях широко и конкретно воспроизводится речевая деятельность людей. Человек в словесном изображении выступает в качестве “носителя речи”. Это относится, прежде всего, к лирическим героям, действующим лицам драматических произведений и рассказчикам эпических произведений. Речь в художественной литературе выступает как важнейший предмет изображения. Литература не только обозначает словами жизненные явления, но и воспроизводит саму речевую деятельность. Используя речь в качестве предмета изображения, писатель преодолевает ту схематичность словесных картин, которые связаны с их “невещественностью”. Вне речи мышление людей в полной мере осуществить не может. Поэтому литература является единственным искусством, свободно и широко осваивающим человеческую мысль. Процессы мышления - это средоточие душевной жизни людей, форма из напряженного действия. В путях и способах постижения эмоционального мира литература качественно отличается от других видов искусства. В лит-ре исп-ся прямое изображение душевных процессов с помощью авторских характеристик и высказываний самих героев. Лит-ра как вид искусства обладает своего рода универсальностью. С помощью речи можно воспроизвести любые стороны действительности; изобразительные возможности словесного поистине не имеют границ. Лит-ра с наибольшей полнотой воплощает познавательное начало художественной деятельности. Гегель называл словесность “всеобщим искусством”. Но особенно широко осуществились изобразительные и познавательные возможности литературы в 19 веке, когда в искусстве России и западноевропейских стран ведущим стал реалистический метод. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой художественно отразили жизнь своей страны и эпохи с такой степенью полноты, которая недоступно никакому другому виду ис-ва. Уникальным качеством художественной литературы является также ее ярко выраженная, открытая проблемность. Неудивительно, что именно в сфере литературного творчества, наиболее интеллектуального и проблемного, формируются направления в искусстве: классицизм, сентиментализм и т.д.
БИЛЕТ 6.
^ Сюжет, фабула, композиция в литературном произведении.

Сюжет - ход событий, складывающийся из поступков героев. Это движение событий или мыслей и переживаний, в котором только и раскрываются человеческие характеры, деяния, судьбы, противоречия, общественные конфликты. Композиция - последовательность подачи событий. Функция сюжета: обнаружение жизненных противоречий, т.е. конфликтов. Свойства сюжета и композиции определяются проблематикой. Фабула - основные события, канва, о которых рассказывается в произведении или которые показываются в нём. Композиция сюжета состоит из ряда сложных элементов. В классических произведениях к таким элементам обычно относятся экспозиция (мотивировка поведения действующих лиц в показываемом конфликте, введение, обстановка), завязка (основной конфликт), развитие действия, кульминация (наивысшая точка напряжения в развитии действия) и развязка (разрешение изображаемого конфликта). Также существует ещё пролог и эпилог.

Прологом произведение обычно открывается. Это своеобразное вступление к основному сюжетному развитию. К эпилогу автор прибегает только тогда, когда понимает, что развязка не ярко выражена в произведении. Эпилог - это изображение окончательных следствий, вытекающих из показанных в произведении событий.
БИЛЕТ 7
^ Эпос как литературный род.

Эпос - от греческого "слово". Объект. повествовательный род лит-ры. Сначала возник эпос как жанр народно-героического сказания: саги, притчи, былины, эпич.песни, предания, богатырские сказки, нар.-героич. повести. Существовал до эпохи Возрождения. В последние 3 века, когда происходит поворот к человеку как личности (примат личности над коллективом) начинает выделяться эпос как род литературы в нашем современном понимании. Носитель речи сообщает о прошедшем действии или вспоминает. Между ведением речи и событием сохраняется временная дистанция. Речь ведется от повествователя, кот. может становится рассказчиком (Гринев у Пушкина). Эпос максимально свободен от освоения пространства и времени. Характеризует не только героя, но и носителя речи (худ.речь складывают: авторское повествование, авт. описание, авт.рассуждение, монологи и диалоги действующих лиц). Эпос - единственный род лит-ры, показывающий не только то, что герой делает, но и как он думает. Внутр. монологи - сознание героя. Большое значение имеют портрет и пейзаж - детализация. Не настаивает на условности происшедшего. Объем эпич.произведения неограничен. В узком смысле эпос - героическое повествование о прошлом. Дошел в виде эпопей ("Илиада" и "Одиссея"), саги - скандинавский эпос, короткие эпические песни - русские былины
БИЛЕТ 8
^ Понятие о целостности художественного текста. Внутренний мир литературного произведения.

Чтобы объяснить понятие целостности художественного произведения, нужно плясать от понятия идеи. То есть Черн. говорит, что для точного раскрытият идеи форма должна быть совершенной, и не должно быть никаких лишних деталей. Это наз-ся идейно-художественной целесообразностью всех деталей. Итак, только произ-ние, созданное по такому закону отличается целосностью (т.е. единством и необходимостью всех элементов). Анализ целостности произ-ния может быть очень спорным. Примеры: Тургенев “ОиД”. Лапоть-пепельница на столе П.П. Кирсанова, говорящий о его лицемерии, желании казаться “русским” чел-ком. Или у Чехова в “Вишн. саду” все детали очень важны. Т.о. можно сказать, что это произ-ние целостное. ?Совокупность всех деталей, характеров и поступков, важных для понятия осн идеи произведения, состовляет внутренний мир произведения.

БИЛЕТ 9
^ Литературные направления. Понятие о литературном манифесте.

Литературное направление - это произведения писателей той или иной страны и эпохи, достигших высокой творческой сознательности и принципиальности, которые проявляются в создании ими соответствующей их идейно-творческим стремлениям эстетической программы, в публикации выражающих ее "манифестов". Впервые в истории целая группа писателей возвысилась до осознания своих творческих принципов в к.17-н.18в.,когда во Франции сложилось очень мощное лит.направление, получившее название классицизма.Сила этого направления заключалась в том, что его приверженцы обладали очень законченной и отчетливой системой гражданско-моралистических убеждений и последовательно выражали их в своем творчестве.Манифестом французского классицизма стал стихотворный трактат Буало "Поэтическое искусство": Поэзия должна служить разумным целям, идеи нравственного долга перед обществом, гражданского служения. Каждый жанр должен иметь свою определенную направленность и соответствующую ей художественную форму. В разработке этой системы жанров поэтам и драматургам следует опираться на творческие достижения античной литературы. Особенно важным считалось тогда требование, чтобы произведения драматургии заключали в себе единство времени, места и действия. Программа русского классицизма была создана в к.40-х гг. 18в. усилиями Сумарокова и Ломоносова и во многом повторяла теорию Буало. Неотъемлемое достоинство классицизма: он требовал высокой дисциплинированности творчества. Принципиальность творческой мысли, пронизанность всей образной системы единой идеей, глубокое соответствие идейного содержания и художественной формы - несомненные плюсы этого направления. Романтизм возник на рубеже 18-19в. Романтики рассматривали свое творчество как антитезу классицизму. Они выступали против всяких "пра- вил", ограничивающих свободу творчества, вымысла, вдохновения. У них

была своя нормативность творчества - эмоциональная. Созидательной си- лой творчества был у них не разум, а романтические переживания в их исторической отвлечености и вытекавшей отсюда субъективности. В ведущих национальных литературах Европы почти в одно и то же время возникали романтические произведения религиозно-моралистического и по конт- расту с ним - гражданского содержания. Авторы этих произведений создали в процессе своего творческого самосознания соответствующие програм- мы и этим оформили литературные направления.Со второй половины 20-х гг. 19в. в лит-рах передовых европейских стран началось активное развитие реалистичного изображения жизни. Реализм - это верность воспроизведения социальных характеров персонажей в их внутренних закономерностях, созданных обстоятельствами социальной жизни той или иной страны и эпохи. Важнейшей идейной предпосылкой было возникновение историзма в общественном сознании передовых писателей, способности осознать своеобразие социальной жизни их исторической эпохи, а отсюда и других исторических эпох. Проявляя познавательную силу творческой мысли в критическом разоблачении противоречий жизни, реалисты 19в. обнаруживали при этом слабость в понимании перспектив ее развития, а отсюда и в художественном воплощении своих идеалов. Идеалы их, как и классицистов и романтиков, были в той или иной мере исторически отвлеченными. Поэтому образы положительных героев получались в какой-то степени схематичными и нормативными. Начавший свое развитие в европейских лит-рах 19в. реализм, вытекающий из историзма мышления писателей, был реализмом критическим.Литературные объединения выпускают манифесты, выражающие общие настроения той или иной группы. Манифесты появляются в момент образования лит. группы. Для лит-ры н.20в. манифесты нехарактерны (символисты сначала творили, а потом писали манифесты). Манифест позволяет взглянуть на будущую деятельность группы, сразу определить, чем она выделяется. Как правило, манифест (в классическом варианте - предвосхищающий деятельность группы) оказывается бледнее, чем лит. течение, кот. он представляет.
БИЛЕТ 10
^ Содержание литературного произведения. Авторская и объективная идея в литературном произведении.

Содержание литературного произведения Воспроизводя жизнь в слове, используя все возможности человеческой речи, художественная литература превосходит все другие виды искусства разносторонностью, разнообразием и богатством своего содержания. Содержанием нередко называют то, что непосредственно изображено в произ-нии, то, что можно пересказать после его прочтения. Но это неточно. Если это эпическое или драматическое роизведении, то предсказать можно что произошло с героем или рассказать про события. Изображенное в лирическом произведении пересказать вообще невозможно. Поэтому надо различать то, что познается в произведении, и то, что в нем изображается. Изображаются персонажи, творчески созданные, вымышленные писателем, наделенные всякого рода индивидуальными особенностями, поставленные в те или иные взаимоотношения. Содержание худ. произв-я заключает в себе разные стороны, для определения которых существует три термина - тематика, проблематика, идейно-эмоциональная оценка. Тематика - это те явления жизни, которые отражены в том или ином высказывании, в произведении, в частности художественной литературы. Проблематика - это идейное осмысление писателем тех социальных характеров, которые он изобразил в произведении. Осмысление это заключается в том, что писатель выделяет и усиливает те св-ва, отношения изображаемых характеров, которые он, исходя из своего идейного миросозерцания, считает наиболее существ-ми. Произведения ис-ва, худ. лит-ры в особенности, всегда выражают идейно-эмоциональное отношение писателей к тем социальным характерам, которые ими изображены. Именно в идейной оценке характерного сильнее и яснее всего проявляется идеологическая сущность произведений худ. лит-ры.
БИЛЕТ 11
^ Различие между научным и художественным мышлением.

Искусство и наука не одно и то же, но их различие не в содержании, а только в способе обрабатывать данное содержание. Фил оперирует доводами, поэт - образами и картинами, но оба говорят одно и то же. Поэт, вооружаясь живым и ярким языком, показывает, действуя на фантазию читателей, а философ на разум. Один доказывает, другой показывает, и оба убеждают, только один логическими доводами, другой - картинами. Но первого слушают и понимают немногие, другого - все. Наука и искусство равно необходимы, и ни наука не может заменить искусства, ни искусство науки...
БИЛЕТ 12
^ Понятие об интерпретации.

Интерпретацией называют истолкование художественного произведения, постижение его смысла, идеи, концепции. И-я осуществляется как переоформление худ. содержания, т.е. посредством его перевода на понятийно-логический (литературоведение, основные жанры литературной критики), лирико-публицистический (эссе) или на иной худ. язык (театр, кино, графика). Интерпретация имела место уже в античности (Сократ толковал смысл песен Симонида). Теоретические основы интерпретации сложились ещё к толкователей Священного Писания; их положения в дальнейшем развивались романтической эстетикой. В русском литературоведении термин «интерпретация» появился в 1920-х годах, но обрёл актуальность лишь в 70-х годах. Св-ва ин-ии: в ней сохраняется смысл исходного произведения, в то же время появляется новый смысл в интерпретированном произведении. Автор всегда вносит новое, своё в интерпретированное произведение, как бы он не старался перевести оригинал. Всегда в содержание попадает восприятие интерпретатора. Причины изменения - интерпретатор должен объяснить вещи, которые ушли со временем из нашего обихода. В таких случаях необходимы комментарии автора. При интерпретации всегда остаётся смысловой остаток, который невозможно интерпретировать.
БИЛЕТ 13

Эссе

Очерк

Очерк - это художественно-публицистический жанр, в котором сочетаются логико-рациональный и эмоционально-образный способы отражения действительности для решения определенных аспектов концепции человека или общественной жизни. Так гласит научное определение жанра. Что же оно обозначает?

Прежде всего то, что очеркист художественно воплощает в слове реальные исторические лица и события, составляя о них мнение на основании системного исследования объекта. Суждение достигается путем анализа, а заключение и вывод являются логическим его завершением.

Словом, очерк - одновременно и документально-научное осмысление действительности, и эстетическое освоение мира. Не случайно же очерк сравнивают с художественными произведениями и даже с живописью, подчеркивая: если рассказ - живописная картина, то очерк - графический рисунок или эскиз к картине. Он как бы на грани между документом и обобщенным художественным образом. В случае если бы историки сегодня не имели других источников, кроме очерковой литературы, то и в данном случае они смогли бы верно представить себе минувшую жизнь: русский очерк содержит огромный художественно-познавательный материал, отражающий многие важные моменты развития страны на протяжении ряда десятилетий.

Ведь очерк в истории русской публицистики известен с конца 18 века. И отличался он не только широтой охвата и тематическим многообразием, но и постановкой волнующих, актуальных проблем современности. По этой причине познавательная ценность русской очерковой литературы неотделима от ее активной роли в истории освободительного движения. На протяжении всей своей истории - от появления до современного развития - очерк стремился знакомить читателя с новыми, рождающимися формами жизни и ее повседневным ходом, пробуждать общественное мнение и формировать понимание права выдвигать и отстаивать передовые мысли, сочетая объективную оценку действительности с субъективным мнением, сравнениями и параллелями между ними. Только тогда, когда публицист проявляет себя как компетентный исследователь, тонкий аналитик, он может убедить читателя в верности своих оценок и суждений.

Исследователи выделяют несколько видов очерков.

Портретный очерк разрабатывает определенный аспект концепции человека, раскрывает внутренний мир героя, социально-психологическую мотивацию его поступков, индивидуальное и типическое в характере. Очеркист ищет в реальной жизни такую личность, которая воплощала бы в себе основные типические черты своей социальной среды и одновременно отличалась своеобразием черт характера, оригинальностью мысли. И уже затем создает не фотографическое изображение, а художественно-публицистическое отображение индивидуального образа.

Это не простая биографическая справка. Жизнь человека нельзя раскрыть в еенравственной красоте, в богатстве ее творческого проявления, подменяя рассказ о ней изложением анкетных данных или описанием технологии труда героя.

Чтобы портретный очерк занял целую газетную страницу, нужна такая личность, которая была бы очень значительной. Ведь журналист лишь в деталях, штрихами намечает портрет своего героя. При этом и менее, чем в 300-400 строк очеркист вряд ли уложится: относительный лаконизм жанра сочетается здесь с публицистической разработкой актуальной проблемы, анализом психологии героя.

Проблемный очерк включает в себя ряд подвидов: экономический, социологический, философский, экологический, судебный, полемический и другие. Здесь в роли публициста выступает специалист в определенной области. Предметом его исследования и художественно-публицистического отражения становится актуальная проблема, вставшая перед обществом в конкретный текущий момент. Это концептуальный авторский монолог, просвеченный индивидуальным видением человека и ситуации, в которой он действует.

Очеркист-проблемник не просто разрабатывает тему с помощью эмоционально-образных выразительно-изобразительных средств, а создает образ ситуации. На первый план выходит уже не показ конкретной личности, а научно-публицистическое исследование проблемы. Роль автора здесь всегда активная, - он вступает в прямой разговор с читателем, свободно оперируя знаниями по истории вопроса, цифрами, статистическими данными.

Такой вид очерка не частый гость на страницах газет. Создавая развернутый образ ситуации, он значительно объёмнее проблемно-аналитических жанров - корреспонденции и статьи. По этой причине проблемный очерк - форма журнальной или даже книжной публицистики.

Путевой очерк - один из самых старых видов. Его особенности заключаются в том, что объект изучения развертывается для автора постепенно. Действительно, путешествуя, публицист всматривается в людей, в ситуации, фиксирует факты и события, отражая их через призму индивидуальных наблюдений. В передаче личных впечатлений от возникающих перед глазами очеркиста форм жизни, обычаев, нравов, социальных контрастов и заключается специфика путевого очерка. В нем сочетаются элементы портретного и проблемного очерков.

Это не случайно: сами истоки русского очерка следует искать именно здесь, в данном виде жанра. Обострение социальных противоречий в России 18 века поставило перед публицистами задачу показать панораму развивающихся событий. Новое отношение к действительности сочеталось с поиском новых форм ее отражения. Так появились "Путешествие из Петербурга в Москву" А.Н.Радищева и "Письма русского путешественника" Н.М.Карамзина.

Нередко путевые очерки публикуются с продолжениями, создавая иллюзию совместного путешествия автора и читателей. Очеркист становится глазами своей аудитории, используя для этого репортажные приемы.

Стилистическая языковая структура очерка полностью соответствует цели, поставленной автором, и виду очерка, избранному им для художественно-публицистического осмысления действительности. Краткость, лаконизм, умение в сжатой форме сказать о многом, создать многогранную картину - один из базовых признаков высокого профессионального мастерства очеркиста.

Особую роль в очерке играют пейзажи. Описание природы помогает раскрыть и обстановку, в которой происходит действие, и эмоционально-психологическое состояние героев очерка или самого очеркиста. В выявлении существенных признаков природных явлений, показе их взаимосвязи с главной идеей очерка, выразительных подробностей и детализации очеркист может достичь необычайной глубины проникновения в самую суть описываемого.

При этом в практике начинающих журналистов глубина осмысления пережитого и увиденного часто подменяется однообразием тематики, иллюстративным скольжением по поверхности жизни, сухостью изложения мысли, бедностью лексического запаса, - очерком здесь называют всякое описание факта͵ события, человека.

По этой причине еще раз заметим, что русская очерковая публицистика прежде всего стремится к активному вторжению в жизнь, к проблемности, к новизне, к раскрытию фактов большой социальной значимости. А яркая, образная манера повествования, острые индивидуальные речевые характеристики, метафоры, сравнения, гиперболы способствуют большей выразительности и художественно-публицистическому отображению действительности.

Одним из эффективных методов построения очерка является ассоциативный способ изложения, типичным проявлением которого служат авторские размышления. Авторские ассоциации, как правило, углубляют образно-психологическую разработку основной идеи повествования.

Очень важно, чтобы все ситуации, факты, события, ассоциации представляли единое целое, подчинялись единой цели - разработке темы, избранной очеркистом. Вместе с тем, только полностью изучив материал, факты, обстоятельства, людей, можно окончательно решить, какой поворот придать очерку, какую проблему выдвинуть в нем. По этой причине, работая над очерком, журналист фиксирует в своем блокноте и в памяти все: общие сведения, данные, цифры, имена и фамилии, должности, конкретные эпизоды, ситуации, раскрывающие человека в действии, чтобы потом суметь раскрыть характерное, поучительное, впечатляющее. Ведь композиция жанра требует непременного соединения, столкновения многих фактов, эпизодов, размышлений.

Эссе - прозаический этюд, представляющий общие или предварительные соображения о каком-либо предмете или по какому-либо поводу. Это глубоко личностный персонифицированный литературно-публицистический жанр, требующий самостоятельности и оригинальности мышления, некоего опыта в той области, которой посвящены раздумья. Собственно, в переводе с французского его название и обозначает - "опыт".

Он самый молодой в системе российских публицистических жанров, несмотря на то, что в европейской литературе известен еще с конца 16 века, особенную популярность приобретя в Англии. При этом почти четыре века отечественные литературоведы относили эссе к чисто литературным жанрам, поскольку в нем главную роль играет не воспроизведение факта͵ а изображение впечатлений, раздумий и ассоциаций.

Между тем среди эссе выделяют несколько разновидностей.

Литературно-критический эссе отнюдь не претендует на анализ произведения или творческого пути писателя, ограничиваясь общими рассуждениями о них с подчеркнутой субъективностью авторского отношения к предмету рассмотрения.

Философский эссе представляет собой размышления о смысле бытия, о развитии общества, о жизни и смерти, о познании истины, о добре и зле. Все эти проблемы могут обсуждать и обсуждают люди разных профессий, обладающие различным опытом и культурой. Но на протяжении многих столетий подобные вопросы обсуждались в рамках особой духовной деятельности, которую со времен античности принято называть философией. Таким образом философский эссе - выражение глубоко личного индивидуального знания о бытии, отличающееся критическо-творческим отношением к миру и прежней системе взглядов на мир.

Организационно-управленческий эссе - один из популярных в науке управления персоналом метод современной системы формальной оценки совершенной деятельности. Он предполагает, что оценивающему крайне важно описать по предварительно разработанным оценочным стандартам, как тот или иной сотрудник выполняет свою работу. Он используется в тех случаях, когда крайне важно оценить деятельность сотрудников, выполняющих весьма специфические задачи, которые трудно подвести под какие-то нормативы, и служит программе усовершенствования управления. Его целью становится улучшение исполнительской деятельности, определение вознаграждения за проделанную работу и формулировка соображений, связанных с трудовой карьерой сотрудника.

Научно-публицистический эссе - иногда его называют просто публицистическим - часто относят к разновидностям очерка. Действительно, имея общие истоки, эти два жанра во многом схожи. При этом более свободная, раскованная манера повествования, продиктованная крайне важно стью публициста выговориться, вспомнить прошлое и заглянуть в будущее, стала специфической особенностью этого подвида эссе. Отход от традиционных форм общения, философичность взгляда, наполненность размышлениями, полными сомнений и колебаний, склонность к анализу собственных переживаний, - такова сущность научно-публицистического эссе.

Обращаясь к этому жанру, публицист должен обладать богатой памятью, обильными знаниями, бесконечной цепью ассоциаций, солидным опытом научно-теоретических изысканий и жизненных наблюдений. Читатель с первых строк обязан почувствовать в авторе эссе образованного, хорошо эрудированного специалиста͵ способного к широким обобщениям.

Часто эссе может строиться без фабулы и диалога, поскольку его предмет - авторский самоанализ мироощущения и интуитивное продвижение к новому знанию о бытии.

На свободное самовыражение эссеиста накладывают отпечаток уровень и направленность общественного мнения, господствующие в стране философские концепции, особенности национального самосознания. По этой причине данный жанр не укладывается в строгие рамки определений. В различных условиях появления - эссе различны, поскольку кабинетные умозаключения публицистов образно отражают реальные явления и эпизоды жизни.

Тем не менее, эссе не относится к документальной публицистике. Он отнюдь не стремится к формированию широкого общественного мнения, к достижению конкретного результата͵ к опоре на прагматическую систему фактов. Будучи аналитическим по сути, эссе не ставит перед собой цель проанализировать актуальную проблему, требующую неотложного решения. Его интересы сосредоточены на глобальных проблемах общественного бытия, которые не бывают решены одномоментно. Ведущей в современной эссеистике стала выработка бытия триады "человек, человечество, человечность" - поистине глобальная проблема настоящего и будущего.

И рассматривается она, прежде всего, через нравственные категории, моральный уровень современного общества. По этой причине эссеистской манере изложения отдают должное философы, культурологи, искусствоведы, историки, - одним словом, специалисты в области общественных наук.

Глубина проникновения в материал и широта освещения действительности целиком зависят от способности публициста воспринимать духовные ценности общества, от уровня его научного мировоззрения, включающего в себя научную картину мира, обобщенные итоги достижений человеческого познания, принципы взаимоотношения человека с естественной и искусственной средой обитания.

Эссеист афиширует свой субъективизм, стремление постигнуть глобальность происходящего, показать социально-психологический срез общества. И в этой всеохватности ядром, своеобразной линзой преломления фактов становится сам публицист. Никакие силы не могут заставить читателя продолжить чтение, как только он поймет, что его собственный интеллект превышает интеллект эссеиста.

Восприятие духовных ценностей, как мы знаем, носит творческий характер.
Размещено на реф.рф
Каждый по-своему осмысливает, интерпретирует воссозданные автором образы и чувства. Любой человек переживает духовные ценности через призму собственного опыта͵ но это всегда творческая работа души и ума человека.

Эссе становится особым видом деятельности двух взаимосвязанных творческих личностей - автора и читателя. Уровень образования и общей культуры каждой из этих двух личностей непосредственно влияет на возникновение специфического диалога, одновременного духовного потребления и духовного творчества.

Среди стилистических приемов, используемых эссеистом, не последнее место занимает так называемое "мнимое опережение". Оно обладает способностью четко разграничивать действия, движения, останавливая внимание читателя на каждом из них. Все факты, явления как бы спрессованы, сдвинуты во времени, стянуты в единую пространственно-временную плоскость. По этой причине автор и стремится разграничить их, указав на реальное их месторасположение во времени: "немного спустя мы увидим..." или "немного спустя мы увидели..." - действия отнесены в будущее или в прошлое. И это устанавливает границу, отделяющую реальный мир от знакового мира искусства.

Контраст временных планов позволяет эссеисту выделять в тексте существенные моменты, на которые он хочет обратить особое внимание. Иногда он даже прерывает изложение на полуслове, чтобы подробно прокомментировать или проанализировать свое внутреннее ощущение по поводу реального факта͵ явления.

Этот прием способствует выражению эмоционально-экспрессивного содержания эссе, связанному с эффектом общения, личного контакта автора с читателем, воспроизведением непринужденной беседы между ними. В рассуждениях, которые периодически прерывают повествование, опыт научно-теоретический и жизненные наблюдения автора настолько органически объединяются, что читатель, включаясь в размышления, невольно воспринимает эти рассуждения как свои собственные, основанные на личных наблюдениях.

Эссе - редкий гость на газетной полосе. Хотя некоторые аналитические и художественно-публицистические издания и публикуют материалы, написанные в данном жанре. Скажем, эссе видных литераторов появляются на страницах "Литературной газеты". Но это, скорее, все же книжная форма публицистики.

Словарь ʼʼПоэтикаʼʼ:

Само движение литературы своего рода память жанра. - понятие и виды. Классификация и особенности категории "Само движение литературы своего рода память жанра." 2017, 2018.

Введение

Часть 1. «Память жанра» и «память мифа» в художественных текстах XIX века .. 21

1. Архаические структуры в жанре воспоминания 26

2. Жанровая природа «Воспоминаний» А.А Фета 51

3. Элементы жанра воспоминания в художественных текстах XIX века. 64

Глава 2. Библейские мифы и символы в поэтике памяти 92

1. Мифологема «блудного сына» в литературе XIX века 100

2. Библейский сюжет о поисках истины в русской культуре второй половины XIX века 115

3. Библейская образность и поэтическое вдохновение 162

Глава 1. Феномен истории в художественном сознании XIX века 174

1. «Дух времени» и «дух народа» 174

2. Поиски жанровой адекватности в освоении исторического материала.. 186

3. Традиционализм частной жизни 200

Глава 2. «Память традиции» в структуре художественной литературы XIX века 206

1. Праздник и повседневность в русской литературе XIX века 207

2. Поэтика патриархальности в произведениях XIX века 237

3. Типология временных отношений в структуре памяти 296

Заключение 326

Литература 332

Введение к работе

Особенность человеческой памяти заключается в том, что это уже не естественно-природная, а социально-культурная память, которая для отдельного человека складывается из знания о своём происхождении, о сво ём детстве, о своём Я. На философском языке это называется самосознанием, которое, в свою очередь, сопрягается с понятием свободы. Но ни самосознания, ни свободы не может быть у человека, лишённого культурно-исторической памяти: знания своей собственной истории, переживания истории как процесса превращения будущего в настоящее, настоящего - в прошлое, культуры, осознающей себя в качестве «рефлектирующей» истории человеческого развития (Давыдов, 1990).

Принято считать, что важный этап в философском осмыслении проблем памяти связан с докладом Эвальда Геринга «Память как всеобщая функция организованной материи», прочитанным им в 1870 г. на сессии Академии наук в Вене. В концепции Геринга память - это не только обобщённое обозначение для определённых биологических и психологических факторов, но и объяснительный принцип. Выработка навыков, воспоминания о прошлых событиях в жизни индивида, стадиальность его развития, рождение нового поколения, передача традиций и преемственность нравов, - всё это находит своё объяснение в едином, универсальном свойстве организованной материи - памяти. Х.-Г. Гадамер пойдёт дальше, настаивая на том, что «сохранение в памяти, забвение и вспоминание заново принадлежат к историческим состояниям человека»: «Пришло время освободить феномен памяти от психологического уравнивания со способностями и понять, что она представляет существенную черту, конечно, исторического бытия человека» (Гадамер, 1988: 57).

Но если изначально память эмоционально-личностна, то в культуре из многовариантности, многообразия модальностей личностей и микрогрупп формируется подвижный, меняющийся, но целостный образ прошлого. Наметившийся еще в XIX в. интерес к коллективным представлениям (Э. Дюркгейм), коллективной психологии (Г. Лебон, Г. Тард) неминуемо должен был соединиться с исследованиями в области памяти. Так был сделан следующий шаг, и память оказалась в центре внимания психологии (3. Фрейд, К.Г. Юнг, В.М. Бехтерев, Л.С. Выгодский, А.Н. Леонтьев), социальных наук (М. Хальвбакс, П. Жане, Н.А. Бердяев, Р. Барт, К. Беккер) с точки зрения коллективного, а также связи индивидуального и коллективного. Так, М. Хальбвакс в книге «Социальные границы памяти» много внимания уделяет проблеме групповой дифференциации «коллективной памяти». Исследователь полагает, что человек сохраняет в памяти прошлое как член группы, или, точнее, реконструирует его постоянно заново, исходя из опыта группы, к которой принадлежит. По его мнению, существует «коллективная память» семей, религиозных групп, социальных классов (Yalbwachs, 1969: 421-422). Добавим, что на внеличных аспектах индивидуального сознания, наряду с неосознанным, повседневным, автоматизированным в поведении человека, строится понятие ментальности в современной историографии (в частности, французской). Но трудно согласиться с отрицанием Хальбваксом самой возможности существования индивидуальной памяти, которую бы полностью не определял социальный контекст. Память индивида не является лишь пассивным вместилищем мыслей и воспоминаний других людей, ее можно рассматривать и как творчески работающий и преобразующий механизм. Французский исследователь М. Дюфрен в «Заметках о традиции» видит всё через личность (1а tradition passe ... par Tindividu»): «традиция - это не просто социальный факт, объективированный в общественных институтах и обычаях, которому мы подчиняемся: традиция - это присутствие прошлого в нас самих, делающее нас чувствительными к влиянию этого социального факта» (Dufrenne, 1947: 161).

Уже в XIX в. понятие памяти категорией общественного и художественного сознания делает, прежде всего, нравственный аспект. Память, как и забывание, становится ключевым показателем нравственных качеств -личных, семейных, социальных, гражданских. Оно обладает специфическим нравственно-ценностным измерением, осмысление которого представляется актуальным как для философско-этической теории, так и для литературоведения. В этом случае память выступает как рефлексивный процесс созидания события, относящегося к прошлому, но получающего ценностно-смысловую оценку в настоящем. Действительно, воспоминания индивида не являются всего лишь механическим суммированием прошлого, они одновременно обладают свойством эмоционального и интеллектуального толкования прошлого, которое отражает их оценку личностью. Современный философ B.C. Библер сравнивает нравственность («вот эту, сегодня мучающую меня совесть») со стволом допотопного дерева, кольца которого символизируют исторические формы нравственной идеи. «Ствол» нравственности тем мощнее, чем больше в его срезе «годовых колец», тем памятливее наша совесть», - утверждает исследователь, предлагая «замедленно вглядеться в «годовые кольца древесного среза», «духов но опереться на исторически развёрнутую нравственную память» (Библер, 1990: 17). Подобный подход, антропоцентричен по своей сути, так как актуализирует аксиологический аспект, а именно исследование места и роли памяти в духовно-практическом освоении мира личностью. Воспоминание по существу оказывается интерпретацией, каждое изображенное воспоминание - реинтерпретацией. И в том, что память предпочитает трансформировать, а не копировать, проявляется ее сходство с искусством.

Но в искусстве нравственный аспект неотделим от эстетического. Это не раз подчёркивал академик Д.С. Лихачёв. В своей книге он пишет: «Принято делить время на прошлое, настоящее и будущее. Но благодаря памяти прошедшее входит в настоящее, а будущее предугадывается настоящим, соединённым с прошедшим. Память - преодоление времени, преодоление смерти. В этом величайшее нравственное значение памяти... Память о прошлом, прежде всего - «светла» (пушкинское выражение), поэтична. Она воспитывает эстетически» (Лихачёв, 1985: 160, 161). М.М. Бахтин также настаивает на том, что память «владеет золотым ключом эстетического завершения личности».

«память тела, образованная из совокупности сенсомоторных систем, организованных привычкой», лишь средство материализации «подсознательных воспоминаний», так как «для того чтобы воспоминание вновь появилось в сознании, необходимо, чтобы оно спустилось с высот чистой памяти

К той строго определённой точке, где совершается действие» (Бергсон, 1992: 256).

Это память-повествование (recit), средство овладения человеком своим собственным внутренним субъективным миром, структурно оформленным в речи. И лишь, когда особо важную роль начинает играть логико- грамматическое оформление коммуникации, происходит вычленение понятия настоящего, а затем будущего и прошедшего. Ориентирование во времени оказывает обратное влияние на память, превращая её в логическую память, опирающуюся на осознание необходимой связи событий. И наконец, поскольку с точки зрения структуры участвующих в этих процессах психологических механизмов память есть «пересказ самому себе», она обусловливает, таким образом, развитие языка (Janet, 1928: 205, 219, 221, 224, 225). Коррелирующую роль памяти в структуре сознания рассматривает С.Л. Франк: «"Память", как известно, есть общее название для совокупности многих разнообразных явлений и черт душевной жизни и сознания» (Франк, 1997: 149). В работе «Душа человека» С.Л. Франка особый раздел посвящен природе и значению памяти, ее феноменологической сущности. Философ приходит к выводу: «Память есть самопознание или самосознание, - знание внутреннего содержания того субъективного мирка, который мы в широком смысле слова называем нашей жизнью». «Строго говоря, этот предметный мирок существует лишь в силу памяти» (Там же: 150) как «сферы, в которой абсолютное всеединство бытия соприкасается с частным потенциальным всеединством нашей духовной жизни» в «сверхвременном единстве нашего сознания» (Там же: 152). У Г.Г. Шпета мы находим понимание «культурного сознания» как «культурной памяти и памяти культуры» (Шлет, 155, 156). Об истории культуры как «истории человеческой памяти, истории развития памяти, ее углубления и совершенствования» не раз говорит Д.С. Лихачев (Лихачев, 1985: 64-65).

Генетически художественная литература, как и культура в целом, есть один из способов коллективной памяти, ориентированный на специфическое сохранение, закрепление и воспроизводство навыков индивидуального и группового поведения. Интересная теоретическая модель отношений между памятью и культурой сформирована в трудах Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского (Лотман, Успенский, 1971: 146-166; Лотман, 1992: 200-202).

Всякая культура, по их мнению, состоит из воспоминаний, закодированных элементов сохраненного прошлого опыта, которые существуют в самых разнообразных формах, начиная от письменных текстов, памятников, произведений искусства и кончая народными обычаями, обрядами и традициями, всем тем, что Лотман и Успенский обобщенно называют «текстами». Соответственно, по словам И.П. Смирнова, память становится семиотическим понятием: «Семантическую память образует информация, извлеченная индивидом не из непосредственно воспринимаемого им мира, но из всякого рода субститутов фактической действительности. Иначе говоря, семантическая память - это хранилище усвоенных нами текстов и сообщений» (Смирнов, 1985: 135). Ю.М. Лотман рассматривает культуру как «ненаследственную память» коллектива в качестве «надиндивидуаль-ного механизма хранения и передачи некоторых сообщений (текстов) и выработки новых». Любая культурная память, по его мнению, образует контекст. Всякий контекст есть составляющая более широкой системы культурной памяти (социальной, интеллектуальной, религиозной), единого целого, состоящего из взаимозависимых частей, соединенных общей идеей или схемой.

В зависимости от типа сохраненной информации тексты распадаются на две категории. Первые, согласно терминологии Лотмана, являются текстами «информативной памяти». Они сохраняют фактическую, научную и технологическую информацию. Информативная память «имеет плоскостной... характер», поскольку она «подчинена закону хронологии.

Она развивается в том же направлении, что и течение времени, и согласо вана с этим течением». Вторая категория включает тексты «креативной (творческой) памяти», которую Лотман называет «памятью искусства». Для творческой памяти «вся толща текстов» оказывается «потенциально активной».

На преобразующую роль памяти указывает П.А. Флоренский, для которого «память есть деятельность мыслительного усвоения, т.е. творческое воссоздание из представлений, - того, что открывается мистическим опытом в Вечности» (Флоренский, 1914: 201). Когда мы говорим о художественном творчестве, нас заботит не столько накопление информации о реальности, сколько трансформирование этой реальности воображением человека в потенциально творческом союзе с культурной памятью. Поэтому чрезвычайно важной для понимания природы художественного творчества является связь памяти и воображения, подмеченная уже Аристотелем и Плотином. Объектом памяти для них являются образы, представления. Воображение, владея образом уже исчезнувшего ощущения «помнит». Осознание связи памяти и воображения присутствует уже в первом произведении Л.Н. Толстого «Детство»: «Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слёзы воображения» (I: 8). По существу механизм взаимодействия памяти и воображения наметил А.Н. Веселовский, выделяя «поэтические формулы» как «существенные для общения элементы»: «это нервные узлы, прикосновение к которым будит в нас ряды определенных образов, в одном более, в другом менее, по мере нашего развития, опыта и способности умножать и сочетать вызванные образом ассоциации» (Веселовский, 1913: 475).

И. Кант в своей «Антропологии» описывает связь памяти с рассудком, с воображением, излагает деление памяти на «механическую», «символическую», и «систематическую» (Кант, 1900: 57-60). Деление памяти на «естественную» и «художественную» мы находим и в риторике Стефана Яворского «Риторическая рука», переведенном с латинского в начале 1710-х гг., но, к сожалению, понятие «художественной памяти» осталось за пределами национального теоретико-литературного сознания XVIII в.

В русской культурной традиции интерес к проблемам памяти активизируется с конца XIX в. О творческой силе памяти не раз говорит И.А. Бунин, противопоставляя его «будничному смыслу» понятия: «...живущее в крови, тайно связующее нас с десятками и сотнями поколений наших отцов, живших, а не только существовавших, воспоминание это, религиозно звучащее во всём нашем существе, и есть поэзия, священнейшее наследие наше, и оно-то и делает поэтов, сновидцев, священнослужителей слова, приобщающих нас к великой церкви живших и умерших. Оттого-то так часто и бывают истинные поэты так называемыми «консерваторами», т.е. хранителями, приверженцами прошлого» (Бунин, 1997: 195), обладая «особенно живой и особенно образной (чувственной) Памятью» (V: 302). Поэтому знаменательны и слова, которыми начинает Бунин «Жизнь Ар-сеньева»: «Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленные...» (VI: 7). По мнению О.А. Астащенко, эта цитата, заимствованная в несколько видоизменённом виде из рукописной книги поморского проповедника XVIII в. Ивана Филиппова «История краткая в ответах сих», задаёт тон всему повествованию, являясь своеобразным эпиграфом к роману (Астащенко, 1998: 12). Не случаен и образ «зеркала памяти» как адекватного отображения былого. Хотя у художника она не зеркальна, избирательна и носит творческий характер. По мнению позднего Бунина, художническая память способна возвысить человека над хаосом проходящей жизни.

Вяч. Иванов также истолковывает Память как собирательную силу бытия, не дающую миру рассыпаться в хаотическое небытие, называемое исследователем «забвением». Он различает Память Предвечную, Память вечную и просто память. Смысл этого разнообразия заключается в постулировании энергийного воздействия Памяти Предвечной на Память вечную и через неё - на человеческую память.

Современные литературоведческие исследования по проблемам памяти, а их становится всё больше (Мальцев, 1994; Рягузова, 1998; Томпсон, 1999; Евдокимова, 1999; Федотова, 2000), и опираются прежде всего на теоретические выкладки М.М. Бахтина и Ю.М. Лотмана. Всесторонний анализ и диалогичность в понимании феномена памяти могут быть достигнуты только усилиями многих исследователей прошлого, настоящего и будущего. Поэтому накопленные знания, осознание необходимости их научной интерпретации, философского и литературоведческого осмысления памяти убеждают автора данной работы в необходимости дальнейшей разработки проблемы. Отсутствие исследований, в комплексе охватывающих эмпирический материал работы и её теоретическую основу, обусловили актуальность темы диссертации.

Концепция позволяет объединить самые разные пласты русской литературы, начиная с интереса к истории в XIX в. и кончая такими понятиями, как патриархальность, традиция, национальное самосознание, кото рые и строятся на осмыслении коренных, постоянных, то есть из поколения в поколение, из века в век повторяющихся чертах и формах жизни. Кроме того, представляется возможность анализа библейской тематики, мотивов, реминисценций в свете философских, моральных, эстетических категорий. В XIX в. указанные категории практически не стали объектом литературоведческого анализа, но явились неотъемлемой частью размышлений в художественном тексте о национальном характере, об общественном, этическом и эстетическом идеале, о прошлом и будущем России. Это предопределило следующие цели исследования:

На основе анализа архаического сознания подойти к пониманию специфики антропологической составляющей культурно-исторического процесса XIX в.; очевидна необходимость рассмотрения категории времени, сопоставления сиюминутного, временного и вечного. Тем более, что время и как субъективное ощущение и как объективная характеристика бытия личности существенным образом связано с нравственно-ценностным содержанием ее жизни. Существование временных пластов - объективная реальность, но, по мнению Н.О. Лосского, «мир не может состоять только... из того бытия, которое, имея временную форму, ежемгновенно отпадает в прошлое и заменяется новым бытием, имеющим ту же участь». Рассуждение философа антропоцентрично в своей основе, так как «идеальное бы тие, не имеющее временной формы» мыслится им как «наше я» (Лосский, 1994: 296). Но таким «сверхвременным существом» «наше я» делает память, в которой возможно одномоментное присутствие прошлого, настоящего и в какой-то мере будущего.

Конкретные задачи исследования!

Выявить онтологические основания понятия память и формы его бытования в художественном тексте;

Определить место этой категории в художественной картине мира XIX в.

Анализ послойной структуры феномена памяти и ее воплощения в художественном тексте XIX в.;

Онтологическое исследование этого объекта познания;

Выявление причинно-следственных связей феномена с историко-литературной ситуацией XIX в.

Системно-структурный подход к осмыслению памяти позволит рассмотреть этот феномен в единстве и взаимосязи художественных, онтологических, антропологических и аксиологических элементов, сторон и аспектов. Многогранность проблемы потребовала совмещения генетического и эволюционного принципов изучения литературного ряда, привлечения понятий и терминов, характерных уже для современного литературоведения (хронотоп, архетип, мифологема и др.). В то же время попытаемся органично ввести их в исследуемый литературный процесс, придерживаясь свойственных ему иерархии ценностей и духовных установок. Например, литература XIX в. не знает слова хронотоп, но уже объединяет в своих рассуждениях понятия пространства и времени. Вспомним размышления толстовского Левина: «...В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот - я» (XIX: 370). Г.С. Батеньков, пожалуй, впервые в XIX в. употребляет понятие пространство в «очищенном», терминологическом обозначении модели и состава «непространственных» явлений (Батеньков, 1916: 45). Выделяя пространство мысли, веры, любви, памяти, он впервые заговорит и о «чувстве пространства» (Батеньков, 1881: 253). Несомненно, понятие историко-культурная память изначально обладает пространственно-временными характеристиками, и для нас это будет своего рода инструментом постижения всей его сложности.

С другой стороны, не представлялось возможным при декларации непрерывности и преемственности традиции строго отграничить выбор писателей и произведений временными рамками столетия. В определённой мере именно русская, в большей степени эмигрантская, литература начала XX в. завершала классическую традицию. Такая широкая временная парадигма позволила включить в поле исследования большой круг авторов. Поэтому материалом исследования стало творчество Н.А. Львова, Н.А. Полевого, В.И. Даля, А.И. Герцена, А.А. Фета, И.А. Гончарова, СВ. Эн-гельгардт, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.П. Чехова, И.А. Бунина, Б.К. Зайцева и др. писателей.

Апробация результатов исследования. Основные идеи и результаты исследования изложены автором в монографиях «Этико-аксиологические аспекты памяти в образной структуре художественного произведения» (Курск, 2001. - 11,75 п.л.), «Категория памяти в художественной литерату ре XIX века» (Курск, 2003. - 14 п.л.), а также в ряде статей, выступлений на региональных, российских, международных конференциях: Тула, 2000; Псков, 2000; Курск-Рыльск, 2000; Курск-Орел, 2000; Курск, 2000, 2001, 2002; Липецк, 2001; Москва, 2001, 2002, 2003; Тверь, 2000, 2001, 2002, 2003; Санкт-Петербург, 2002; Воронеж, 2002, 2003; Воронеж-Курск, 2003; Калуга, 2003.

Объем диссертации 345 страниц машинописного текста, из них 14 страниц библиографии, содержащей 228 наименований.

Архаические структуры в жанре воспоминания

Аристотель в специальном трактате «О памяти и воспоминании» указывает на различие памяти и воспоминания как общей способности души и конкретного проявления этой способности. Жанр воспоминания, каким он оформился в XIX веке, генетически связан прежде всего с жизнеописанием, воспроизводя композиционную схему жанра-«прототипа» и принцип его пространственно-временной организации. В.Г. Белинский, относя «memoires» («или записки») «к числу самых необыкновенных и интересных явлений в умственном мире» и называя их «истинными летописями нашего времени», находил в них «соединение искусства с жизнью» при посредничестве «истории» (I: 159, 160, 267).

Жанр воспоминания предполагает отчуждение материала воспоминания от вспоминающего Я, репрезентацию его функции автору-рассказчику. В.Н. Топоров следующим образом представляет этот процесс, сравнивая два типа воспоминаний: «некое живое, субъективное, индивидуальное движение восходяще-усиливающего типа, определяемое особенностями психоментальной структуры самого «воспоминателя» и воспоминание как уже отчужденный от «воспоминателя» текст. На пути превращения первого во второе непрерывное превращается «в дискретное, хаотическое - в космизированное, многообразное и многоразовое - в единое и разовое (или, по меньшей мере, в типовое), внутренне противоречивое - в логизи-рованно-дискурсивное, незавершенное в конечное и завершенное, т.е. в знаково зафиксированное и неким авторитетом верифицированное явление, одним словом, «природное» - в текст культуры» (Топоров, 1994: 333).

Используя терминологию Бахтина, можно сказать, что тот, о ком мы читаем, не обладает избытком художественного видения, необходимым для того, чтобы написать о себе, но таким избытком располагает тот, кто ведет повествование о своем прошлом из другой точки времени и пространства, и этот избыток является критерием, который позволяет разделить их.

С конца XVIII в. в литературе активно формируется личностное начало, выразившееся и в развитии автобиографических жанров. М.М. Бахтин отмечает, что изначально ««память» в автобиографиях имеет особый характер; это память о своей современности и о себе самом. Это негерои зующая память; в ней есть момент механичности и записи (не монументальной). Это личная память без преемственности, ограниченная пределами личной жизни (нет отцов и поколений)» (Бахтин, 1986: 412). Исследователь отказывается видеть в воспоминании «формирующую и завершающую активность», так как «эстетический подход к живому человеку как бы упреждает его смерть, предопределяет будущее и делает его как бы ненужным». Впрочем, это не отрицает эстетической значимости жанра воспоминания, а лишь предполагает отчуждение материала воспоминания от вспоминающего Я, репрезентацию его функции автору-рассказчику. Исследователь указывает, что «память о другом и его жизни в корне отлична от созерцания и воспоминания своей собственной жизни: память видит жизнь и её содержание формально иначе, и только она эстетически продуктивна». Бахтин настаивает, что только когда речь идёт о «законченной жизни другого», «целое его жизни» освобождено от «моментов временного будущего, целей и долженствования». «Дело здесь не в наличности всего материала жизни (всех фактов биографии), но прежде всего в наличии такого ценностного подхода, который может эстетически оформить данный материал (событийность, сюжетность данной личности)», подразумевающих дискурсивно-текстовую оформленность. Именно «из эмоционально-волевой установки поминовения отошедшего... рождаются эстетические категории оформления внутреннего человека» (Бахтин, 1986: 101). Свое обращение к воспоминаниям Т.П. Пассек воспринимает как процесс объективации «духовных видений»: «они не сны, они жизнь, - моя жизнь, я облеку их в живое слово, и помимо себя они останутся со мною» (Пассек, 1963:1, 76).

Экспрессивно-личностное воздействие воспоминания усиливается формой исповедщ делающей акцент на сокровенных мыслях и взглядах автора. Глубинная связь с религиозным ритуалом (церковное покаяние) придает этой форме нравственный смысл покаяния или признания.

Наличие исповедального слова отличает автобиографию от биографии. М.М. Бахтин отмечает целесообразность и обязательность присутствия исповедальных интенций в автобиографии и выделяет самоотчёт-исповедь как «первую существенную форму словесной объективации жизни и личности», возникающую «там, где является попытка зафиксировать себя самого в покаянных тонах в свете нравственного долженствования». Эстетическую основу в этом материале исследователь исключает, так как самоотчёт-исповедь «не знает этого задания - построить биографически ценное целое прожитой (в потенции) жизни. Форма отношения к себе самому делает все эти ценностные моменты невозможными». Постепенно исповедь переросла свой первоначальный смысл - искреннего покаяния в грехах перед лицом Творца с целью самосовершенствования и духовного просветления, и закрепилось за системой межличностных отношений. Элементы эстетизации возникают при восприятии исповеди другим. Но и здесь прежде всего активизируются два момента задания для читающего: «молитва за него о прощении и отпущении грехов», так как «кроме эстетической памяти и памяти истории есть ещё вечная память, провозглашаемая церковью, не завершающая (в феноменальном плане) личность память, просительное церковное поминовение», и назидание «в целях собственного духовного роста, обогащения духовным опытом».

Мифологема «блудного сына» в литературе XIX века

Знаменательно, что в «Станционном смотрителе» притча названа «историей блудного сына», что ставит её в один ряд со всеми прочими «историями» книги. Но именно эта «история» поднимет бытовое повествование к внеисторическому и вненациональному бытию.

Поэт выбирает наиболее лаконичный, предельно естественный способ введения библейского сюжета. Картинки - весьма прозрачный, но не-проявленный намёк на высший смысл, по своей функции и роли соотносимый с эпиграфом. Е.Н. Купреянова, а затем Н.Н. Петрунина обращают внимание на сходный прием в хронике Шекспира «Генрих IV», где также функционируют картинки на сюжет о блудном сыне (Купреянова, 1981: 289; Петрунина 1987: 114-116). Сходную роль образа-знака выполняет гравюра К.К. Штейбена «Голгофа» в картине Репина «Не ждали», как бы воссоздавая предшествующий эпизод в судьбе «воскресшего из мертвых» ссыльного. Кстати, и сюжет этой картины сопоставлялся исследователями с притчей о блудном сыне (Недошивин, 1948).

Архетип блудного сына для христианского сознания изначален и оп-ределяющ. Им задан ритм не только отдельной частной жизни, но и литературно-художественной (и шире - культурной) модели мира со своим хронотопом. Предельно упрощённая схема: дом - путь - дом в конкретной текстовой ситуации обретает свой неповторимый, лишь в изначальной глубине связанный с основой смысл. Родной дом выступает как обрамляющий локус формулы путешествия. Ю.М. Лотман не раз подчёркивает: «Одним из главных пространственных символов позднего Пушкина является Дом» (Лотман, 1988: 142). И.З. Сурат, соглашаясь, уточняет: «Однако анализ символа дома возможен лишь в составе поэтической оппозиции «дом - путь», и лишь взаимное соотношение двух этих равно важных для Пушкина символов определяет значение каждого из них в тот или иной пушкинский период» (Сурат, 1990: 107).

Такие традиционные пространственные ориентиры, как «дом», «порог», наполняясь бытийственной символикой уклада, обретают и временные параметры: в редуцированном виде пространственно-временные образы, например, «идиллическое время» в отчем доме, «авантюрное время» испытаний на чужбине, «мистерийное время» схождения в преисподнюю бедствий являются объектом осмысления в поле бытования архетипа.

В русской культуре повышенный интерес к теме блудного сына обострялся в эпохи, когда кризис патриархального уклада порождал проблему «отцов и детей». Например, в XVII в., когда появляются «Повесть о Савве Грудцине», «Повесть о Горе-Злосчастии», «Комидия притчи о блудном сыне» Симеона Полоцкого. И литература конца XVIII - начала XIX в. буквально пронизана отсылками - прямыми и опосредованными - к сюжету этой притчи, но со временем формы актуализации сакрального смысла притчи всё усложняются.

В «Станционном смотрителе» Пушкин утверждает детерминированность человеческого бытия вечным нравственным законом. Притча о блудном сыне в который раз корректируется частной судьбой Самсона Вырина и его дочери.

После М.О. Гершензона, первым обратившего внимание на особое значение картинок, стала общепризнанной мысль о ключевом положении притчи в проблеме повести. Более того, современные исследователи считают, что мифопоэтический подтекст притчи «составляет... конструктивную и смысловую доминанту всех «Повестей Белкина» как художественного целого» (Тюпа 1983: 77), что архетип блудного сына приобретает совершенно особое значение во всей русской литературе XIX в.

С точки зрения Н.Я. Берковского, Пушкин спорит и с «немецким вариантом» притчи «в картинках», и с самой евангелической историей блудного сына: «Пушкин восстанавливает индивидуальную историю и так ставит непререкаемость притчи под сомнение... Блудный сын возвращается в карете - развязка, не дозволенная притчей... Но блеск у блудного сына -призрачный, новый блудный сын по-новому несчастен», а Дуня на могиле отца плачет «и о самой себе... она плачет о лживости, о жестокости и невеличии этой мнимо большой жизни» (Берковский, 1962: 334, 338, 339).

Н.Н. Петрунина, признавая, что «Дуня в беспредельно усложнённом виде повторяет историю блудного сына», говорит об интерпретации Пушкиным и рассказчиком евангельской притчи: «...рассказчик не обвиняет: он размышляет, сочувствует и сострадает его героям, ведёт за собой читателя в самую сердцевину трагических событий. А случившееся со смотрителем - именно трагедия, в котором сталкиваются «равновеликие силы»...» (Петрунина, 1986: 93).

Одну из возможных граней в многозначительном смысле «картинок» выделяет А.К. Жолковский: «Возложив ответственность за смерть своего маленького человека на исповедуемые им штампы (представленные картинками из истории блудного сына и карамзинским подтекстом), Пушкин дал образец деромантизирующего повествования» (Жолковский, 1994: 278). Впрочем, оказывается, повесть можно прочесть и как «пародию на евангельскую притчу о блудном сыне» (Перемышлев, 1996: 41).

Этот далеко не полный перечень толкования смыслов притчи, её роли в повести демонстрирует огромные возможности бытования евангельской темы в художественном тексте. Впрочем, каждый из исследователей неизбежно привносит в интерпретацию повести своё понимание характера героев, мотивации их поступков.

Особенно много разночтений вызывает финал повести: отец умер, дочь богата и счастлива, тем самым, кажется, опровергнут финал притчи. В. Влащенко, отталкиваясь от финальной удовлетворённости рассказчика («я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях мною потраченных»), выстраивает полное оправдание Дуни и обвинение во всех несчастьях отца. Для исследователя изначально самым важным оказывается вопрос «кто виноват?» Но столь ли важен этот вопрос для Пушкина и рассказчика? Апелляция к библейской притче уже, на наш взгляд, и право оценки оставляет за высшим Судией. Хотелось бы скорее согласиться с Б.А. Майминым: «В повести Пушкина и смотритель хорош, и Дуня хороша, и не плох гусар - но это не мешает быть беде и горю. Повесть по своему характеру не обличительная, а эпическая» (Маймин, 1981: 144).

Поиски жанровой адекватности в освоении исторического материала

В 1830-е гг. интерес к истории, с одной стороны, вызывает повышенное внимание к философии истории, а с другой стороны, содержание философии истории необъятно расширяется, затрагивая вопросы истории, морали, психологии, особенно погружаясь в частную жизнь. Необходимость вписать личность в среду обитания готовит почву для постижения всей сути, бытийности быта с вниманием к его истокам, эстетизацией обыденности.

Личность всё явственнее ощущает вторжение истории в повседневность, пересечение и взаимодействие мира большой и мира частной жизни, что дотоле представлялось разделённым непереходимой чертой. Об этом новом чувственном, личностном восприятии истории говорит А.А. Бесту-жев-Марлинский: «Теперь история не в одном деле, но в памяти, в уме, на сердце у народов». Понимание этого позволяет вписать в контекст истории и произведения, казалось бы, далёкие от исторической тематики.

Примером глубинных связей большой истории и частной, серьезности и пародии может служить рассказанная Пушкиным предыстория «Графа Нулина», когда новелла с анекдотическим сюжетом из современной русской жизни включается в систему определённых культурно-исторических и литературных ассоциаций. Человеческий микрокосм и исторический макрокосм обнаруживают своё единство. Хотя в окончательной редакции пародийный смысл поэмы был скрыт изменением названия (первоначально поэма и была названа «Новый Тарквиний»).

Подражание, утрировано повторяющее особенности оригинала, насмешливо-критическое отношение к источнику при внешнем его почитании и даже восхищении его качествами мы находим и в «Истории села Го-рюхина». Помогает такому решению нарочитое несоответствие между темой произведения и её языковым воплощением: «низкий» сюжет излагается «высоким» слогом с привлечением образов и сравнений из области мифологии и античной поэзии.

Выбирается и соответствующий повествователь - Иван Петрович Белкин. Если в «Борисе Годунове» летописец Пимен ощущает себя связующим звеном между прошлым и настоящим: «Передаю я внукам православных Правдивую времён минувших повесть» (из вариантов монолога), то Иван Петрович, может быть, и неосознанно в силу своей наивности обращается к историческому жанру из моды. Оказывается к этому времени уже выработался определённый стереотип исторического мышления, при которым высшим родом литературы становится «эпическая поэма» с Рюриком в роли главного героя. Со стороны простодушного Белкина, это единственная возможность приобщиться к истории, но со стороны Пушкина, это скорее мистификация, когда история - маскарадный костюм, который велик рассказчику, но зато скрывает своей мешковатостью убогость реальной жизни-истории. Точнее, ирония снимает оголённое раздражение, мешающее художественному осмыслению явления. Ведь «История села Горюхина» - произведение, при всей пародийности насыщенное чрезвычайно глубоким и сложным подтекстом и полное не столько весёлого озорства и лукавства, сколько горестных раздумий и душевной боли. Это своеобразный ответ Пушкина на споры и дискуссии, разгоревшиеся на рубеже 1820-х и 1830-х гг., на собственные сомнения и раздумья, за которыми стоял сложный клубок противоречий русской жизни, трагический опыт истории, в том числе, и опыт декабрьской катастрофы. «История села Ґо-рюхина» - это раздумье Пушкина над реальной русской историей, которая мало походила на красивые легенды о величавой славянской древности, мудрых новгородских посадниках, храбром Вадиме, героическом вече. «Поверить» романтические концепции исторического прошлого реальной беспощадно-правдивой картиной современности - такова одна из задач пушкинской «Истории села Горюхина». Реальная горюхинская действительность, горестная и убогая, ещё рельефнее предстаёт через призму «вечевой» темы, отзвуки и мотивы которой не случайно настойчиво прослеживаются в повествовании: «Горюхино...управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемой» (VIII: 138). «Граждане один за другим явились на двор приказной избы, служившей вечевой площадию. Глаза их были мутны и красны, лица опухли, они, зевая и почёсываясь, смотрели на человека в картузе...» (VIII: 139). Всё здесь примечательно: «граждане» на современном реальном «вече» - это зевающие и почёсывающиеся «горюхинцы» на дворе «приказной избы».

Ирония присутствует и в эпиграфе к повестям Белкина, взятом из «Недоросля». Комизм сцены «Недоросля», к которой восходит эпиграф, основан на столкновении разных значений слова «история» в сознании Милона и Старо дума, с одной стороны, Простаковой и Скотинина - с другой. Повествователь отдаёт дань обеим «историям», да и Пушкин не склонен решительно отделять одну от другой. Пимен и Иван Петрович Белкин - два ритора русской истории. А за ними уже провидится Пётр Андреевич Гринёв, в простосердечной мудрости уравнявший эти две истории.

Праздник и повседневность в русской литературе XIX века

Можно рассмотреть механизмы актуализации традиции в феномене праздника, который, согласно Бахтину, являясь «первичной формой» человеческой культуры», организует принципиально иную реальность. Празднества и обряды часто сопряжены с игрой («игрище», «играть свадьбу»). В круг понятий, очерченный словом игра, включается и область потустороннего. Слово игрец означает не только актер, шут, лицедей, потешник на показ, скоморох, но также и нечистый злой дух, шайтан, домовой. Традиционные празднества, обряды, игрища, с одной стороны, в рамках христианской культуры считались нечистым, бесовским делом, а с другой стороны, действительно находились по ту сторону от будней и проходили по своим законам, как правило, с участием потусторонних персонажей (например, святочных ряженых).

Повторяемость игры видна не только в ее внутреннем порядке, но и в закономерностях ее «внешнего» бытования. Й. Хёйзинга пишет: «Игра сразу фиксируется как культурная форма. Будучи однажды сыгранной, она остается в памяти как некое духовное творение или ценность, передается далее как традиция и может быть повторена в любое время» (Хёйзинга Й. 1992: 20). К этому можно добавить, что многие культурно значимые игры (например, святочные игры и представления) повторяются с особой периоличностью и приурочиваются к определенным праздникам и в связи с этим имеют смысл магических действий, определяющих миропорядок. Пространство игры сохраняет и воспроизводит архаичные навыки и ценности, утратившие с ходом времени свой первоначальный практический смысл. Это объясняет тот факт, что в русской литературе XIX в. особое место занимают нравственные интенции обрядовой культуры.

Круг явлений, за которыми в литературе и в быту установилось наименование игровых, достаточно велик и разнороден. Манипулирование идеями и образами мировой культуры, нередко называемое игрой в постмодернизме, не характерно для русской литературы XIX в., но писатели так или иначе касались в своем творчестве вопроса об игровых началах действительности и игровой составляющей человеческого поведения. Пожалуй, особенное внимание уделялось процессу контаминации (смешения) игры и реальной действительности в человеческом сознании. В русской литературе также существует масса героев, осмысляющих себя сквозь призму литературных образов, что включает их в особый, основанный на социокультурной самокодировке тип игры.

В празднике наличествуют и свободная игровая стихия, и правила, принятые в качестве условия игры и возникающие по ее ходу. В целом же он регулируется жестко структурированными ритуальными практиками. Ритуал представляет формализованное поведение или действие, имеющее определенный, закрепленный традицией инвариант, обладающий прежде всего символическим значением. В то же время если в традиции понятие памяти в той или иной степени сакрализовано, то ритуал в памяти как отдельном смысловом механизме не нуждается, осуществляя «вспоминание» всякий раз заново, при совмещении тех или иных обусловливающих необходимость ритуальной ситуации факторов (сезонных, пространственных и т.д.) с соответствующими, имманентными этой ситуации в пределах данной культуры формами поведения. В ритуале вещественно-ситуативный «вызов» диктует необходимость «вспомнить» ту или иную латентную модель поведения и актуализировать ее, интериоризировав и «забыв» при этом модель доселе действовавшую (то есть, как и в игре, «умереть» в одном качестве и «воскреснуть» в другом). Но это не говорит об отсутствии памяти в ритуале вообще. По аналогии можно вспомнить исследование А. Бергсоном механизмов работы памяти, когда в сложном процессе вспоминания «память тела, образованная из совокупности сенсомоторных систем, организованных привычкой», лишь средство материализации «подсознательных воспоминаний». В культуре, ориентированной преимущественно на ритуал, отсутствовала однородная семиотическая система, специально предназначенная для фиксации, хранения и переработки информации. О такой системе можно говорить лишь с широким распространением письменности. Природному и культурному окружению человека (элементам ландшафта, утвари, частям жилища, пище, одежде и т. п.) придавался знаковый характер. Все эти семиотические средства вкупе с языковыми текстами, мифами, терминами родства, музыкой и другими явлениями культуры обладали единым и общим полем значений, в качестве которого выступала целостная картина мира. С учетом процесса «стирания» смысла общество выделяло ядерные фрагменты памяти и осуществляло особый контроль над их сохранностью с помощью ритуала.

В ритуале память от прошлого удержала только разумно координированные движения, представляющие собой накопленные усилия; она обретает эти прошлые усилия не в отражающих их образах-воспоминаниях, а в том строгом порядке и систематическом характере, которыми отличаются движения, выполняемые нами в настоящее время. Память уже не дает нам представления о нашем прошлом, она его разыгрывает; и если она все-таки заслуживает наименования памяти, то уже не потому, что сохраняет образы прошлого, а потому что продолжает их полезное действие вплоть до настоящего момента. Из этих двух памятей, из которых одна воображает, а другая повторяет, последняя может замещать собой первую и зачастую даже создавать ее иллюзию. Таким образом, в ритуале память есть скорее привычка, освященная памятью, чем сама память.

Собственно, действие традиции предполагает именно такую схему, как в случае с ритуалом. Коллектив постоянно транслирует образцы, стереотипы, т.е. ориентирован на повторные сообщения. Течение времени влечет за собою рассеяние информации, забывание, размывание структур, дезорганизацию. Повторные сообщения возвращают забытое: не принося нового знания, они хранят уже имеющееся, восстанавливают и непрерывно «достраивают» разрушения, наносимые временем сложившимся структурам мысли, поведения, организации, санкционируют обновление в качестве основной идеи и основной операции по сохранению своего универсума. Такое объяснение согласуется и с одной из основных функций ритуала -проверкой неизменности парадигмы смыслов, модели мира (Байбурин, 1993: 15). В этом смысле ритуал выступает в качестве главного механизма памяти в дописьменной культуре. Достаточно сказать, что еще в прошлом веке ритуальный тип организации памяти и ритуальная стратегия поведения во многом определяли жизнь человека у восточных славян.

Государство

Методическая разработка для воспитателей «Применение информационно-коммуникационных технологий (ИКТ) в воспитательно-образовательном процессе ДОУ»

Семья и Дети

Самые необходимые заговоры на защиту — без них не обойтись Зеркальный щит заговор оберег

Деньги

Мезим форте: инструкция по применению Применение у детей

Интернет. Психология. Деньги. Информационные технологии

Что значит выражение память жанра. Литературные жанры, возможности их классификации

Рекомендованный список диссертаций по специальности «Русская литература», 10.01.01 шифр ВАК

Автобиографическая проза Г.С. Батенькова 2006 год, кандидат филологических наук Дмитриева, Юлия Владимировна

Тема памяти в прозе К.Д. Воробьева 2007 год, кандидат филологических наук Тарасенко, Наталья Евгеньевна

Концепция творческой памяти в художественной культуре, Марсель Пруст, Владимир Набоков, Иван Бунин 2003 год, кандидат культурологии Сидорова, Светлана Юрьевна